Только что дочитал книгу Уильяма Стайрона - Зримая тьма. И я подумал, что будет символично, если первая рецензия на этом сайте будет именно на эту книгу, потому что речь в ней идёт о депрессии. О личном опыте переживания автором тяжёлой формы депрессии, и излечении от неё.
Нашёл я эту книгу, изучая серию издательства АСТ «XX век / XXI век -The Best» в поисках известных книг, названия которых я слышал, но не читал.
Для меня эта тема очень интересна, и откликается в душе, поэтому, после прочтения аннотации, я сразу решил прочитать её, хотя это мне не свойственно. Обычно, книги годами пылятся у меня на полках, или лежат мёртвым грузом на электронных носителях. Благо, она короткая, всего 83 страницы.
Честно говоря, это даже не книга, а часть сборника. Расширенная статья для журнала.
Немного расскажу о себе: меня зовут Михаил, мне 36 лет, почти 37. И я чувствую, что немалую часть своей жизни я прожил в депрессии. Конечно, она не была такой тяжёлой, как у Стайрона.
Сейчас мне кажется, что я тоже в депрессивном состоянии. В моём случае это проявляется в виде многократно усилившейся прокрастинации, невозможности мыслить о будущем. То есть, чувство безысходности присутствует. Нет ощущения, что это когда-нибудь пройдёт. Суицидальные мысли присутствуют, не очень ярко, но их стало явно больше.
Забегая вперёд, скажу, что никаких откровений от чтения книги я не получил. По сути, это просто описание его собственных симптомов болезни; поиск ответа на то, что такое депрессия, из научной литературы и произведений искусства; несколько примеров депрессивного поведения у других известных людей, и история выздоровления автора.
Дальше я просто приведу цитаты, которые меня заинтересовали. И прокомментирую некоторые, сравню симптомы со своими.
Депрессия как безумие
Стайрон часто акцентирует внимание, что депрессия похожа на безумие:
…никогда вновь не обрету ясность рассудка, ускользавшую от меня с ужасающей скоростью.
Наша, пожалуй, вполне понятная потребность сгладить острые грани доставшихся нам в наследство бед привела к тому, что мы убрали из своего лексикона такие суровые слова, как «сумасшедший дом», «приют умалишенных», «умопомрачение», «меланхолия», «лунатик», «безумие». Но никаких сомнений не должно быть в том, что депрессия в ее крайней форме — это именно безумие.
Описание симптомов:
Один из наиболее часто встречающихся симптомов этой болезни наряду с прочими ее проявлениями, физическими и психологическими, — это чувство ненависти к самому себе, или, мягче говоря, недостаток самоуважения.
Ну, тут, конечно, совпадение. Хотя такое чувство, как мне кажется, может быть и вне депрессивного эпизода.
Большинство людей в начале болезни чувствуют себя разбитыми по утрам, причем до такой степени, что не в состоянии встать с постели. Лишь к исходу дня им становится лучше. Однако моя ситуация была диаметрально противоположной. Я мог подняться и практически нормально функционировать на протяжении всей первой половины дня; симптомы начинали проявляться с наступлением вечера или даже позже: меня охватывало уныние, чувство ужаса, психоз, тревога, от которой пресекалось дыхание.
Про себя не могу точно сказать. Несомненно, есть тревога. Но у тревоги может быть множество причин. Циклов в своём состоянии особо не замечаю.
…Но на самом деле мой поступок был продиктован болезнью, которая уже зашла достаточно далеко и проявлялась во всей своей полноте, включая такие признаки, как смятение, невозможность сконцентрироваться и провалы в памяти. На следующем этапе мой разум будет представлять собой серию беспорядочных, обрывочных мыслей.
Смятение, невозможность концентрироваться, беспорядочные и обрывочные мысли - это всё тоже в наличии, но, возможно, не в тяжёлой форме. Как пример, я смог сосредоточиться и написать этот текст, а Стайрон писать в таком состоянии уже не мог. Хотя, честно говоря, даже такой простой текст мне даётся с трудом.
