История с Мартыновой и роль в поимке моего расследования подняли снова важный разговор - о допустимости для журналиста (активиста или политика) даже не просто сотрудничества, а контактов с органами. Меня этот вопрос занимает давно, потому что много лет я, по долгу работы, постоянно сталкиваюсь с людьми, которые считают позорным любые контакты с органами.
Это люди неопытные. Я всегда моментально вижу журналиста, который ни разу реально не добыл собственной информации, не провел ни одного дельного расследования, не написал хотя бы двух важных статей о том или ином криминальном событии - это видно по его отношению к силовикам. Если конкретней: видно, что он с силовиками никогда не пересекался, потому что, как журналист, ничего стоящего не сделал.
Публика может не знать, я ей сейчас объясню: запомните, уважаемые читатели и слушатели, что любой журналист, который не работал с темами бытового криминала, не писал об уголовных делах не только по пресс-релизам служб и судов, склонен к расчеловечиванию представителей этих самых органов, потому что он лично с ними никогда не сталкивался.
Вот прямо реально по отношению журналиста к факту общения с органами можно сразу понять его реальные компетенции, потому что если он считает недопустимым любой контакт с силовикам, значит, никогда ничего серьезного не написал, не нашел. Иначе бы он с силовиками контактировал
Любой журналист, который брался за серьезные истории, сам что-то раскапывал, знает, что после такой публикации, если она качественно сделана, начинается проверка. Либо, если ты пишешь по материалам уголовного дела, то на тебя выходят, твоей информацией интересуются. Это нормально. В конце концов, если ты считаешь, что пишешь о преступлениях, то что ты должен со своей информацией делать? Вычислил, допустим, педофила. Или вора, укравшего миллиард. И дальше что? Дальше - только органы.
Об этом знают журналисты, которые всерьез занимались криминальными историями. В либеральной прессе таких мало, как выясняется. Потому что иначе бы они не городили чуши про недопустимость.
Но даже не это главное. Журналист, который с нуля умеет раскручивать большие истории, к которому люди обращаются со своими драмами, бедами, который на эти обращения отзывается, начинает проверять, искать - такой журналист неизбежно контактирует с органами. В моем случае, например, это могут быть доследственные проверки, которые регулярно открываются по материалам моих публикаций, и так уже чуть ли не 20 лет. Ты что-то нашел, раскрутил, описал, опубликовал - текст увидели в органах, пригласили тебя дать объяснения, дальше уже решается вопрос о возбуждении дела.
И почему бы не идти давать объяснения? Если, повторю, я вычислила педофила или вора, то мне что с этим делать? Написать - и пускай живут с миром?
А дальше начинается самое главное: если ты постоянно с силовиками контактируешь, ты уже не можешь их расчеловечивать. Они живые, ты с ними общаешься
Часто видишь, что они работают до глубокой ночи, мотаются по командировкам, перекусывают не пойми чем. Вся эта либеральная лирика о зашкваре строится на том, что на самом деле гуру либеральной журналистики никогда с силовиками не общались, потому что ничего важного сами не нарасследовали.
А мне приходилось общаться. И я много чего видела, что уже мешает мне их расчеловечивать. И я еще в 2000-х увидела, что они такое же люди. И есть там люди разные. И судьбы разные. С некоторыми я годами общалась, среди тех, с кем пересекалась в 2000-е, есть опера, дослужившиеся до генералов, а есть, например, опер, ушедший в адвокатуру, в правозащиту и теперь севший по политической статье. А познакомилась я с ним, когда написала в дремучие годы в газете статью о крышевании борделей. И как расчеловечивать их, когда ты это все видишь?
Или когда, например, у тебя какая-то рядовая публикация о том, что педофил пытался украсть ребенка из садика, тебя зовут дать объяснения и следователь говорит, что можешь прийти до полуночи - он все равно будет на работе. Приходишь, а он там сидит, его жена вызванивает, а тут еще ты со своим педофилом.
Всякое я видела. Видела генерала, у которого при мне пошла рвота кровью, потому что у него третья стадия рака желудка и некогда лечь в больницу, при этом известно, что он ну прямо злодей-злодей.
Видела дознавательницу молодую, только после института, у которой первый же в ее жизни подозреваемый прямо в кабинете при ней покончил с собой - она в дурдом попала
Ездила снимать утопленника, его выловили, а это родной дядя следователя, он его прямо на месте и узнал. Как вам? А ты стоишь и все эмоции снимаешь... И стираешь потом, конечно, кадры. Как иначе?
