Пламя костра вилось в ночное небо, покуда вокруг танцевали распустившие косы девушки. Свирель и флейта задавали мотив, а гусли и хлопки вторили, делая мелодию звонче. Скрытый в тени ветвистого дерева, Морен сидел у корней и издали наблюдал за празднеством. Последние всегда проходили в деревнях с играми, плясками и весёлым раздольем, но Купальи ночи воистину были особенными.
Трое дней, и трое ночей длился праздник, в который славили начало лета и зарождение жизни. У леса разжигали большой костёр, и пока мужчины, сидя на брёвнах в полукруге, играли музыку, девушки танцевали вокруг огня. Распустив волосы, сняв обувку и пояса, они остались в одних лишь просторных рубахах до пят, а украшением служили цветы да яркие ленты на запястьях, венках и стопах. Одна из девушек, с пышной копной ярко-каштановых кудрей, остановилась перед Мореном, подмигнула ему, крутанулась, обернув юбку вокруг стройных ног, и изящной ланью прыгнула через костёр. Музыка зазвучала быстрее, флейта вышла на первый план, застучали ложки. Кто не умел играть, хлопал в ладоши, бил себя по коленям в такт или затягивал песню. Девушки смеялись, случайно встречаясь друг с другом, сплетали пальчики и кружили, будто влюблённые пташки по весне. Иногда к их танцам присоединялись юноши — они ловили пляшущих девушек, и тех из них, кого удавалось схватить, утаскивали с собой, под общие улюлюканья и смех.
Морен прятал под маской улыбку. Его никто не гнал и никого не смущало, что Скиталец сидит совсем рядом, наблюдает за простыми людьми. В праздники считалось дурным прогнать гостя или хоть чем-то обидеть его, так и беду накликать можно. Поэтому этим утром Скитальца встретили как родного. Его не звали в круг, не предлагали сыграть или станцевать, а девушки не дарили венки из полевых цветов. Но зато его усадили за праздничный стол, накормили и позволили остаться, а к ночи даже пригласили к костру вместе со всеми. Именно за это Морен и любил праздники — вечный изгнанник, которого боялись люди, в такие дни не чувствовал себя изгоем.
Куцик сидел нахохленный на его плече. Его — большую хищную заморскую птицу — пугали скопление людей, музыка и шум. Морен не держал его, Куцик спокойно мог улететь и найти для себя место потише, спрятаться в ветвях вяза, под которым они сидели. Но он упрямо оставался подле хозяина. Повернув голову, следил жёлтым глазом за танцующими и иногда клевал Морена в маску на лице — выпрашивал что-нибудь поесть, чувствуя, что хозяин в хорошем расположении духа.
Музыка всё нарастала, ускорялся темп, и большой костёр вился в ночное небо, затмевая звёзды. Головы девушек украшали цветочные венки, сплетённые из лесных и полевых цветов да веточек. Прыгая через огонь, они открывали босые ножки на усладу мужских глаз. Некоторые, разбежавшись, когда их ступни касались земли, не успевали остановиться, и падали в объятия юношей. Случайно или намеренно — никто не знал. Говаривали, что если прыгнуть через костёр и попасть в руки мужчины, то вас свёл сам огонь и это и есть твой суженный. Назавтра те девушки, кому не повезло найти пару сегодня, отправят по реке венки, гадая на наречённого. Кто выловит венок из воды, тот и позовёт под венец — такая была примета. Поэтому каждый венок красавицы плели сами, нарвав заранее любимые цветы.
Стройная мелодия запнулась, струны лютни неприятно звякнули и затихли. Один из музыкантов оборвал игру, за ним второй, третий, и музыка остановилась. Волной прокатились по толпе шепотки. Наступила зловещая тишина. И Морен услыхал полный паники и животного страха крик:
— Псы! Охотники!
Деревенские бросились врассыпную. Мигом поднялся шум, голоса ревели от ужаса, многие повскакивали со своих мест, бросив инструменты. Девушки кинулись в лес, надеясь укрыться среди теней и деревьев. Морен поднялся на ноги, и Куцик спорхнул с плеча, издав пронзительный клич. Сквозь голоса, топот и крики, явственно слышалось лошадиное ржание и стук копыт. В освещенный огнём круг, сбивая с ног людей, ворвались всадники — Охотники Единой церкви, облачённые в плащи из кроваво-красной кожи.
Кони их встали на дыбы перед костром, вселяя ещё больше страха в убегающих людей. Далеко не все жители деревни успели скрыться, многие бросились наутёк, не разбирая дороги, поэтому запинались и падали. Тех же, кто замешкался или просто оказался недостаточно ловок и быстр, всадники ловили под локоть или за шиворот рубахи и толкали да швыряли обратно к костру. Постепенно Охотников, пришедших из темноты, становилось всё больше, и они замыкали круг, не давая сбежать тем, кого удалось поймать. В большинстве своём пленёнными оказались девушки. Всадники теснили их к огню, глумились и посмеивались:
— Ведьмы! Только ведьмы и потаскухи так ходят.
