Для начала это: https://stihi.ru/2018/10/17/1469?ysclid=lustuuk9ad889524071
Предлагаемый текст, заключительный фрагмент которого мы представляем вашему вниманию, был написан в 1990 году, 34 года назад, когда только родился мой драгоценный сын Алексей Игоревич Дьяков при уже существовавшем старшем брате Николае.
Этот текст назывался "В поисках кощеевой иглы", и издавался в ныне пожелтевших и утерянных книгах и газетах. Его читали «баркашовцы» и сам Баркашов, раввины и скинхеды, академики и просто неравнодушные люди. Мне было 30 лет. И никак не думал, что он не потеряет своей актуальности в столетие смерти ВИЛа, - чей Мавзолей заткнул собой главное место силы, питавшей мой родной и до бесконечности любимый русский народ.
ALMA PATER
...Трудящемуся человеку, как правило, недосуг изучать, например, творчество Пушкина или Достоевского. Он поначалу доверяет "научным" выводам, считая, что они честны и корректны. Однако если выводы эти представляют собой недобросовестный конспект, упрощающе-уплощающий, тенденциозный подбор фактов и выборочно-заданное цитирование, — тогда живое чувство угадывает шулера, будь он трижды доктор или дважды академик. Тут и не хотелось бы, а придется вспомнить, что на тысячу человек русских и евреев соответственно приходится 20 и 700 лиц с высшим образованием, то есть соотношение представителей "великодержавного шовинизма" и «вечно гонимых», обладающих корочками вузовских дипломов СССР _ 1 к 35.
Вот и получается, по терминологии иных салонов полусвета, что, с одной стороны — "шоферня", "солдатня", "менты", "в навозе копаются», "гегемон"; с другой — выдающийся кинорежиссер... мечтательный писатель-сатирик... историк-философ... экономист-публицист...
"Элита" посылает солдат в Афганистан и за это же судит настрадавшихся там. "Элита" возмущается: "А мы? Мы — не народ?" В ее глазах академик, сделавший "имя" на сомнительных трудах или на узко-кастовом понимании "прав человека", а порой и на трудах прямо вредоносных, значит, и во много раз больше, всех "Ванек и Машек", вместе взятых — если не великий, то, во всяком случае, выдающийся... Пусть в автора бросит камень тот, кто увидит на железной дороге в желтой ремонтной куртке еврейскую женщину. (Оговорюсь — я за то, чтобы там не было никаких женщин). Чувствуете, каким "диким" кажется этот совсем не дикий вопрос? Нет, или, точнее, нет представителей многоуважаемого народа среди "афганцев", среди пожарных, среди милиционеров-оперативников — то есть там, где нужно рисковать. Или даже просто созидать несомненные материальные ценности, абсолютно необходимые для жизни общества. Зато холеные пальчики умеют строго указывать и даже грозно постукивать.
"Темный, забитый народ"? Да нет, нечто другое, образованщине недоступное. Образованщина порой забывает, как называется инструмент для копания, а "темный, забитый" знал с десяток синонимов слова "лопата".
И, конечно, дело не только в лопате, и не только в сфере гуманитарных знаний. Дело в общем строе жизни, в разнице мировоззрения. Жизнь, основанная на трудовом цикле в единстве с природой, основанная на отношении к себе как к "рабу Божьему" и ничьему больше, основанная на отношении к земле, природе как к Божьему творению, которое надо беречь и приумножать — совсем иное, нежели жизнь, основанная на "звучит гордо"; на покорительстве, на самомнении, наконец, на неистребимой мыслишке — как бы, ничего не делая и не производя, получать наибольший гешефт. То есть. выражаясь привычным нам языком, на возобновляемой в разных формах эксплуатации трудящегося человека, которого не грех время от времени обвинить в тупости и лени, в жестокости и пьянстве, в неспособности к духовной жизни и еще Бог знает в чем, — благо он простодушен и безгрешным себя никогда не считает.
И сколько же развелось усердных сатириков, глумящихся над непрерывными народными бедами! Сколько "остепененных" экспертов-советников, по чьей вине эти беды множатся! Сколько режиссеров, плодящих насилие, и по поводу насилия негодующих! Поэтов-песенников, "пекущих" высочайше оплачиваемую дрянь, писателей, которые, не моргнув глазом "в прямом эфире", меняют убеждения как перчатки, в зависимости от политической обстановки.
И хоть бы один из них, хоть бы разочек да покаялся в тяжких грехах! Нет, — все валят на "тёмную массу", которой недосуг спорить и митинговать. Да и морально ли одно столичное "топотанье" на Пушкинской площади представлять как "мнение народа"? Вот и матерятся у телевизоров миллионы пожарных-трактористов-шахтеров, миллионы "мужиков в электричках".
