Как бы это не было бесстыдно, но этому русскому поэту в его родном городе нет до сих пор памятника.
Есть кургузый бюстик в Бежецке,
есть странный памятник в Питере,
даже в Харькове есть.
А в Кронштадте, где он появился на свет, который год ведутся нескончаемые споры о памятнике...
Милый мальчик, ты так весел, так светла твоя улыбка,
Не проси об этом счастье, отравляющем миры,
Ты не знаешь, ты не знаешь, что такое эта скрипка,
Что такое тёмный ужас начинателя игры…
Если бы они все развязали себе руки, стали хоть на минуту корявыми, неотесанными, даже уродливыми, и оттого больше похожими на свою родную, искалеченную, сожженную смутой, развороченную разрухой страну! - свой упрек весною 1921 года Александр Блок адресовал акмеистам. И в большей мере - Николаю Гумилеву.
В августе того же года один из них умрет, как деликатно пишут биографы, от болезни сердца, другого обвинят в заговоре и расстреляют. Естественно, не из-за расхождений во взглядах на место поэзии в жизни поэта. Но очень символично, что и Блок, для которого поэзия была смыслом всей его жизни, и столь непохожий на него Гумилев, для которого жизнь стала поэтической метафорой, ушли из нее почти одновременно. Хотя и не любили друг друга. Так смерть уровняла акмеизм и символизм в правах.
А нам остались стихи, судьбы и книги. На этом благодатном материале всякий порядочный литературовед всегда склонен гадать, словно на кофейной гуще. Оставим литературоведам литературоведово. А сами порадуемся тому, что стихи Николая Гумилева все еще выходят. И их читают. И теперь можно побродить между его вдохновенных строк со знанием дела.
Тот, кто взял её однажды в повелительные руки,
У того исчез навеки безмятежный свет очей,
Сколько боли лучезарной, сколько полуночной муки
Скрыто в музыке весёлой, как полуденный ручей!
Но, сперва, набравшись наглости, вернем, как говорят бильярдисты, шар Блоку. Думается, что муза Гумилева как раз и вышла из «неотесанности» и корявой подражательности Валерию Брюсову. И хорошо, что вышла. Поскольку Боливар, вернее сказать, Пегас - не выдержал бы двоих Брюсовых. Ранние стихотворения и поэмы Гумилева (1902-1910) служит этому подтверждением.
Первые сборники поэта («Путь конквистадоров» и «Романтические цветы») в поэтическом отношении были для того времени вполне традиционны. За исключением одной маленькой, но существенной детали. Поэт, не удовлетворенный субтильным образом салонной, жеманной поэзии, отправляется, словно средневековый рыцарь за чашей святого Грааля, на поиски живительного источника поэзии.
Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд,
И руки особенно тонки, колени обняв.
Послушай: далеко, далеко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф…
А где он, как ни в Африке, прародине Пушкина? Где «изысканный бродит жираф» по лесистым берегам озера Чад, «и в горах , у зеленых подножий, Поклоняются странным богам Девы-жрицы с эбеновой кожей».
Даром, что в Африке Гумилев жирафа не видел, они повстречались в Парижском зоопарке!
Поэт соткан из мифа, из вранья, выдумки, и он имеет на это полное право. Он – «начинатель игры»!
Но только откушав из священного для каждого поэта источника вдохновения, Иппокрены, поэт возвращается на круги своя.
И вот что любопытно, первое гумилевское стихотворение, в котором лихой наездник «в панцире железном» сбрасывает своего напарника и учителя Брюсова, посвящено как раз ему. «Волшебная скрипка», открывающая новый стихотворный сборник Гумилева «Жемчуга» - одна из его бесспорных поэтических жемчужин. Оказывается для того, чтобы заглянуть с высоты в бездну, не обязательно ехать в Африку, а надо петь и плакать в тон струнам бешеной скрипки…
Вечно должен биться, виться обезумевший смычок,
И под солнцем, и под вьюгой, под белеющим буруном,
И когда пылает запад, и когда горит восток…
Согласитесь, что такое поэтическое безумие плохо согласуется с брюсовской холодной отстраненностью и рационализмом.
Да простят меня поклонники поэзии Гумилева (к коим смеет причислять себя и ваш покорный слуга), но не удержусь от небольшого бытового штришка, кстати, точно подчеркивающего отличие санкт-петербургской и московской творческой да и не только творческой натуры.
Язвительный Ходасевич в своих воспоминаниях «Гумилев и Блок» описывает встречу с Гумилевым осенью 1918 в Санкт-Петербурге: «Памятуя, что я москвич, Гумилев счел нужным предложить мне чаю, но сделал это таким неуверенным голосом, что я отказался и тем, кажется, вывел его из затруднения».
Так вот, если кто-нибудь в Санкт-Петербурге в гостях предложит вам чаю «уверенным голосом» (если вообще предложит), то знайте, он - не настоящий петербуржец. А Гумилев - самый что ни на есть петербургский поэт (не даром к нему так настороженно относились москвичи). Такого до мельчайших (почти анатомических) подробностей образно вещественного обоняния нет, пожалуй, больше ни у кого:
Взойди на мост, склони свой взгляд:
Там льдины прыгают по льдинам,
Зеленые, как медный яд,
С ужасным шелестом змеиным
... Так пахнут сыростью гриба,
И неуверенно и слабо,
Те потайные погреба,
Где труп зарыт и бродят жабы…
Не ли это поэтическое ощущение вещи заронил Гумилев в душу Мандельштаму, а потом из гумилевской воинской шинели вышел и сам Мандельштам?
Трудно поверить, но Николаю Степановичу было всего лишь 35 лет.
В наше время 35-летний человек испытывает кризис среднего возраста, не зная, куда приложить свои усилия. И вообще прикладывать что-либо куда-либо или еще обождать. А Гумилеву ждать было некогда.
26 августа 1921 он вошел в вечность.
Так что, как считает литературное сообщество, подождет. Памятника.
Или, зачем ему памятник, ведь он, как сказал другой поэт, нерукотворный?
Для поддержки и развития канала:
4377 7237 4642 8931 tinkoff
кошелёк юмани:
41001364992514