— Потаскухи и есть. Волосы распустили, так и сами видать...
— Уверен, они и ноги вместе не удержат. Так глядишь и для нас местечко найдётся, а?
Среди пойманных оказалась и та, с гривой каштановых волос, что танцевала перед Мореном — она закрывала собой девчонок помоложе, и те жались к ней, цепляясь за её руки. Смеясь, один из Охотников — крупный, коренастый, с багровым лицом и массивной челюстью — подвёл коня к костру, не обращая внимания на его нервное ржание, и схватил девушку за локоть. Рванул к себе, отделяя от других, и бросил ей в лицо, с глумливой ухмылкой:
— Сжечь бы тебя, да жалко такую красоту и в костёр.
— Пусть сначала пользу принесёт, — вторил ему другой всадник. — Замолит, так сказать, свои грехи. А потом уж и в костёр.
Девушка попыталась вырваться, но державший её только рассмеялся и притянул ближе. Лошади нервно трясли головами вблизи огня, и пугали деревенских не меньше Охотников, заставляя цепенеть от ужаса — разъярённый конь куда опаснее голодного волка. Но Охотник не замечал или не желал замечать страха людей и своей лошади. Явно веселясь, он полез рукой в перчатке под платье девушки, желая пощупать грудь. Девушка вырвалась и плюнула ему в лицо. Толпа всадников рассмеялась. И только оскорблённый Охотник побагровел ещё сильнее, вытирая слюну с лица.
— Ах ты...
Он потянулся к мечу, но холодной голос за его спиной вкрадчиво молвил:
— Оставь её. Язычников надлежит сжечь. Пусть же сгорят в собственном костре, раз не побоялись разжечь его.
— Ну уж нет! Сначала я проучу их, покажу, кто здесь главный. А подружки её и трусливые дружки пускай посмотрят.
Когда он спрыгнул с коня, Морен не выдержал. Не обнажая меч, он вышел из тени в круг света и крикнул:
— Отпустите их.
Всадники обернулись к нему без особого интереса. Их глазам предстала невысокая фигура в тёмных одеждах, скрытых под плащом. Глаза Морен прятал под шляпой с загнутыми полями, а половину лица за чёрной тканевой маской, уходящей под ворот куртки. Кто-то из Охотников даже усмехнулся, оценив одиночку в странных, потрёпанных одеждах, вооруженного коротким мечом. Не чета им, ведь каждый Охотник был облачён в яркий, с иголочки плащ из красной кожи, расшитый золотой нитью. У каждого креплённый к седельным сумкам арбалет и меч на поясе. Их шляпы украшали маховые орлиные перья и золочёные бляшки с собачьей головой, держащей в пасти остроконечное солнце. Такие же бляшки, как знак отличия, висели на груди и поясах, а орнамент солнца вышивкой украшал их плащи. Богатые, дорогие одежды и добротное снаряжение, но главное — их было много. А он один.
— Герой выискался, — с презрительной усмешкой бросил ему в лицо коренастый. — Язычников защищаешь?
— Оставьте их в покое. Они не сделали ничего дурного.
— Языческие празднества запрещены. Они знали на что шли.
Морен узнал этот холодный, вкрадчивый голос, но лишь теперь, когда подошёл ближе, сумел разглядеть этого Охотника. Худой, со впалыми щеками и вострым лицом, он был самым старшим из них. Крючковатый нос, тонкие сжатые губы, впалые глаза с залёгшими синяками — впечатление он производил отталкивающее. А ещё, в отличие от других, голова его была гладко выбрита, что говорило о принадлежности к свещенникам. Вот только свещенники не облачались в красные плащи, если только их не лишали сана за какой-либо проступок.
— А похоть, насколько я знаю, грех, — ответил ему Морен, оглядывая остальных. Следующие слова предназначались уже им: — Не боитесь?
— В меру можно всё, — ответил ему коренастый. — Иди куда шёл, а то за ними в костёр отправим.
Морен извлёк меч из ножен и подошёл ближе. Железные пластины, нашитые на штаны и куртку и скрытые от глаз под плащом, отразили пламя костра тусклыми бликами. Куцик опустился к нему на плечо, открыл клюв и прокричал мужицким голосом:
— Псы! Охотники!
— Я вежливо попросил отпустить их, — обратился Морен к Охотнику, что всё стоял стоял на земле подле девушек.