— Чую, что знаю мало, а тут еще довирают, — жаловался один из них. — Совсем обнаглели!
А для гарантированной фильтрации отрасли знаний разбиты на участки, на каждом из которых "правит бал" один или несколько "общепризнанных" авторитетов. Это наблюдается в сфере отечественной истории, этнографии, словесности, в экономической науке, в медицине, в сфере международных отношений. Если говорить о последних, то, как журналист-международник по образованию, не могу не поделиться наблюдением: в этой сфере прямо-таки выводятся, как в инкубаторе, "специалисты", совершенно безразличные к судьбам родной земли, этакие "граждане мира", всепланетные комментаторы. Об этом вспоминаешь, когда кто-то из них, "общепризнанных", останавливаясь пролетом на территории СССР, дает рекомендации, как нам, прозябающим на этой "территории", жить, что нам любить, что ненавидеть, — да так напористо, с таким уверенным видом, что живо представляешь себе, как кто-то тяжко вздыхает у телевизора ("в какой дыре мы живем!"). А кто-то швыряет в экран чем-то тяжелым (так, кстати, было в Ленинакане, в рабочей бытовке, когда наше телевидение "освещало" восстановительные работы в разрушенном землетрясением городе). Но — то ли не все просчитано у наших "фильтрующих", то ли инерция памяти действует, то ли какая-то случайность раскрывает глаза, — даже в "садках космополитизма" бывает "брак", не говоря уж о менее герметичных инкубаторах...
В недавно открытом храме на Илью-пророка (2 августа) шла служба (это Борисокглебск Ярославской области – Авт.). Церковь, построенная в первой трети XVI века, последние шестьдесят лет стояла заколоченной. Но более чем полувековой хлам был выброшен за два дня. Тогда глазам открылись следы былых бесчинств, они оказались как бы законсервированными.
Глаза святых на древних фресках выбиты. Сами фрески в доступных с пола местах злобно расцарапаны. Распятие изрешечено пулями, иконостас разбит, выбиты окна, местами вырваны доски пола. Сорвана крышка с саркофага, под которым погребены основатели монастыря. Или динамита не оказалось, или, что возможно, не взял динамит могучих стен, — но все, что возможно без динамита, было сделано... И вот прошло да месяца.
Затеплилась жизнь в древнем храме. Уходят пол купол леса, бесшумно работают художники-добровольцы. Иконостас еще импровизированный, дверь в заалтарную часть представляет собой просто раму на петлях. Лучи проникают сквозь щели в досках, которыми заколочены пока окна. Все напоминает времена первых христиан. Жизнь — затеплилась...
По пути к храму думалось, как перед важнейшим событием в жизни, — тревожно, внятно, исповедально...
Могут ли вообще существовать отдельно друг от друга культура и религиозность? Сектантство не беру — в нем чувствуется тупиковость, временность отдушины. "Не греет". "Неоязычество" брезгливо осуждается, но с каких позиций? "Сграшной тайной" именуют даже гипотезы о дохристианской истории Руси. Что-то всемирное, из базальтовых слоев человеческой культуры, проглядывает в этих смутных гипотезах, которые не опровергаются, не подтверждаются строго научно. Их... боятся.
Два мировоззрения — две параллельные плоскости... Но "научная" не приносит покоя, только нервность и в конечном итоге — разрушение.
Культура созидается только при наличии фантазии, только при вере движениям своей души, тайному зову её. Вдохновение нерасчленимо, анализировать его некогда, оно — насквозь духовное явление. Потому человек без веры — валун, человек с верой — дух парящий и созидающий новое качество...
И потом, даже в человеческих отношениях: одно дело, ты видишь в ближнем своё подобие из мяса и костей, "сосуд греховный", другое — когда в другом видится полноправная отдельность. Божье творение, которое вызывает восторг и радость созерцания, светлую надежду на оправдание своей жизни. Грубо говоря — чувствуешь себя в хорошей компании, а не в обществе каторжников с гарями на ногах и в одинаковых арестантских робах.
Да, скорее всего, корень бед — в нежелании учитывать потребности национального характера, народного духа.
Но, может быть, потребности эти все-таки не христианством сформированы — им лишь упорядочены? И Христа-то мы приняли с тем простодушием, с каким испокон веков относимся к заморским гостям. И сам Он, как иной пришелец, "ассимилировался" и "почувствовал" Себя на Руси более дома, чем "дома". Как почетный гость, усажен во главу стола.