…В то лето, прекрасное, как никогда, я находился на острове Мартас-Виньярд, где проводил большую часть времени с 1960-х годов. Но красоты острова теперь оставляли меня более равнодушным. Я ощущал своего рода онемение, расслабленность и, что более характерно, странную хрупкость — как будто мое тело действительно стало непрочным, сверхчувствительным, а еще почему-то пропала слаженность в движениях, я стал неуклюжим, утратил нормальную координацию. Вскоре я уже попал во власть всеобъемлющей ипохондрии. В моем теле не осталось ни одного органа, где бы все было абсолютно в порядке: судороги, боль — бывало, они то появлялись, то исчезали, бывало, мне казалось, что они уже не пройдут, и тогда мне представлялось, будто они являются предзнаменованиями всевозможных ужасных болезней. (Учитывая эти признаки, можно понять, почему уже в семнадцатом веке — в записках врачей того времени, в трудах Джона Драйдена и ему подобных, — меланхолия связывается с ипохондрией; часто эти слова заменяют друг друга, именно в таком контексте их вплоть до девятнадцатого века использовали столь различные писатели, как сэр Вальтер Скотт и сестры Бронте, тоже соотносившие меланхолию с боязнью физических болезней.) Легко догадаться, что подобное явление — часть защитного механизма разума: он не желает признавать, что сам подвергается постепенному разрушению, и сообщает сознанию: сбой произошел в теле, чьи повреждения, вероятно, всегда можно исправить, а не в драгоценном и незаменимом мозгу.
Тоже очень интересный вывод. Я ипохондрией не страдаю.
Дальше писатель ещё приводит в качестве симптомов садящийся, пропадающий «голос старика», импотенцию, снижение или отсутствие аппетита, бессонницу. У себя такого не наблюдаю.
Попытка описать «депрессию» для человека, который с ней никогда не сталкивался:
Депрессия — это душевное расстройство, столь таинственно мучительное и непостижимое для самого человека, его разума, интеллекта, что описать его почти невозможно. Таким образом, те, кто не испытал это состояние в его крайней форме, едва ли способны его понять, хотя уныние и хандра, тоска, которую время от времени ощущают многие, приписывая ее всегдашней спешке, в какой живет современный человек, так распространены, что могут дать некоторое представление о том, как выглядит эта болезнь в ее острой форме. Но в то время, о каком я пишу, я уже давно перешел границу этой всем знакомой и вполне терпимой хандры.
…А если быть точным, то вместо удовольствия — я ведь, конечно, должен был испытывать удовольствие на этой богатой выставке произведений ярчайшего гения — я чувствовал в своей душе нечто очень похожее на настоящую боль, хотя и существовало некоторое отличие, не поддающееся описанию. Здесь мне снова придется затронуть вопрос о трудноопределимой природе данного недуга. Выражение «не поддается описанию» здесь не случайно: следует подчеркнуть, что если бы эту боль можно было без труда описать, то люди, страдающие этим недугом, могли бы весьма точно сообщить своим друзьями и любимым (и даже врачам) некоторые реальные характеристики своей муки — и, быть может, способствовать пониманию проблемы, которого нам так не хватает. Ведь именно непониманием объясняется не только отсутствие сочувствия со стороны окружающих, но и полная неспособность здоровых людей представить себе муку, столь чуждую их привычным повседневным переживаниям. По мне, боль была больше всего похожа на то, как если б я тонул или задыхался, но даже этот образ не попадает в цель. Уильям Джеймс, много лет сражавшийся с депрессией, оставил попытки адекватно изобразить свои ощущения и в книге «Многообразие религиозного опыта» высказался в том ключе, что осуществить данную задачу почти невозможно: «Это явно ощутимая, деятельная тревога, что-то вроде психической невралгии, полностью неведомой в обычной жизни».
Деятельная тревога - вот это очень интересно.
..Иногда, хотя и не часто, такой омраченный разум начинает строить агрессивные замыслы в отношении других. Но обычно у людей, страдающих от депрессии, разум обращен вовнутрь и они представляют опасность лишь для себя самих. Безумие депрессии по большому счету — это противоположность агрессии. Это действительно буря, но буря мрака и тоски. Вскоре проявляется медлительность реакции, сродни параличу, снижение душевной энергии, вплоть до ее иссякания. Наконец начинает страдать и тело, человек чувствует себя опустошенным, словно из него высосали все соки.