Охотник окинул его взглядом, ухмыльнулся самодовольно и достал меч. Девушки испуганно вскрикнули, зажимая рты ладонями, когда он шагнул к Морену. Но прежде, чем случилось непоправимое, старший Охотник подскочил к ним, и преградил ему путь. Конь его при этом взбрыкнул, переминаясь с ноги на ногу.
— Стой! С проклятым не стоит связываться.
— С проклятым? — переспросил коренастый, точно не понял. Но когда он вгляделся в Морена, глаза его распахнулись, отражая страх.
— Я бы предпочёл, чтоб меня называли по имени, — вмешался Морен. — Или хотя бы «Скиталец».
— Имя сути не изменит. — Старший окинул взглядом остальных. — Едем. Над должно было разогнать языческое празднество. Бог сам покарает их за грехи.
Охотники понуро опустили голову. Коренастый взобрался на коня, и следом за остальными развернул его в сторону деревни. Оставив людей в покое, не оборачиваясь, они скрылись во тьме, также как и появились.
Когда топот копыт утих, деревенские стали расходится. С опаской и затаённой благодарностью они поглядывали на Морена, пара девушек даже поклонилась ему, прежде чем поспешить домой. Из леса начали выходить и остальные, кто прятался там, в ожидании, когда утихнет буря. Но лишь незнакомка с каштановыми кудрями смело подошла к Скитальцу, как к давнему другу, и улыбнулась ему:
— Я хочу отблагодарить вас.
— Я по сути ничего не сделал.
— А вот и неправда. Вы за нас заступились. Говорят, вы чудовище, нечисть. И лик человечий не имеете. А по мне, так это они звери, что в человечьей шкуре прячутся. — Она вздохнула. — Жаль только они вернутся. Всегда возвращаются.
— Неподалёку построили церковь? Не припомню Охотник здесь прежде.
— Верно. В Предречье. Её только недавно достроили, ещё и двора нет, а Охотников уже нагнали. А они вот нас гоняют. Вы не подумайте, мы опротив Бога не идём. Да и праздник наш прежде ему не мешал. Другое им от нас нужно.
— Это что же?
Она игриво улыбнулась, повернулась к нему полубоком, повела плечом, словно зазывая за собой. Морен вскинул брови и не сдвинулся с места. Тогда она рассмеялась и заговорила вновь:
— Давай так. В благодарность, я тебя к себе отведу. Ночь у меня переждешь. Наверняка не откажешься от сытного ужина да крыши над головой. А я расскажу тебе одну тайну. Хочешь снова стать человеком?
Но Морен замотал головой. И только сейчас, опомнившись, убрал меч.
— Я не верю в сказки.
— А отец Ерофим — наш новый епархий, — верит. Оттого и отправляет к нам Охотников. Слышал когда-нибудь про Огненный цветок?
— Что это?
— О-о-о, заинтересовался? — протянула она со смехом. — Раз в год цветёт он, всего одну Купалью ночь. В лесу, после захода солнца, расцветает папоротник огненным цветом и сияет закатным заревом до утра. Коли сорвёшь такой цветок, он любое желание исполнит. Ну так что, пойдёшь ко мне?
Морен внимательно, пристально вгляделся в смеющие карие глаза.
— Не боишься меня? — спросил он.
— Чего же мне тебя бояться? Я не чудовище, не бес, не нечисть. А коли стану ими, так только рада буду, ежели ты рядом окажешься.
— И отец с матерью не будут против?
Она рассмеялась пуще прежнего, но без прежнего веселья.
— Некому уж возразить. Одна я осталась. Да и не нужен мне никто. Оттого они меня и кличут ведьмой.
Но Морен упрямо покачал головой.
— О тебе дурная молва пойдёт, если останусь на ночь. Не стоит.
Незнакомка, казалось, совсем не обиделась отказу. Игриво улыбаясь, она сняла с головы венок и надела его на голову Морена, сорвав с него шляпу. А саму её вручила ему в руки. При свете костра её сияющие карие глаза чудились расплавленным золотом.
— Отец Ерофим позовёт тебя к себе, вот увидишь. И попросит найти тот цветок. Не отказывайся. Без тебя ему вовек его не найти.
Едва последнее слово сорвалось с её губ, она развернулась и убежала в сторону деревни, скрывшись в ночной темноте. Морен снял с головы венок и рассмотрел: сплетённый из тонких веточек молодой яблони, он был украшен жёлтыми цветами купальницы и яркими соцветиями иван-да-марьи. Купальница красивый цветок, но бесполезный. А вот марьянник — иван-да-марья — служил хорошей защитой от чертей, если верно приготовить отвар. Опустившись обратно под дерево, Морен расплёл венок и приберёг марьянник на будущее.
