О пьесе Михаила Хейфеца «Спасти камер-юнкера Пушкина» и одноименной постановке театра «На Трубной» («Школа современной пьесы»)
К нему не зарастет народная тропа…
А. С. Пушкин. «Я памятник себе воздвиг...» (вольный перевод оды Горация «Памятник»), 1836
У каждого из нас свой Пушкин. Марина Цветаева так и назвала свое эссе: «Мой Пушкин». Но если ты поэт, оценить личность Пушкина и его вклад в русскую литературу нетрудно, а если ты — обыкновенный парняга, в которого с детского сада вбивают любовь к Пушкину как обязаловку, вместе с патриотизмом и прочей официальной дребеденью, — как быть? Попробуй тут не полюби — себе дороже. «Я ещё со школы знал, что любимый поэт – Пушкин. Композитор – Чайковский. Ну а художник – либо Саврасов, что грачей рисовал, либо - Репин». И лучше без самодеятельности.
Имя Пушкина превращалось раньше — и превращается и сейчас в неосмысленную часть национальной гордости. В имя нарицательное. Обязательное к благоговению. Наряду с символами государства. Это самое страшное для поэта. Когда его стихи заставляют зубрить. Когда перед ним заставляют благоговеть. Настолько, что подавляющее большинство таких обыкновенных парняг и девчат ненавидят и самого Пушкина, и его стихи.
Михаил Хейфец попробовал спасти репутацию поэта, показав настоящего Пушкина. Беспомощного перед огромной кучей врагов, среди которых масоны, голубые, обиженные дамы и просто светская чернь, которая не прощает тех, кто ей не принадлежит. Настоящего Пушкина, у которого было столько врагов, сколько не снилось ни одному обывателю, — тем самым девчатам и парням, которых теперь заставляют его почитать.
Фраза «Ты что, Пушкина не любишь?!» звучит как маркер неблагонадежности, а с благонадежностью в советское время не шутили. Герой пьесы Питунин с детства ненавидит Пушкина за то, что его с детства заставляют его любить.
Но Пушкин, настоящий Пушкин, с дивной прелестью языка, с высокой поэзией, чистотой звука, сильными чувствами и умением мыслить обширно, чувствовать глубоко, уже давно и по-настоящему стал частью русской культуры. Вошел в сердце народное. И не программными стихами, а тем, что живет в самом языке, войдя в будничную жизнь уже привычными фразами: «Мороз и солнце — день чудесный», «Я помню чудное мгновение...» и пр.
Поэтому девушки требуют от Питунина стихов в свою честь. Они любят Пушкина неофициально, подсознательно, как некий идеал, высокий стандарт поэтического восприятия жизни — и требуют от нашего героя прочесть им его стихи. «Ты что, Пушкина не читал?» звучит не как угроза, а как недоуменное возмущение недалекостью и ущербностью того, кто дерзает их любить. Самые обычные девушки тоже мечтают о любви. А как самое простое и внятное признание, требуют прочесть Пушкина.
Это и есть народная любовь, которую предвидел поэт. А сам он был озорной, «повеса, дьявол», свободолюбивый, страдающий, недооцененный, легкомысленный — и абсолютно неблагонадежный. Уж точно не идеал для официального патриотизма, в который его превратили.
Наш герой постепенно проникается пониманием его личности, а с пониманием приходит любовь. Если Питунин не способен оценить кристальный поэтический язык национального гения, его тонкость и глубину, то четкое понимание того, что Пушкин — свой, приходит к нему довольно быстро. Он чувствует себя вместе с опальным поэтом — по одну строну баррикад. Не врагом — с сильными мира сего, а с нами, слабыми. Невезучими. Неприспособленными. Неофициальными.
Приходит понимание того, что Пушкина надо спасать от целого мира. Потому что Пушкин — не от мира сего. Он существо такое же страдательное и беспомощное, как большинство тех, кто ненавидит его со школьной скамьи за официоз, присвоивший себе его память. Вот такой парадокс. Но к парадоксам русскому человеку не привыкать.
Спасти камер-юнкера Пушкина пытается сам автор, мастерски показавший настоящего Пушкина. Некудышного камер-юнкера, имевшего столько врагов, сколько не снилось самому императору: «И чем больше читаешь, тем больше не понятно: а от кого спасать-то? От пидарасов? От масонов? От Царя? От Идалии Полетика? Знать бы точно: как там и что…»
Герой пьесы отважно пытается спасти Пушкина. Проникшись трагедией Пушкина, он как бы сораспинает себя ему. В годовщину роковой дуэли Питунин отправляется на Черную речку, реконструируя поединок. И сам погибает от бандитской пули — как Пушкин. В этом огромная сила пьесы как литературного произведения, превратившее имя нарицательное в имя собственное. Открывшее нам, потомкам, самого гения. И сказавшего о нем правду. Да так, что он становится близким, понятным и хрупким. И спасти его - увы! - невозможно.
Михаил Хейфец написал очень проникновенную, искреннюю, пронзительную вещь. Он показал Пушкина живым и настоящим, причем через нашего современника. Драматург не написал историческую реконструкцию — он поведал нам о судьбе поэта, увидев ее нашими глазами. Глазами простого человека, далекого от поэзии и литературоведения. Автор показал человека, не великого поэта — в пьесе мало стихов, а камер-юнкера, мастерски умеющего наживать смертельных врагов. Спасая репутацию камер-юнкера Пушкина, Хейфец спасает самого Пушкина, который действительно нуждается в спасении. От того самого «хрестоматийного глянца», которого так боятся поэты. Люди неудобные, неуживчивые, но все же — талантливые. Люди, которые так нужны после смерти тем, кто мечтает их поскорее умертвить.
Хейфец написал свою пьесу в жанре моноспектакля, и она очень проигрывает, перегруженная персонажами. Попытка инсценировать прямой текст, разбить на персонажей, сделать привлекательным и нескучным — не самое лучшая идея. Ускользает смысл, проникновенность, тепло, внутренняя логика развития образа. Это именно моноспектакль, и он ждет своего воплощения.
Хотя ради справедливости отмечу, что актеры играют прекрасно. Все вместе они представляют ту самую чернь, убившую поэта. Причем не только из 19 века, но и и нашего времени. Пушкина нужно спасать и от них: от учителей и воспитателей, от замполита и невежественных книгопродавцов — всех тех, кто до сих пор губит его светлое имя и необыкновенный талант. Всех тех, кто и при жизни с огромным удовольствием всадил бы пули в лоб свободолюбивому поэту и язвительному камер-юнкеру, так мешавшему жить сильным мира сего.