В этом отрывке писатель обращает внимание, что даже профессионал не всегда может понять, что же чувствует больной:
Один из самых запоминающихся моментов в «Госпоже Бовари» — это когда героиня ищет помощи у сельского священника. Обуреваемая чувством вины, обезумевшая от горя, в состоянии глубокой депрессии нарушающая супружескую верность Эмма — на пути к ожидающему ее в конце самоубийству — неуклюже пытается прибегнуть к помощи аббата, чтобы тот показал ей выход из ее беды. Но священник, простодушный и не отличающийся большим умом, только и может, что теребить свою грязную рясу, рассеянно кричать на своих служек и говорить евангельские банальности. Эмма продолжает тихо сходить с ума, не находя утешения ни у Бога, ни у людей.
Общаясь с психиатром — буду называть его доктор Голд, — к которому я начал ходить сразу же по возвращении из Парижа, когда мое отчаяние начало день ото дня сгущаться, я отчасти ощущал то же самое, что Эмма Бовари.
Дальше идёт большой отрывок, но он, как мне кажется, важен. В нём Стайрон пытается выделить главную разрушительную особенность депрессии, и отличие её от других болезней - ощущение безвыходности, ощущение того, что она никогда не закончится:
Наши механизмы приспособления с детства учили нас, чувствуя серьезное недомогание физического характера, подстраиваться под требования боли: принимать ее — мужественно либо хныкая и жалуясь, в зависимости от того, насколько мы стоики, но в любом случае ее принимать. За исключением хронической боли, вызываемой неизлечимым недугом, всегда в каком-либо виде существует облегчение; мы ждем с нетерпением этого момента, и не важно, наступает ли он во время сна, благодаря тайленолу, самовнушению, перемене положения или (чаще всего), благодаря способности тела к самоисцелению. И тогда мы воспринимаем этот отдых, это освобождение как заслуженную награду за то, что мы так хорошо держались и так мужественно переносили страдания, что оказались такими неунывающими борцами за жизнь.
Во время депрессии отсутствует эта вера в избавление, в предстоящее восстановление здоровья. Боль не утихает, а сознание того, что лекарства не будет — ни через день, ни через час, ни через месяц, ни через минуту, — делает положение больного невыносимым. Если и наступает некоторое облегчение, то человек понимает, что оно лишь временно, а за ним снова последует боль. Безнадежность в большей степени, чем боль, разрушает душу. Так что ежедневное принятие решений не сопряжено с переходом от одной удручающей ситуации к другой, менее удручающей, или от неудобства к относительному удобству, или от скуки к активным действиям: это движение от боли к боли. Человек даже на короткое время не покидает свое ложе с гвоздями, он прикован к нему, куда бы ни пошел. В результате складывается жуткая ситуация — прибегая к реалиям военной жизни, я назвал бы это положением ходячего раненого. Ведь при любой серьезной болезни пациент, испытывающий подобные страдания, находился бы в постели: возможно, под действием успокоительных, подключенный к трубочкам и проводкам системы жизнеобеспечения, — но во всяком случае, он лежал бы неподвижно, в изолированном помещении. Освобождение его от труда считалось бы необходимым, само собой разумеющимся и заслуженным. Однако у того, кто страдает от депрессии, такой возможности нет, а потому он, подобно ходячему больному в войну, оказывается в нестерпимых социальных и семейных обстоятельствах. Несмотря на тревогу, поглощающую его мозг, он вынужден стараться выглядеть так, как принято в обществе, в обычной обстановке. Ему приходится поддерживать разговор, отвечать на вопросы, в подходящий момент кивать, хмуриться и, да поможет ему Бог, даже улыбаться. Но ведь для него выдавить несколько слов уже жестокое испытание.
Природа депрессии
То и дело писатель пытается понять, что же такое депрессия, но точных ответов не находит:
…Как честно признался мне один врач, работающий в этой области — я считаю, он мастерски провел аналогию, — «Если сравнивать наши знания с историей открытия Америки Колумбом, то можно сказать, что Америка еще лежит за гранью неведомого, а мы по-прежнему сидим на маленьком островке Багамского архипелага».