Он заночевал под тем же вязем, утроившись в его корнях на палой листве и свежей зелени. Благо стояло самое сердце лета, и ночи были тёплыми, лишь иногда — освежающе прохладными. В такие ночи в лесу и полях спалось особенно сладко, не то что в душной избе. К тому часу, когда он открыл глаза, деревенька уже кипела жизнью. Шумели разговоры, стучало в кузнеце, квохтали куры и мычал скот. В десятке шагов поодаль орава мальчишек лет семи таращилась на него во все глаза, выглядывая из-за деревьев. На лицах читались страх, настороженность и любопытство — один в один поговорка «и хочется, и боязно». Морен улыбнулся им, надеясь, что они по глазам прочтут его намерения, но увидав, что Скиталец заметил их, ребятня сорвалась с места и бросилась наутёк. Кто-то крикнул вдогонку остальным: «Ща башку оттяпает!», и Морен усмехнулся им вслед. Забрал сумки, на которых дремал, сложив под голову, и направился в деревню.
Лошадь он оставил на ночь у здешнего кузнеца — одного из немногих в деревне, кто мог приютить на время лишнюю животину. Вчера он не был против оказать помощь, а сегодня даже плату за услугу отказался брать. В праздники негоже пользоваться людской добротой сверх меры, но в этот раз Морен не стал настаивать. Собственные запасы монет были на исходе, а седло уж истёрлось, менять надо. Но стоило вывести лошадь со двора, как к нему, сжимая в руках худой кошель, подошла молодая женщина. Некогда пышная и округлая, сейчас она казалась исхудавшей — платье висело на ней, как с чужого плеча. Глаза раскрасневшиеся и усталые, словно в горе провела она всю ночь, а то и не одну. Тёмная, как ржавчина, рыжина волос и россыпь веснушек на носу сейчас казались ярче, чем следовало, из-за побелевшего лица, и делали её неказистой. Ранее она наверняка считалась красавицей со своей с тугой, пышной косой необыкновенного цвета. Но следы измождения и тоски портили её, добавляя лишних лет.
— Могу я обратиться к вам? — заговорила она с Мореном. — Аксинья сказала, вы с моей бедой помочь можете.
Голос её звучал тихо и дрожал от волнения, а взгляд бегал, то поднимаясь к лицу Скитальца, то испуганно опускаясь в землю. Морен огляделся и предложил ей:
— Давайте отойдём в сторону и вы мне всё расскажете.
Они нашли укромный уголок в тени отцветающих лип у околицы. Девушка представилась Арфеньей. Убедившись, что они одни и никто их не подслушивает, она заговорила быстро, бегло, перескакивая с одного на другое, словно боялась, что страх в любой момент одолеет её и на просьбу она не решится:
— Сестра моя — Руслана — русалкой стала. Я точно знаю, видела её, да и пошто она обратилась тоже знаю. А вот как быть теперь, ума не приложу... Вы мне поможете?
— Пока я не совсем понимаю как. Расскажите, что случилось.
— Влюбилась она. В женатого, — точно задыхаясь, выпалила она постыдное признание. — Молодые ей проходу не давали, а она на него одного смотрит. Говорила я ей, не водись с ним — дурное это дело, грешное. А она всё одно: взгляды на него украдкой, разговоры один на один, подарки, встречи... Как-то назначила она ему свидание на реке в ночь, а дальше... Дальше уж не знаю, как там было, да вам виднее поди.
Голос её подвёл, она запнулась и слеза скатилась по щеке. Но Арфенья в раздражении смахнула её, точно злилась на женскую слабость.
— Федька — парень тот — говорит, отверг её. Сказал: жену любит. А взгляды их и разговоры — смех это всё, баловство и только. Она и разозлилась, что он её обманул. Наобещал, как она думала, а слово не сдержал. Утопить его пыталась из ревности. И пока боролись они, глаза у ней покраснели, клыки, когти выросли...
Арфенья глотнула воздух ртом, точно задыхалась. Слезы, уже не сдерживаемые, бежали по щекам, голос дрожал, сипел и слова проглатывались, но она продолжала упрямо говорить, и Морен сумел уловить суть.
— Федька тогда, — говорила она, — еле ноги унёс. А её... никто её не видел больше. Окромя меня никто не видел. Я до последнего верить не хотела. Ревела, плакала, просила мужа отпустить меня к ней, найти её! Уж в нашей деревне все знают, где в Русальем лесу русалки житьё ведут... Насилу он меня удержал. А я всё равно из дому в ночь выбралась. Нашла её. Всё, как Федька сказал... — голос её вновь повёл и надломился. — И глаза, и когти... Не моя сестра то больше, чудовище.
Морен дал ей время перевести дух, прежде чем спросил, как можно мягче:
— Она пыталась убить вас?
