Генри стоял на небольшом помосте, обливаясь потом. Со всех сторон доносился издевательский хохот однокурсников; кто-то, не стесняясь, утирал слезы с лица, качая головой и приговаривая “ну и ну!”.
Лицо Генри горело. Он сжал губы в тонкую линию, изо всех сил стараясь не разреветься и не кинуться прочь из ставшей такой маленькой и душной комнаты. Смех однокурсников въелся под кожу и зудел изнутри.
— Миллер, — наконец проговорил Роберт “Байрон” Маддс, — ты, видимо, перепутал. У нас общество поэтов, а не комедиантов. Но спасибо: мы давно так не веселились!
— Верно, верно! — подхватил толстый краснолицый Дюфуа. — Мы, понимаешь ли, предпочитаем писать про тонкие материи и красоту мира. Поэтому от таких комедий давно отвыкли. А ты как снег на голову, честное слово!
Генри стиснул зубы. Он писал эти стихи целый семестр, неустанно переписывая отдельные строки, подбирал нужные метафоры и сверял свою работу с произведениями классиков. Ему казалось, что результат получился если не неплохой, то хотя бы удовлетворительный — и вся его кропотливая работа разом рухнула, погребенная под безжалостной критикой собратьев.
По правде говоря, Генри Миллер не был хорош в стихосложении. Для этого искусства он был слишком прямолинеен. Для него бегущий ручей не был “серебряной нитью”, а был обыкновенной журчащей водой. Но, несмотря на такой склад ума, Генри искренне восхищался чужими работами. Для него поэзия была чем-то совершенно непостижимым и недосягаемым, эфемерным и воздушным — словом, всем тем, чем сам Генри не являлся.
Но была и еще одна причина, толкнувшая его попробовать свои силы в написании стихов. С самого детства, на Генри сыпались насмешки окружающих. Его неказистая и в чем-то даже отталкивающая внешность служила бесконечным поводом для чужого веселья. А после поступления в университет, эта проблема приобрела поистине грандиозные масштабы.
Смиренно подставляющий шею под град насмешек, Миллер, в свою очередь, тихо и внимательно наблюдал за однокурсниками. И когда он увидел в коридорах Альма-матер членов поэтического общества, он был сражен наповал.
Высокие и величественные, они были окружены мерцающим ореолом, отделявшим поэтов от остальных студентов. Даже краснолицый Дюфуа и веснушчатый Лерой выглядели внушительно и гордо — что уж говорить об остальных!
И, пока они проходили мимо, на ходу цитируя свои стихи и перебрасываясь остроумными ремарками, Генри озарило. Он должен присоединиться к ним — и тогда люди перестанут смотреть на него сверху вниз! Поэзия, в конце концов, это навык, а любой навык можно освоить. Так рассуждал Генри, направляясь в библиотеку, чтобы с головой уйти в такой чужой и вместе с тем манящий мир.
Немало времени ушло у Генри на то, чтобы ознакомиться с трудами великих поэтов современности, в особенности с творчеством некоего Д.Р. Гибсона. Эта фамилия неизменно фигурировала во всех газетах и печатных изданиях; томики Гибсона были у каждого члена общества поэтов.
Генри решил во что бы то ни стало познакомиться с Гибсоном и обучиться у него искусству поэзии.
Несмотря на неказистую внешность и простоту, Генри был смышленым парнем. Он рассудил так: если Гибсон печатается, то его контакты наверняка есть у издательства. Так Генри оказался у ворот и только собирался зайти внутрь, как его окликнул сердитый мужчина с пшеничными усами на пол-лица. Мужчина как раз подходил к воротам со стороны двора; весь его вид говорил о том, что настроен обладатель усов был крайне недружелюбно.
— Ну сколько можно тебя ждать! — сердито сказал мужчина, подходя прямо к Генри и на ходу вытаскивая из кармана плотный конверт. — Мистер Гибсон ожидал свой гонорар еще утром! Адрес хоть не потерял?