Книга написана в 1990 году. С тех пор прошло немало времени - 34 года. Интересно, что изменилось?
Впервые осознав, что нахожусь во власти болезни, я, помимо прочего, почувствовал необходимость возмутиться термином «депрессия». Большинству людей известно, что депрессия ранее именовалась меланхолией — в английском языке соответствующее слово появилось в 1303 году, и несколько раз фигурирует у Чосера, который, используя его, похоже, был в курсе патологических особенностей данного явления. «Меланхолия» и по сей день выглядит как более подходящее и точное слово для обозначения наиболее тяжелых форм этого расстройства, но место уже захвачено существительным с невыразительным звучанием, лишенным какого-либо веса, нейтральным термином, использующимся для обозначения экономического спада или углубления в земле; в общем, это крайне безликое наименование для столь серьезной болезни.
В английском языке слово depression означает также «впадина» или «низина».
Депрессия в искусстве
Дальше Уильям Стайрон рассуждает о депрессивных состояниях на примере своих знакомых и друзей писателей. В частности, Альбере Камю и Ромене Гари.
Эссе Камю «Размышления о гильотине» — поистине уникальный в своем роде документ, логика которого подобна огню и страшит; трудно представить себе, чтоб даже самый яростный сторонник смертной казни остался при своем мнении, после того как ему открыли жестокую правду с такой страстью и такой точностью. Я знаю, что это произведение изменило навсегда мой образ мыслей, не только полностью перевернув мое мировоззрение, убедив меня, что высшая мера наказания, по сути, варварство, но и выработав в моем сознании базовые принципы в отношении вопросов ответственности вообще. Камю очень хорошо очистил мой разум, освободив его от бесчисленного количества застойных идей, и через самый тягостный пессимизм, какой я когда-либо встречал, снова возродил меня для загадочных обещаний нашей жизни.
Эту цитату я привёл не по теме статьи. Просто, к своему стыду, я так ничего и не прочитал у Камю. Пусть это будет своего рода напоминание.
Стайрон собирался познакомиться с Камю через своего друга Ромена Гари, но не успел. Камю погиб в автомобильной аварии. Но анализируя его произведения, воспоминания Гари, и тот факт, что водитель автомобиля был известным лихачом и любителем скорости, Стайрон приходит к выводу, что Камю был в депрессии, и эта авария могла быть своего рода «суицидом чужими руками».
…обстоятельства происшествия неизбежно отсылали к теме самоубийства в произведениях писателя. В самом начале «Мифа о Сизифе» находим одно из самых знаменитых изречений нашего века: «Есть лишь одна по-настоящему серьезная философская проблема — проблема самоубийства. Решить, стоит или не стоит жизнь того, чтобы ее прожить, — значит ответить на фундаментальный вопрос философии».
Следующая повесть, «Падение», мне понравилась, но с некоторыми оговорками-, история адвоката, который исповедуется в своей вине и сам себя за нее осуждает, его мрачный и довольно нудный монолог в амстердамском баре — все это казалось несколько чрезмерным и аляповатым, но в то время я еще не имел возможности заметить, что этот адвокат ведет себя очень похоже на человека, страдающего от клинической депрессии. Однако попыток покончить с собой он вроде бы не делал, поэтому не случайно, несмотря на то что основной тон повествования — тоска, в основе «Мифа о Сизифе» лежит ощущение торжества жизни над смертью и суровая идея: в отсутствие надежды мы все равно должны бороться за выживание, что мы и делаем — из последних сил.