Ясно одно: отвечать на вопросы нашего бытия по-западному — значит их запутывать. Раздробленность была эпизодом. Святая Русь — наследницей прежней государственности. Россия — наследницей Святой Руси. Взлет, прерванный искусственно. Наше настоящее — тоже эпизод. Исход — полный крах или возрождение на началах, до времен лишь смутно ощущаемых.
…Отец Александр, сухощавый нестарый человек с печальными глазами, слегка усталым, но потому очень "домашним" голосом рассказывает об Илье-Пророке... Отец Александр пребывает в эпосе: ежедневно перед его глазами проходят важнейшие события истории — трагедии и радости человеческой души. Всякое слово прихожан, обращенное к нему, всякое действие, даже взгляд и жест, даже неловкость, — все насыщено сокровенным смыслом, прочно и несокрушимо связанным со всем прошлым и будущим.
35-летний батюшка, отец семерых детей, сурово трезв, его проповедь не вызывает протеста, но заставляет то мелкое, в чем-то жалкое, любой ценой цепляющееся за радости жизни и ищущее их, дать о себе знать: "Да неужто он прав?.."
А взгляд грустных глаз дополняет слова проповеди.
Взгляд читается как книга: "Нас, русских, постигших духом и разумом глубину происходящей с Россией трагедии, понявших — быть может, уже с некоторой отстраненностью, — ЧТО есть Россия в этом мире, ЧТО есть Православие, — осталось мало. Мы не можем далее таиться. Но, будучи узнанными, мы будем растерзаны. И в этом примут участие наши соотечественники, даже "мирские" друзья наши. Нет нам спасения в этом мире. Но достоин ли этот мир сострадания?.."
Отец Александр говорит-размышляет, рассказывает-делится о том, что настанет время, и человечество настолько погрязнет во грехе, что не сможет терпеть пророков, обличающих его, желающих спасти его, — и уничтожит их.
И вместо чуть надтреснутого голоса Отца Александра — толчками изнутри, из-за завалов наносного сознания — возникали волошинские строки:
Не слыхать людей,
Не видать церквей,
Ни белых монастырей, —
Лежит Русь, —
Разоренная,
Кровавленная, опаленная...
В начале было Слово... Оно же, изувеченное, пропитанное ложью, было и в конце. Оно обратилось в свою противоположность, в начало разрушительное.
Но там, где начинают жить "'молча", прислушиваться только к себе — как к былинке Божией, живущему надеждой тлену, — там возможно возрождение. Труд неподневольный возможен, мысль не заданная, самоценная семья, имеющая что сказать младшим зрелость и старость, — это всё и есть тот питательный бульон, что может вылечить Больного Человека — наше общество. Всё, что мешает этим вещам — есть разрушение, гибель, все, что помогает — есть надежда.
Впереди молились старушки, чьи руки адовым трудом сечены-мечены, чьи души топтаны-перетоптаны, чьи мужья-отцы-дети — "по всему полю Дикому-Великому", а на лицах старушек — светлая радость.
Позади — вроде бы тесной группкой, как экскурсанты, мы, молодые, — но группкой, по сути рассыпанной, да и внутри — смятение, тоска, страх, — как у заплутавших в бурю.
Боже мой! На величественном фоне исторического прошлого, цельности его и нравственной — в итоге — положительности, - каким жалким, обеспокоенным возможностью разоблачения фигляром, мелким жуликом выглядит наше настоящее!
...Старушки стоят третий час. Мы устаем через двадцать минут и тихо выходим.
Что-то... нет, не наладилось внутри, — напротив, перестало кровоточить.
По выходе из храма надо было двигаться по-кошачьи: сверх-чувствительные радиомикрофоны записывали колокольный звон. Колокола были недавно разысканы и подняты на звонницу молодыми энтузиастами — через шестьдесят лет после того, как в конце 20-х годов тогдашние "рокеры" бросали их оземь. Звонили две девушки. Лица их сияли.
Радостный трезвон оглушал окрестности, над которыми уже на висла тень проектируемой атомной станции (против неё — все население, "за" — считанное начальство, а её все-таки проектируют), и колокола пробуждали надежду.
Думается: нужно ли всё то, что ты написал? Не мертвящее ли политиканство — описывать реальные и предполагаемые козни, если эти описания могут не вызвать ничего, кроме обывательского любопытства со стороны тех, у кого ампутирован духовидческий орган?
Если говорить словами отца Александра, люди уже полюбили сатанизм, и деяния его воспринимают так: "подло-то как, гнусно, но надо же, — какое мастерство!" Но да простится автору: надеется он, что не только облегчению от высказанности послужит написанное, но и посильному сокращению "маршрутов", ведущих в тупики...