Генри мигом смекнул что к чему. Приняв донельзя виноватый вид, он невнятно что-то промычал и пожал плечами. Мужчина, казалось, этого и ждал.
— Растяпа, — все еще сердито сказал он. — Вот, я записал тебе. И смотри: если пропадет хоть цент, не видать тебе жалованья несколько месяцев! А теперь вперед, пошевеливайся! И кланяйся от меня, смотри не забудь!
Генри не мог поверить в свою удачу. Таинственный мистер Гибсон, который никогда не появлялся на публике и чьего фото не было ни в одной газете, тот самый поэт, которого нарекли “оракулом современного искусства” — совсем скоро он познакомится с Генри Миллером! А уж Генри уломает его помочь. Наверняка у такого гения, как Гибсон, золотое сердце.
По пути к дому своего будущего благодетеля, Генри припоминал все прочитанные газетные статьи. Все они, как одна, восхваляли “необычайную способность Гибсона замечать красоту окружающего мира как если бы у его глаз неизменно находился микроскоп, позволяющий рассмотреть каждую частицу живой и неживой природы”. Критики неизменно поражались умению поэта наделять даже самые обыкновенные вещи многослойностью и объемом. “Он заставит петь даже запыленный булыжник у дороги”, писал один из поклонников его таланта.
“Такой человек нужен мне в наставники”, восторженно думал Генри. “Не президент общества Роберт Маддс, не наш учитель литературы и философии. Мистер Гибсон — вот кто откроет мне глаза на тайну поэзии!”
Наконец, Генри достиг конечной точки своего маршрута. Без препятствий пройдя сторожа и экономку (всего-то и нужно было продемонстрировать конверт), Генри был сопровожден на второй этаж небольшого и скромно выглядящего дома. По правде сказать, Генри был несколько разочарован. Он ожидал увидеть у входа золотых львов, щерящих пасти на фонтаны вдоль усыпанных цветами лужаек, а внутри он надеялся увидеть персидские ковры, хрусталь и искусно вырезанные скульптуры из кости и мрамора…
Вместо этого, он находился в скромном, если не сказать аскетичном, жилище. Дом бы вполне симпатичным, но в нем совершенно не было предметов роскоши, которые Генри в своем воображении приписывал гению искусства. Понадеявшись, что второй этаж оправдает его ожидания, Генри ускорил подъем — но и там его ждало разочарование.
В небольшой мансарде, залитой солнечным светом, за столом напротив окна сидел человек. Он сидел, повернувшись к Генри спиной: едва Генри подошел к порогу комнаты, человек тут же произнес:
— Кто вы?
Генри смутился. Он ожидал приглашения войти, но его не последовало. А входить в комнату гения вот так запросто казалось невежливым. Все еще топчась на пороге, Генри прочистил горло и ответил:
— Я принес ваш гонорар, сэр. Я от издательства. Велели кланяться.
— Вы недавно у них работаете? — человек у окна так к нему и не повернулся. — Или вы меня обманываете и вы пришли вовсе не от издательства?
Генри не мог взять в толк, с чего бы Гибсону задавать такие вопросы. Он открыл было рот, собираясь соврать, но понял вдруг, что не сможет. И пусть таинственный Гибсон высокомерно сидел у окна, наслаждаясь теплом солнечных лучей и не желая даже смотреть на него, но Генри не мог врать тому, кем восхищался.
— Пожалуйста, сэр, — сбивчиво и горячо проговорил он, — научите меня писать стихи! Я встану на колени, но прошу — нет, умоляю! Помогите мне!
Гибсон помолчал. Генри слушал тиканье часов, шелест деревьев за окном и голос экономки на первом этаже, мурчащей себе под нос, и гадал, прикажет ли Гибсон выставить его взашей или хотя бы спросит, кто Генри такой и к чему ему это понадобилось.