Затем депрессия проявилась уже у самого Ромена Гари:
…Но даже тогда я был не в состоянии понять природу его тревоги. Я вспомнил, что его руки дрожали, и хотя он едва ли мог считаться стариком — ему было шестьдесят с небольшим, — голос его звучал по-старчески сипло; теперь, много лет спустя, я осознал, что, вероятно, это был голос депрессии: в разгар мучительного недуга у меня самого появился такой голос. Я никогда больше не видел Ромена. Клод Галлимар, отец Франсуазы, рассказал мне о том, как в 1980 году, после такого же ленча, под разговор двух старых друзей: спокойный и непринужденный, даже легкомысленный — в общем, какой угодно, но только не мрачный, — Ромен Гари, дважды лауреат Гонкуровской премии (одну из этих наград он получил под псевдонимом, весело обведя вокруг носа критиков), герой Республики, почетный обладатель Военного креста, дипломат, весельчак, влюбленный в жизнь, большой любитель женщин, вернулся домой, в свою квартиру на улице дю Бак и пустил себе пулю в голову.
Тут он даже рассуждает не о самой депрессии, а о том, что она депрессия и суицид идут рука об руку.
Дальше Стайрон пишет чуть подробнее про случаи Эбби Хоффмана, Рэндалла Джаррела, Примо Леви, и завершает общим списком представителей культуры 20 века, которые покончили жизнь самоубийством:
Несмотря на разнохарактерную сферу охвата болезни, можно сказать, что люди искусства (прежде всего, поэты) особенно для нее уязвимы, — в самой тяжелой, клинической форме она более чем у двадцати процентов своих жертв приводит к самоубийству. Вот печальный и славный перечень, куда вошли лишь немногие из этих художников; все они представители культуры двадцатого века: Харт Крейн, Винсент ван Гог, Вирджиния Вулф, Аршиль Горки, Чезаре Павезе, Ромен Гари, Вэчел Линдсей, Сильвия Плат, Анри де Монтерлан, Марк Ротко, Джон Берримен, Джек Лондон, Эрнест Хемингуэй, Уильям Инге, Диана Арбюс, Тадеуш Боровский, Пауль Целан, Энн Секстон, Сергей Есенин, Владимир Маяковский — и этот список можно продолжить. (Русский поэт Маяковский резко осудил аналогичный поступок своего великого современника Есенина за несколько лет до собственной смерти; это должно послужить предостережением для тех, кто скор в суждениях по поводу самоубийства.) Размышляя об этих мужчинах и женщинах, обладавших блестящим талантом и столь трагически окончивших свои дни, необходимо проанализировать их детство, где, как всем нам хорошо известно, обычно следует искать зерна болезни: подозревал ли кто-нибудь из них в ту пору, насколько бренна человеческая душа, насколько она непрочна? И почему они погибли, в то время как другие — пораженные тем же недугом — сумели побороть его?
Исцеление от депрессии
Тут идёт несколько разочаровывающее (меня) описание излечения Уильяма Стайрона от депрессии. Он рассказывает, что «выбрал день для самоубийства», несколько дней к нему готовился (выкинул личный блокнот, составил завещание, попытался написать прощальную записку), в день Х испытал «озарение», передумал совершать суицид и лёг в больницу.
А потом как-то хоп-хоп, «Ну и, в общем, я выздоровел».
…И вот как-то раз, в одну особенно холодную ночь, я понял, что, вероятно, не переживу следующий день, — я сидел в гостиной, закутавшись от стужи: что-то случилось с камином. Моя жена уже ушла спать, а я заставлял себя смотреть запись фильма, в котором в небольшой роли была занята актриса, игравшая когда-то в моей пьесе. В какой-то момент по сюжету, действие которого разворачивалось в конце девятнадцатого века в Бостоне, герои шли по вестибюлю консерватории, а музыканты, невидимые для зрителя, исполняли пассаж из «Рапсодии для альта» Брамса, и солирующее контральто парило под сводами здания.
Этот звук — хотя я месяцами оставался абсолютно невосприимчив к музыке, как и любому другому удовольствию, — пронзил мое сердце словно кинжал, и, подхваченный стремительной волной воспоминаний, я подумал обо всех радостях, свидетелем которым стал этот дом: о детях, носившихся по его комнатам, о праздниках, о любви и о работе, о честно заслуженном сне, о голосах, о веселой суматохе, о вечной стае кошек, собак и птиц, и вспомнились мне: «Смех — и блеск дарований — и вздохи, локонов венцы». И тут я понял, что никогда не найду в себе силы оскорбить эти воспоминания исполнением того, что так тщательно обдумал и спланировал, а кроме того, нанести такой удар тем, с кем эти воспоминания связаны. Еще столь же ясно я осознал, что не должен совершать подобного надругательства над самим собой. Я собрал воедино слабые проблески остатков душевного здоровья и постиг ужасающие размеры смертельной беды, в которой находился. Тогда я разбудил жену, и вскоре в доме уже вовсю работали телефоны. На следующий день меня положили в больницу.