Арфенья покачала головой.
— Я как её увядала, меня такой страх обуял... А она руки ко мне тянет и зовёт: «Сестра! Сестра моя, сестричка!». У меня чуть сердце не остановилось. Убежала я оттуда, дороги от слёз и страха не разбирая. До сих пор прийти в себя не могу. Знаю я, что русалка девушку никогда не тронет, и что всех они сестрами кличут, а сердце всё разрывается, как вспомню.
Она снова утёрла слёзы, лишь сейчас, видать, вспомнив о них. Морен молчал, давая ей время успокоиться и набраться сил.
— Так вы поможете мне? — спросила Арфенья.
— От Проклятья нет лекарства.
— Знаю я. — Она опустила взгляд на свои руки, прижала кошель к груди напоследок и протянула Морену, не поднимая головы. — Мне нужно, чтоб вы нашли и убили, как то обычно делаете.
Тот оторопел и переспросил на всякий случай:
— Человека? Федьку?
— Что вы, что вы! — воскликнула Арфенья в ужасе, замотав головой. — Её найдите! Прекратите её мучения.
Тишина стеной встала меж ними. Морен не знал, что сказать, а главное, как сказать так, чтоб не разозлить и не обидеть, причинив ещё большую боль. Не найдя верных слов, он покачал головой.
— Она убила кого-нибудь?
— Нет... Пока нет.
— И Федьку вашего более убить не пыталась?
Арфенья распахнула глаза, не понимая, к чему он клонит и почему не принял кошель, который она всё также протягивала ему.
— Откуда ж я знаю? — спросила она. — Зачем вы мне сердце рвёте?! Не хочу я о таком думать!
— Я не возьму с вас денег, — уже твёрдо сказал Морен. — И заказ этот не приму. Ваша сестра стала Проклятой — этого, увы, не изменить. И я сочувствую вашему горю. Но она сохранила разум и рассудок, никому не причинила вреда, и русалки безобидны, если не ходить к их реке. У меня нет причин убивать её.
Арфенья смотрела на него во все глаза, словно впервые увидела. Шок сменился ужасом, а затем лицо исказилось от гнева, и злые слёзы побежали по её лицу.
— Думаете, она такой судьбы себе желала?! Хотела себе такой участи?!
— Нет. Но и о смерти она не просила. Я ведь прав?
— Сердца у вас нет! — выпалила она, задыхаясь. — Вам денег мало? Так я больше найду!
— Мне не нужны ваши деньги, — Морен повысил голос, и тон его был холоден, точно сталь. — Оставьте сестру. Это лучшее, что вы можете для неё сделать.
Посчитав, что разговор окончен, он вышел из тени увядающих лип, и несколько упавших соцветий скатились с плеч и ворота плаща. Куцик ждал его на луке седла с таким гордым видом, словно охранял вещи в отсутствие хозяина. Морен взобрался верхом, подстегнул лошадь и тронулся в путь. А Арфенья так и стояла под липами, глотая злые слёзы обиды и разочарования.
Морен покинул деревню в тот же час. Прежде путь его лежал на север, но услыхав, что в Предречье построили новую церковь, он задумался, не заглянуть ли туда и не навестить ли назначенного там епархия. В конце концов, у Церкви могла найтись работа для него в здешних землях.
«Ерофим позовёт тебя к себе, вот увидишь. И попросит найти тот цветок. Не отказывайся. Без тебя ему вовек его не найти», — слова ведуньи не шли у него из головы, но вовсе не того он желал, что она предрекала. Гоняться за местными преданиями ему не хотелось вовсе. Скорее уж наоборот, слова её подстёгивали развернуть лошадь и убраться прочь отсюда.
«Быть может она ошиблась, а я уже накрутил себя. Пока не явлюсь в Церковь, всё равно не узнаю. А отказаться всегда успею, если в самом деле отправят за цветком», — договорившись с самим собой и по обыкновению игнорируя дурное предчувствие, Морен направился в Предречье.
Добрался и въехал в ворота около полудня — настолько близко располагалось оно к Заречью, где он провёл ночь. Ещё недавно столь же заброшенная, сколь и остальные, почти умирающая деревня, с приходом Церкви начала возрождаться. От самых ворот шло бойкое строительство новых домов и дворов, а те, что сохранились с прошлых лет и не утратили крепость стен, облагораживались, белились и красились. Пока Морен держал путь по деревне, повсюду на глаза попадались недостроенные избы, каркасы будущих жилищ, уже отстроенные, красивые дома с резными наличниками, вокруг которых возводили заборы да курятники. Как и всегда, если в деревни появлялась церковь, заменяя собой скромную часовенку, в поселение словно вдыхали новую жизнь. Вот только людей на стройках отчего-то не было. Деревня не казалась заброшенной или вымершей — Морен ещё у околицы услыхал десятки голосов — да скотина стояла в стойлах обжитых домов. Но все люди собрались почти у окраины, столпившись у одного дома. Морен направился туда же, и чем ближе подходил к толпе, тем оглушительный казался шум и гомон. Сам дом, привлёкший столько внимания, оказался старым, обветшалым, потемневшим от времени и косым — в крыше виднелись прорехи, а заколоченные ставни пропускали солнечный свет сквозь широкие щели. В нём давно уж никто не жил, но, казалось, всё поселение собралось поглядеть на него. И никто даже не заметил Скитальца, остановившегося за спинами людей.