— Вы некрасивы, — произнес наконец Гибсон мягким голосом. Это не звучало как обвинение, но было, скорее, сожалением. — Вы некрасивы и привыкли к насмешкам людей. Но вас тянет к прекрасному и поэзия вас завораживает: настолько, что вы каким-то непостижиым образом раздобыли мой адрес. Возможно даже, обманули моего издателя. Н-да, интересный вы юноша… Как ваше имя?
— Генри, — Миллер облизал пересохшие губы. — Меня зовут Генри.
— Я прав? — Гибсон, казалось, и так был уверен в своей правоте, но задавал вопрос скорее из вежливости.
Генри уже не обращал внимания, что не видит лица своего собеседника. Поддавшись порыву, он шагнул в комнату и заговорил: сбивчиво и яростно:
— Вы правы, вы во всем правы! Я некрасив и не располагаю к себе людей — но я видел, как поэзия превращает самого отталкивающего урода в прекрасного принца! Она делает что-то такое с людьми, меняет их, окутывает своим волшебством: и не остается больше ни угрей, ни сальных волос, а остается только слово и его сила. Помогите мне, я прошу вас.
Он подошел почти вплотную к креслу поэта; тот, однако, не шевельнулся.
— В чем же ваша проблема? — спросил Гибсон. — Вы не умеете писать стихов?
— Я не умею видеть, — начал было Генри, но Гибсон вдруг развернулся и оказался с ним лицом к лицу.
— Я тоже.
Перед Генри сидел пожилой мужчина с невидящими глазами молочного цвета. Генри знал наверняка: Гибсон не видит ни зги. И тем не менее, Генри вдруг ощутил, что каждая его черточка оказалась под микроскопом. Гибсон бесцеремонно залез ему прямо в душу и вывернул ее наизнанку, по пути стряхнув пыль сомнений с его плеч.
— Я знаю, как выглядит мир вокруг — мне неустанно его описывают мои слуги и приятели. Но то, что описывают они, кажется мне слишком плоским и серым. Я додумываю, какими, по моему мнению, на самом деле являются окружающие меня вещи и явления. Я рисую в своем воображении самые яркие краски и самые живые образы. Среди рутинного шума города я слышу пение птиц, среди запахов бензина и масла я различаю аромат цветов. Я не могу смотреть на мир глазами: вместо этого, я слушаю, вдыхаю и осязаю. Поэтому для меня воздух — глоток меда с луговыми цветами, а утро — кружево из красок и надежд. Я сам придумываю, каким хочу видеть то, что меня окружает. И этого у меня никто отнять не может.
Гибсон снова отвернулся к окну; на губах его играла легкая улыбка. Растерявшийся Генри опомнился, достал из внутреннего кармана конверт и положил на стол перед поэтом.
— Ваш гонорар, — промямлил он. — Я и в самом деле общался с вашим издателем.
— Не бойтесь закрыть глаза, молодой человек, — ответил ему Гибсон. — Тот, кто умеет ценить красоту, способен ее создавать. А теперь идите. Не говорите никому, где я живу и не рассказывайте о нашей встрече. Я привык соблюдать инкогнито и не хотел бы, чтобы ко мне толпами начали шастать восторженные школяры. Но вот что…
Генри, направляющийся к дверям, почтительно замер.
— Если вы напечатаетесь, будьте добры — пришлите мне экземпляр. А теперь, всего доброго.
Распрощавшись с экономкой и сторожем, потрясенный Генри шагнул за ворота дома, в котором жил великий поэт. Тут же на Генри обрушилась городская жизнь во всей своей красе: фыркали лошади в повозках, грохотали клаксоны автомобилей, люди кричали и суетились, а собаки визгливо лаяли.
Тогда Генри закрыл глаза — и увидел.
В его голове начали рождаться образы: поначалу несмелые и тусклые, а потом набирающие обороты, живые и объемные. Генри Миллер застыл на улице, пораженный внезапно нахлынувшим вдохновением, и из его глаз катились слезы.
Через полгода, на адрес Д.Р. Гибсона пришла газета. Через весь титульный лист, размашистым почерком было выведено: “Стихи Генри Миллера”.