Описание целительной силы «заключения» и «времени»:
…Ведь на самом деле спасла меня именно лечебница. Как ни парадоксально это звучит, но именно в этом суровом месте с запертыми дверями и решетками на окнах, с пустынными зелеными коридорами и машинами «скорой помощи», денно и нощно завывающими десятью этажами ниже, я обрел отдохновение, спасение от бури, бушевавшей в моем мозгу, найти которое был неспособен в своем тихом загородном доме.
Отчасти это результат изоляции, чувства надежности, перемещения в мир, где насущная потребность взять в руки нож и вонзить его в грудь отступает перед истиной, доступной даже затуманенному мозгу больного депрессией: что нож, при помощи которого он пытается разрезать ужасный швейцарский стейк, изготовлен из мягкого пластика. А еще больница повергает человека в мягкий и странно благотворный шок внезапной стабилизации, сопряженный с переходом от домашней, слишком знакомой обстановки, где все было тревога и смятение, в благодатное заключение с его порядком, где единственная обязанность пациента — поправиться. Для меня истинными целителями стали заключение и время.
…В больнице депрессия нехотя оказала мне, пожалуй, единственную свою услугу: окончательно капитулировала. Даже те, для кого любая терапия является лишь бесполезным испытанием, могут получать отраду от ожидания того момента, когда буря наконец пройдет. Если они выживают в самой буре, мощь ее почти всегда со временем ослабевает, а после окончательно сходит на нет. Таинственным образом возникнув, болезнь развивается по своему сценарию, таинственным образом исчезает, и человек обретает мир.
На дворе стояло начало февраля, и я, хоть и был еще слаб, знал, что уже вынырнул к свету. Теперь я чувствовал себя не пустой оболочкой, а полноценным телом, в котором снова переливались чудесные жизненные соки. Впервые за много месяцев я видел сон, смутный, но памятный мне до сих пор: там где-то была флейта, и дикий гусь, и танцующая девушка.
Дальше идут самые важные слова из всей книги. То, ради чего её и стоит читать:
Общеизвестно, что подавляющее большинство людей, страдавших от депрессии, даже в тяжелейшей форме, справляются с ней и продолжают жить по меньшей мере столь же счастливо, сколь их собратья, не переносившие этой болезни. Не считая кое-каких ужасных воспоминаний, острая депрессия почти не оставляет незаживающих ран. Есть своего рода сизифова мука в том, что в действительности значительное число — около половины — тех, кто испытал это бедствие однажды, пострадают от него снова: депрессия имеет обыкновение возвращаться. Но большинство жертв переживают и эти рецидивы, часто справляясь с ними даже лучше, чем в первый раз, потому что в ходе прошедшего опыта психологически подготовились к общению с чудовищем. Очень важно, чтобы людей, страдающих от этого затяжного недуга (возможно, впервые), уведомили — или даже, скорее, убедили, — что болезнь со временем пройдет и они выкарабкаются. Неблагодарная это работа: когда кричишь «Выше голову!» тонущему человеку, находясь в безопасности на другом берегу, это равносильно оскорблению, но снова и снова мы видим, что, если продолжать упорно подбадривать несчастного, самоотверженно и с чувством оказывая ему поддержку, его почти всегда удается спасти. Большинство людей, попавших во власть самой ужасной депрессии, по той или иной причине пребывают в состоянии неоправданной безнадежности, их душа разрывается от преувеличенных мук и от ощущения смертельной угрозы, не имеющей никакого сходства с действительностью. Со стороны друзей, любимых, членов семьи, поклонников может потребоваться почти религиозная преданность, чтобы убедить страдальцев в том, что стоит продолжать жить, хотя это часто противоречит их мысли о собственной никчемности. Благодаря такой преданности удалось предотвратить бесчисленное количество самоубийств.
