Маринка крутилась на кухне, возле топившейся печи. От печи было тепло, окна потели крупными каплями, которые потом падали вниз на подоконник. Марина пальцем гоняла лужицы на подоконнике. Ее мать, уставшая от детей, от тяжелой работы и от жизни, не вытирала запотевшее окно-или, может, привычки у нее такой не было. Двойные рамы вставлять было рановато, но и в дождь было прохладно в доме и нужно было подтапливать печь.
Мать собиралась стираться- на печке нагрела воды в ведрах, и спустила одно ведро на пол.
Маринка, играя на стуле, одной ногой бухнулась в ведро с почти вскипевшей водой.
Боль от ожога была такая, что девочка запомнила ее на всю жизнь. Прибежал отец, вытащил дочь с ножкой из ведра и окунул ногой во флягу с холодной водой. Та заревела еще хлеще- одну боль захлестнула другая.
Мать в это время, как заполошенная курица, носилась бесполезно по дому, и даже не догадалась вытащить ребенка из ведра. Потом Маринка поймет, что мать всегда была такая-лишь бы заполошно кричать и суматошно бегать, когда надо что-то быстро и решительно сделать.
Собрались потом родственники, советовали то одно, то другое. Лишь отец, которого мать всю его короткую жизнь хаяла, а, будучи хабалисто-пьяна, материла , мазал ногу Медвежьим жиром и носил на руках, укачивая, пока Маринка от боли ли, от жара ли, или от всего вместе, забывалась ненадолго тяжелым сном.
Потом Маринка слышала, как отец ругал мать, что та поставила ведро на пол, когда рядом дети.
Мать же, только Маринке стало лучше, обругала ту, что смотреть надо, куда идешь и соображать. Маринка ничего не поняла в свои четыре с копейкой года, и ночью ей стало хуже. Нога горела, Маринка сипела-плакать сил не было.
Отец полночи ходил с дочерью на руках. Потом ножка зажила. Не осталось ни шрамов, ни пятен, ничего. Чистая, красивая кожа.
Родня говорила, что это все медвежий жир.
Воспоминаний о жире никаких не осталось.
Осталось только воспоминание и глазах, полных боли и переживаний, отца, и как утихала боль в его сильных руках.