Чуть поодаль от толпы, у самых стен дома, Морен заметил троих Охотников. Двое из них помоложе сдерживали людей, не давая подойти слишком близко, а третий складывал солому у подгнивающих стен. Морен ни нашёл знакомых лиц — ночью ему повстречались другие Охотники. Но его внимание привлёк молодой парнишка лет четырнадцати — выставив вперёд руки, он старался удержать толпу, хотя был на голову ниже мужичья, что переругивалось меж собой, воюя за место и оттоптанные ноги.
«А их здесь больше, чем я представлял», — наскоро посчитал Морен только лишь тех Охотников, что уже повстречались ему. А чем их больше, тем крупнее церковь, в которой они служат, и тем выше её власть и сила.
Как только солома была разложена, Охотник достал огниво и щёлкнул им над сухой подстилкой. Когда пламя занялось, он подобрал горящий пучок и разнёс огонь к другим стенам дома. И за всё время ни проронил ни слова. В жаркий, безветренный летний день пожар разгорелся быстро. Языки пламени лизали стены и ставни, тянулись к крыше, обволакивая двор и округу дымным маревом, отчего всё плыло и размывалось перед глазами. В воздух поднялся дым, запах горящего дерева и треск жара. Но никто не спешил уходить — лица собравшихся были обращены к дому, и все затаили дыхание, точно ждали чего-то. Не в силах понять, что происходит, Морен подвёл лошадь к толпе и обратился к стоящему позади всех старичку:
— Что они делают?
— Домового жгут, — ответил тот бойко. — Эка напасть в доме завелась! И не починить теперь. А ты чой-то, не знал? Не местный?
Он обернулся к Морену, да так и обомлел, белея на глазах. Открывая и закрывая рот, не в силах вымолвить и слова, он постучал по плечу стоящего рядом старика. Тот недовольно отмахнулся было, но оглянулся, да так и замер, с тем же лицом, что и его приятель. Один за другим и остальные, кто слышал их разговор, оборачивались, пока по толпе волной не прошли шепотки, и всё внимание не обратилось к Морену. В конце концов его заметили и Охотники, но ни один не шелохнулся и не сказал ни слова. Только взгляды их, как показалось Морену, стали враждебными и настороженными, да приковались к нему одному. Но Морен смотрел лишь на занимающееся пламя, с замиранием сердца ожидая того же, что и все остальные.
Дом взвыл нечеловеческим воем боли. Толпа отпрянула, девки и бабы заохали и запричитали. Кто-то из мужиков выругался, другие достали из-под одежды золотое солнце на шнурке и выставили перед собой, либо зажали в руке, запевая молитву. «Будто та могла их защитить», — ядовито подумал Морен. Пуще прежнего взвыл, заплакал дом, или скорее существо, прежде жившее в нём. Не в силах покинуть огненную ловушку, оно ревело, скулило и вопило в агонии. Охотники, как один, обернулись к дверям дома и выхватили мечи, готовые убить тварь, если та выскочит.
Но Морен остался спокоен. Он знал, что никто не выпрыгнет на людей из огня, ведь домовой не может покинуть дом, к которому привязан. Но от жуткого, полного отчаяния, страдания и боли воя, что стоял над деревней, сердце его обливалось кровью. Рубящий голову меч всегда казался ему милосерднее очищающего огня Церкви.
Как только вой затих, Морен тронулся с места, направляясь дальше. Жар и пламя пожирали дом за его спиной, а дым чёрным рукавом тянулся над Предречьем. И никто, кроме, возможно, Охотников, не заметил, как он ушел.
Стройка кипела по всей деревне. Новые дома шли ввысь, все с резными крыльцами да кружевными наличниками — добротное жильё, позволить кое мог себе не каждый. Церковь всегда делала поселение богаче, ведь в него начинали стекаться ремесленники, что обеспечивали нужны Охотников и Единой церкви. А где ремесленники, там и бойкая торговля. Ещё дюжина лет, и деревенька, разрастающаяся по воле и с позволения епархия (а то и благодаря ему) могла стать полноценным городом. А всё потому, что вместе с Церковью сюда прибыли и деньги, подвластные ей: пожертвования прихожан, средства от архиепископа, плата за защиту Охотников и тому подобное. Деревне, в которой единственным оплотом Единой веры служит лишь махонькая часовенка да одинокий свещенник при ней, никогда не добиться того же.