По сути, Стайрон говорит нам, что ощущение «безвыходности» ложно. Что депрессия не бесконечна. Что, возможно, единственным и естественным лекарством от депрессии является время.
Причины депрессии
В следующем отрывке автор анализирует свои книги, и понимает, что даже до активной фазы «депрессия стучалась к нему в дверь» на протяжении многих лет. Вот пример силы искусства, и ответ, зачем читать художественную литературу. Некоторым писателям, художникам, режиссёрам удаётся описать какие-то аспекты психологии человека до того, как это сделает наука. (Эта мысль сформулирована пока как-то туповато, но я к ней буду возвращаться ещё)
В любом случае данные моменты интересуют меня в меньшей степени, чем поиски истоков болезни. Каковы те забытые или похороненные в глубине души события, которые дадут нам истинное объяснение эволюции депрессии и ее последующего перерождения в безумие? До того как болезнь случилась со мной и я от нее излечился, я никогда всерьез не думал о своей работе в контексте ее связи с подсознательным — эта область исследования принадлежит литературным детективам. Но, вновь обретя здоровье, я получил возможность размышлять о прошлом с точки зрения моего расстройства и ясно увидел, что депрессия долгими годами маячила на горизонте моей жизни. Постоянной темой моих книг являлось самоубийство: трое из главных героев покончили с собой. Впервые за годы, читая фрагменты из своих романов, в которых мои героини, пошатываясь, сходили в область мрака, я с изумлением обнаружил, с какой точностью воссоздал контуры депрессии в сознании этих молодых женщин, инстинктивно — при помощи подсознания, уже замутненного душевным расстройством, — описывая нарушение психического равновесия, приведшее их к гибели. Таким образом, депрессия в тот момент, когда она наконец нагрянула ко мне, вовсе не была для меня чужаком или совершенно нежданным гостем: она десятилетиями стучалась в мою дверь.
Теория «незавершённой скорби» как причины возникновения депрессии:
Я пришел к выводу, что болезнь уходила корнями в мое детство — я унаследовал ее от отца, который сражался с горгоной на протяжении большей части своей жизни; его душа опускалась во мрак по спирали, и маршрут этот, как я впоследствии увидел, весьма походил на мой собственный; его положили в больницу, когда я был еще мальчиком. В настоящее время генетическая предрасположенность к депрессии не оспаривается никем. Но я убежден, что еще более значимым фактором для меня явилась смерть матери — мне было тогда тринадцать лет; в литературе, посвященной депрессии, постоянно встречается мнение о том, что горе, испытанное в раннем возрасте: смерть или исчезновение родителя, особенно матери, до или во время полового созревания, — является травмой, иной раз могущей привести к практически не поправимому эмоциональному сдвигу. Опасность особенно актуальна, если юноша или девушка переживает так называемую «незавершенную скорбь» — то есть на самом деле им не удается достигнуть катарсиса в своей печали, поэтому они сквозь годы тащат на себе невыносимое бремя, частью которого являются, помимо самого заблокированного горя, ярость, чувство вины, и оно может стать в дальнейшем источником стремления к саморазрушению.
Так что если эта теория «незавершенной скорби» верна — а я думаю, так оно и есть, — и если правда, что в самых глубинах суицидального поведения лежит подсознательный отклик человека на утрату огромного масштаба и попытки преодолеть ее опустошительные последствия, то обстоятельства, при которых я сам избежал смерти, возможно, являются запоздалой данью уважения моей матери. Ведь я знаю наверняка, что в те последние часы, предшествовавшие моему спасению, когда я слушал фрагмент из «Рапсодии для альта» — который она пела при мне, — я очень много о ней думал.
У меня заблокированное переживание тоже явно есть. И я, как будто, осознанно его заблокировал. Это недавняя смерть матери. И как теперь его достать и пережить? Как достигнуть катарсиса?
Пора обратиться за помощью?