Ездила с ФСКН, когда еще была эта служба, на притоны - снимала для газеты. Иногда опергруппа подолгу сидела возле адреса, ждала, там же сложный алгоритм, оперативники должны зайти, когда дозу уже сварили, но еще не употребили. И всегда на притоне есть информатор, который подает сигнал. Порой сидела с ними часа два-три, типа, в засаде. Оперативники разговаривают друг с другом, обсуждают дом, быт. Одному жена звонит с криками, что не успел купить сыну сандалики, другого невеста отчитывает, что на свадебный банкет денег не хватает. Потом ты этих людей встречаешь в городе, в магазинах, узнаешь, видишь, какой они живут жизнью, что в супермаркете покупают. Потом тебя вызывают показания давать, ты же была на притоне, надо подписать. Идешь обедать в столовую УФСКН, а там ну чисто помои наварены и цены конские. И опера все с судками из дома, потому что у них в 2012 году зарплата была 17-18 000 рублей. Как ты их после этого будешь расчеловечивать?
У меня такие порой бывали истории... Например, я писала о деле оперативников тюменского УФСКН, которых обвиняли по сфальсифицированному эпизоду - наезд авто на уголовника. Ко мне обращались их родственники,
я разбиралась и пришла к выводу, что дело было заказное, потому что тогда ФСКН катилась к закату, начинался передел должностей, места там делили прокурорские и МВД, в регионах опергруппы десятками то тут, то там убирали под разными предлогами, на их место приходили люди вообще без опыта работы в наркоконтроле, был период коллапса в этой сфере...
И вот к тебе обращаются матери и говорят, что их сыновей за несговорчивость упекают по фиктивному делу, потому что перешли в своем управлении дорогу новым ставленникам. И писала я про них, и на суды ходила, и приговор слушала, и смотрела, как их потом в СИЗО уводят, как жены и матери ревут.
А был у меня другой опыт: я понравилась одному высокопоставленному полицейскому. Он везде на меня подписался, ходил на разные митинги, зная, что я в то время от редакции все их снимала, он был начальником полиции региона, но вставал в рядовое оцепление, постоянно меня вылавливал, подходил общаться. Генерал, да. Мне тогда было странно это. Спустя годы я уже осознала, что он в то время понимал о жизни и сложности человеческой натуры больше, чем я. Я только сейчас понимать стала.
Силовиков расчеловечивают журналисты, которые никогда ни над чем дельным в России в сфере криминала не работали и ни с кем из органов не общались, при этом страдают от гнета лагерного менталитета.
Занятно, но именно в "Новой газете" у меня когда-то была статья об этом. Я писала, что в России люди массово мучаются от от лагерного наследия. И хотя не так-то много на самом деле прошло у нас населения через лагеря и тюрьмы даже в СССР (кажется, в США тогда процент отбывавших наказание был выше), травма эта осталась. Комплекс, я бы сказала. Такой совершенно лагерный комплекс: что сотрудничать с администрацией лагеря зашквар. Это было у уголовников причем только, потому что для политических и бытовиков работа на лагерную администрацию являлась высшим благом.
Смешно, но чем ближе человек к либеральным кругам разлива 90-х, к тем самым наследникам заполошных бородатых диссидентов, тем крепче в нем эта уголовная лагерная психология
Они повально от нее мучаются. Такие раздраконившие себя борцы за все хорошее с психологией лагерника. Реально это же лагерное наследие. Оно велело таким людям в 90-е смеяться над тем, что в Финляндии бабушки сообщают о превышающих скорость. А сейчас они считают "зашкваром" любое общение с органами, если только не их самих грабят на дороге: в таком случае они, конечно, в полицию позвонят. Остальное осуждают.
Более того, лагерная их психология проявляется и в том, что они любой приговор считают неправосудным. Это именно черта уголовников. Сейчас, говорят, в СИЗО не сильно принято распространяться о статьях, с которыми заехал. При Сталине-Хрущеве было немного иначе, тогда принято было говорить, что заехал ни за что. В итоге колонии и лагеря были под завязку забиты осужденными "ни за что". Так принято.
Это правило хорошего тона - считать, что любой приговор априори неправосуден. Особенно если он вынесен в отношении своих
Возьмите любое громкое уголовное дело последних лет, возбужденное против носителей либеральных идей - вам каждый из этой публики скажет, что приговор "поддельный". Это тоже лагерная травма.
Между прочим, она в либеральной среде так развилась, потому что среди этих деятелей уйма потомков сотрудников НКВД, МГБ, в том числе высокопоставленных. В том же "Мемориале" (иноагент) очень много детей тех, кто сажал, они тоже транслировали детям, как ни странно, эти лагерные нормы.
Песня была такая. Со множеством народных вариаций. "Полжизни посвятили план-банкетам, полжизни отобрали лагеря".
Я читаю в эти дни реакцию либеральной публики на мои тексты о деле Мартыновой (а до того уже хлебнув с ними по другим делам) и прямо представляю, что эти люди прямиком из урочьих сталинских бараков в какую-нибудь "Новую" прыгнули. Лагерных уголовников называли урками, если что. Уходящая натура, давно уже урок в России нет. А урочьи нравы остались. Теперь наши либеральные деятели активно прививают их доверчивым европейцам.
Ну-ну, с богом!
О чем сыр-бор