Новая церковь стояла на холме, чуть поодаль от поселения, и возвышаясь над ним, будто давила прихожан своим величием. Белоснежные стены, сияющие в свете полуденного летнего солнца, и позолоченные купола, слепящие блеском — богатство и роскошь, сила и влияние. Единая церковь не нуждалась в средствах, раз могла позволить себе такие храмы, восхваляющие Единого бога, но продолжала собирать дань, якобы для защиты от Проклятья и Проклятых. Символ Единой веры — остроконечное солнце из чистого золота — возвышалось на шпилях округлых крыш. Солнце, освещавшее мир, считалось ликом Единого бога. Золото же принимали за крупицы его милости, благодать, ниспосланную с небес и разбросанную по миру. Вот почему оно стекалось именно в Церковь, и Церковь же украшала им свои купола, одежды, стены, книги и атрибуты веры. Золото считалось чистым, божественным металлом, и священнослужители умело закрывали глаза на то, сколько крови могло пролиться в погоне за ним.
«Золото не повинно в людской жадности. Так мне, кажется, говорили когда-то», — Морен мотнул головой, прогоняя навязчивые, дурные мысли. Они были похожи на болотную тину: липкие, вязкие, утягивающие на дно ещё более мрачных дум. Поэтому Морен старался не размышлять о пороках Церкви — ему с головой хватало тех пороков, с коими он сталкивался ежедневно.
«Покуда в стенах Церкви не расхаживают Проклятые, мне нет до них никакого дела» — успокаивал он себя. Но бывать в её стенах любил тем меньше, чем богаче казался храм.
Его встретили облачённые в просторные белые рясы священнослужители и проводили в покои епархия. Свещенники почти не говорили с ним, да и друг с другом общались жестами и кивками головы, соблюдая тишину и таинство этих стен. Церковь не отличалась скромностью даже внутри: портреты святых в драгоценных рамах, золотые орнаменты на белоснежных стенах, алтари и подсвечники всё из того же священного металла — повсюду сияющая белизна и сверкающее золото. Но стоило выйти из главной залы, где проводили молебен и богослужения, как позолота исчезала, и на тебя давили пустые стены и тишина. Шорох подолов да башмаков эхом отдавался от белого камня, растекаясь по узким коридорам с низким потолком. Даже в подборе мебели свещенники соблюдали удивительную скромность, полностью отказавшись от парчи, обивок и мягкого пуха: все скамьи были жесткие, из одного только дерева, и даже постели у них — Морен знал не понаслышке — сделаны из соломы. Ни о каких перинах нельзя и помыслить. Скромность, сдержанность и аскетизм — главные добродетели свещеннослужителей.
Новоиспеченный епархий встретил его в своих палатах, за столом. Поприветствовав Морена, он махнул рукой, давая остальным понять, что их следует оставить одних. Проводившие Морена свещенники низко поклонились, выражая почтение, и удалились, мягко прикрыв за собой дверь.
Епархий Ерофим оказался уже немолод и, как и все прочие свещеннослужители, гладко брил и лицо, и голову. То был своего рода знак отличия от простых смертных, но, что более важно, от столь ненавистных ими волхвов. Тем, в своё время, как раз запрещалось стричь косы и бороды, дабы сохранить близость с животным естеством. Ерофим оказался крепко сложен и широк в плечах и когда-то в юности, вероятно, был красив. Но сейчас его лицо портили желтоватая, словно береста, кожа и вдавленная, как после удара, переносица. Последнюю он закрывал холщовой лентой, но та всё равно провисала, выдавая недуг. Широкие скулы, крепко сжатая челюсть — он напускал на себя грозный вид. Но блёкло-голубые глаза его давно выцвели, выдавая пожилой возраст, как и морщины вокруг глаз, обвисшие щёки и седина, тронувшая брови.
— Мне доложили, что ты неподалёку, — голос у него оказался гнусавым, сиплым, будто вдавленный нос дышал с трудом. — Вчера тебя видели на языческом празднике. Можешь объясниться?
— Не собираюсь. Но я действительно был там. Разогнал ваших подчинённых, что хотели надругаться над крестьянками.
Епархий поморщился, но лишь на вторую часть — дерзость Морена, похоже, нисколько его не смутила. Махнув рукой он указал на лавку у стены.
— Садись. Есть разговор.
Морен замешкался, но предложение принял, занял предложенное место.