Заключение
В последней главе писатель повторяет всё то, что уже было сказано: приводит примеры того, что мыслители всю историю человечества пытались описать меланхолию, и завершает всё цитатой Данте, которая внушает надежду и оптимизм. В целом, эту цитату можно было не добавлять, но написано красиво, и отлично подойдёт для заключения.
В конце одного из ранних фильмов Ингмара Бергмана, «Сквозь тусклое стекло», у молодой женщины, страдающей от состояния, похожего на глубокую психотическую депрессию, случается жуткая галлюцинация. Она ожидает появления трансцендентального и спасительного знака Божьего, но вместо этого видит чудовищного паука, который пытается ее изнасиловать. Это миг ужаса и разящей правды. Тем не менее во время просмотра этого эпизода картины Бергмана (который сам переживал тяжелую форму депрессии) возникает чувство, что его высокое мастерство почему-то оказалось неспособным правдиво передать чудовищную фантасмагорию помутненного разума. С древних времен — в мучительном плаче Иова, в хоровых песнях Софокла и Эсхила — летописцы человеческого разума бились над созданием языка, способного адекватно выразить опустошительное действие меланхолии. На протяжении всей истории литературы и искусства тема депрессии проходит нетленной нитью горя: от монолога Гамлета до стихов Эмили Дикинсон и Джерарда Мэнли Хопкинса, от Джона Дона до Готорна, Достоевского и По, Камю, Конрада и Вирджинии Вулф. На многих гравюрах Альбрехта Дюрера изображены душераздирающие муки его собственной меланхолии; безумные вращающиеся звезды Ван Гога — предвестники погружения художника в слабоумие и последующего самоубийства. Тем же страданием часто окрашена музыка Бетховена, Шумана и Малера, оно же пронизывает мрачные кантаты Баха. Однако наиболее точно эту непостижимую муку передает метафора Данте — всем известные строчки его произведения по-прежнему приковывают воображение содержащимся в них пророчеством неведомого, грядущей мрачной битвы:
Nel mezzo del cammin di nostra vita
Mi ritrovai nella selve oscura,
Che la diritta via era smarrita.
Земную жизнь пройдя до половины,
Я очутился в сумрачном лесу,
Утратив правый путь во тьме долины.
Можно не сомневаться в том, что эти слова не раз звучали для выражения разрушительного действия меланхолии, но содержащееся в них зловещее пророчество часто затмевало собой последние строки самой знаменитой части поэмы, в которых воскресает надежда. Большинство людей, испытавших на себе ужас депрессии, считают его столь огромным и непреодолимым, что он, по их мнению, не поддается выражению — отсюда чувство разочарования и бессилия, обнаруживаемое даже в творчестве самых великих художников, — но поиски точного описания ее сущности в науке и искусстве, несомненно, продолжатся. Иногда для тех, кто познал ее, она является символом всего мирового зла: нашего повседневного раздора и хаоса, нашей нерациональности, войны и преступлений, пыток и насилия, нашего стремления к смерти и бегства от нее, запечатленном в истории с ее хрупким равновесием. Если бы в нашей жизни были лишь эти явления, нам действительно следовало бы желать себе гибели — и, вероятно, мы бы ее заслуживали; если бы депрессия не имела окончания, самоубийство действительно было бы единственным лекарством. Но правда состоит в том, что депрессия не есть уничтожение души, и это не обман, не беспочвенные попытки подбодрить. Мужчины и женщины, излечившиеся от этой болезни — а их бессчетное множество, — могут засвидетельствовать, что у депрессии есть спасительное достоинство, возможно, единственное: ее можно победить.
Для тех, кто побывал в сумрачном лесу депрессии и познал ее неизъяснимую муку, возвращение из бездны не слишком отличается от трудного восхождения поэта из черных глубин ада на поверхность, говоря его словами, «в ясный свет». Почти все, кто вернул себе здоровье, вновь обрели покой и способность радоваться — быть может, это достаточная компенсация за то отчаяние, которое им пришлось вынести.
Е quindi uscimmo a reveder le stelle.
И здесь мы вышли вновь узреть светила.
Изначально я публикую все статьи на своём сайте
Не забудьте подписаться на мой телеграм-канал!