— Я не намерен говорить о тех язычниках, — холодно и строго начал Ерофим. — У моих людей есть право самим выбирать наказание для грешников и богохульников. Твоё же дело справляться с теми, для кого уже слишком поздно.
— Хотите сказать, у ваших Охотников кишка тонка охотиться на Проклятых? Поэтому они предпочитают изводить крестьян?
Епархий вновь поморщился.
— Я сам с ними разберусь. Не для того я тебя позвал.
«Не ты меня звал, я сам к тебе пришёл», — подумал Морен, но вслух сказал иное:
— Неужели у вас завелись Проклятые?
Скиталец язвил, но Ерофим, похоже, не заметил яда в его голосе. Или сделал вид, что не заметил.
— Как и везде. Ибо прежде в Радеи переведутся леса, чем нечисть в них.
— И что же вам от меня потребовалось?
— В местных лесах растёт один цветок...
В памяти сами собой всплыли слова ведуньи. Но Морен сохранил лица, не выдавая, что уже слышал о нём.
— О чём вы?
— Раз в год, на три ночи, в Русальем лесу зацветает папоротник. Местные говорят, он распускается большими красными цветками, что светятся в темноте. И цветёт лишь на Купальи ночи. Завтра на рассвете истекает третья ночь. Я хочу, чтобы ты провёл отряд Охотников через лес и раздобыл этот цветок. Но сорвать его нужно строго до рассвета, пока он не отгорел, иначе проку от него не будет. Всё ясно?
— Зачем он вам?
— Не твоё дело. Принесёшь — заплачу, а коли нет, так лишь ночь потеряешь. Согласен?
Морен покачал головой.
— Не спешите. Я знаю этот лес и знаю, как он опасен. Папоротник есть в каждом лесу. Зачем идти именно в этот?
— Папоротник, быть может, есть и в каждом, но лишь в этом лесу видели наверняка, как он зацветает. А нечисть там такая же, как и в любом другом — смертная, если смерть несёт серебро и железо.
— Да уж нет. Нечисть нечисти рознь. Русалий лес своё имя неспроста заимел.
— Не учи меня, — строго и зло произнёс Ерофим, и глаза его сверкнули затаённым презрением. Казалось, он питал к Морену какую-то личную неприязнь, и тот догадывался, в чём дело. — Я тебя для того и позвал. Чем больше речных девок порешаешь, чем больше душ опороченных освободишь, тем легче житься будет нам всем. А твоим дорогим язычникам и подавно. Ты хоть представляешь, скольких мужчин эти девки топят из года в год?
«Потому-то местные в этот лес и не ходят. А скольких Охотников ты сгубил, посылая за этим цветком?» — но Морен вновь оставил свои мысли при себе.
— Вы хотите, чтоб я выступил защитником для ваших людей?
— Не защитником, а проводником. Чувствуешь разницу?
— Дайте угадаю. Вам плевать, сколько из них погибнет?
Ерофим кивнул.
— Они сами за себя в ответе. Их полжизни учат с нечистью биться. Те, кто науку эту не освоил, мне не нужны.
Морен сощурился, вновь улавливаю то ли оговорку, то ли открытое признание. «Мне не нужны», — сказал он. Ерофим руководствовался лишь личными мотивами, даже не пытаясь прикрыться нуждами Церкви или Единым богом. Вот только Морен не мог сказать наверняка: делает ему это чести или как раз наоборот?
— Раз так, — сказал он. — То и ваши Охотники мне не нужны. Один быстрее управлюсь.
— Одному тебе мне веры нет.
И тут Морен окончательно понял, в чём дело. В чём причина столь откровенной неприязни епархия к нему. Ерофим смотрел на него, как на богохульную мерзость — нечисть — и явно считал, что Скиталец немногим лучше тех, чья кровь впиталась в его одежды.
Что ж, он и сам не горел желанием сближаться с ним.
— Кажется, вы кое-чего не понимаете или не знаете обо мне. — Теперь уже Морен жёг епархия холодным взглядом, поднимаясь на ноги и давая понять, что собирается уйти. — Я выполняю поручения Церкви по доброй воле, а не по чьей-то указке. И как правило, это не поручения, а просьбы.
Ерофим скривил губы в усмешке.
— Но мою просьбу ты выполнишь. Хотя бы потому что я тебе заплачу. И куда больше, чем Церковь платит обычно.
Он склонил голову, отвязал от пояса кошель, отсчитал оттуда несколько монет и бросил остаток на стол. Намеренно так, чтоб золотые орелы покатились по столешнице. Не меньше дюжины — и это только то, что удалось посчитать на глаз. А ведь всего трёх таких монет с изображением орла достаточно, чтобы купить хорошую лошадь.
От таких денег было сложно отказаться.