Трезвон нарастал. Запись закончилась. У подножия звонницы стояли-сидели разного возраста люди, — мужчины и женщины. Приехавшие на "Икарусах" интуристы, задрав головы, очень серьёзно вглядывались в выщербленные, но ясного голоса, колокола, откопанные, поднятые со дна озер и речек, до времени сохраненные в старых колодцах и заваленные рухлядью в хозяйственных пристройках изб. На свежих досках, приготовленных для реставрационных работ, воробышками сидели белоголовые ребятишки. Скрестив загорелые руки на груди, в тельняшках-безрукавках, неподвижно стояли детдомовцы, приехавшие на реставрацию издалека. Они живут здесь в неприспособленном для жилья помещении, куда не ступала нога местного начальства — ни партийного, ни советского, ни комсомольского. Из пятерых двое недавно крестились. Теперь есть ощущение неодиночества, защищённости, ощущение Отца, жажда которого оказалась до сего времени неутолённой и более нестерпимой.
Четырехлетний сын, ликуя, смотрит на колокол, отлитый пра-пра-прадедом на Ярославском заводе.
"Тили-тили-бом-бом! Тили-тили-бом-бом!" — нарастало, обнимало древнее пение всё окружающее нас. И время от времени: "Встань-нь... встань-нь..."
"...встань, Русь! поднимись,
Оживи, соберись,
срастись —
Царство к царству,
Племя к племени!.."
Августовская ночь в могучем срубе — это ночь не в квартире-"лежайле", это — ночь во вселенной. И звоны вечерние, хоть и глуше, и ниже, но — ещё более всепроникающи ночью.
А если прислушаться, голос слышен — мирный, увещевающий, врачующий душу:
"Ты объехал много стран. Ты общался с кучей иностранцев. Среди них были профессора и дзен-буддисты, сенаторы и ксёндзы, бизнесмены и литераторы, патентованные философы и обласканные судьбой мафиози... И, повидав всё это, и пообщавшись со всеми перечисленными и не упомянутыми, разве не понял ты, что центр, средостение жизни человеческого духа — здесь, в России? Несмотря на ее поруганность и видимое умирание..."
— Нет! — ответно встрепенулось во мне. — Это не поруганность, не умирание — это избывание грехов мира, и своих собственных.
Здесь жалок, неинтересен, скучен любой эгоизм, любая клановость, любая корысть. Но что же здесь?
И августовская ночь отвечала: "Понять это можно только душою. Не надо никому ничего доказывать, никого убеждать не надо".
У нас странная, загадочная Родина... Единственная в мире — и не только для нас. К ней не пристают никакие наветы, сплетни, домыслы, ложь. Чудесным образом она остаётся чиста после таких небывалых, невиданных насилий и унижений.
И ничем не способен объяснить это чудо слабый ум человеческий. И ничем не объяснить эту сказочную неуязвимость. Только светлый пречистый образ Богоматери, покровительницы Руси, — только он и способен дать понятие о духовном величии земли нашей...
Чу! Ступа в подклети зашевелилась, тихонько заржал конь — не красный игрушечный пластмассовый, — гнедой, стройный — подстать тому, что под Георгием Победоносцем.
Мерно раскачивается язык невидимого колокола, шумно дышит августовская ночь тёплым ветром, чубато вздымаются листья-ветки молодого дубка.
И не трава зашумела — оратаи-предки неисчислимой добротолюбивой силищей возникли из мрака ночного. Ратью немеряной явились они на родную землю, ими выпестованную. Вот слышится весело-наступательное: "Я за то люблю Ивана. Что головушка кудрява..." — назад шажочек, да вперёд два.
В лаптях, в сапожках, босиком, нательными крестиками посверкивая, копытами коней позвякивая о случайный булыжник.
С бурёнушками возвращаются, с махорочным запахом, при телегах нескрипучих, при рубашках камчатых-льняных-крапивных, детишки со свистульками глиняными, бабы молодые в платках огненных. Плотники с топориками, умеющими дом срубить "под хозяина". Печники с руками в глине, кузнецы с молотами, блоху подковать могущими...
Кует кузнец Золотой венец —
Обруч кованый:
Царство Русское
Собирать, сковать,
Заклепать
Крепко-накрепко,
Туго-натуго...
Бог ты мой! — вон прадед гарцует, — грудь в крестах, в голове ни сединки!
Чтоб оно —
Царство Русское, -
Не рассыпалось.
Не расплавилось,
Не расплескалось...
А вон и дед появился с грузчицкой телегой, с которой в город прибыл из деревни, выкуренный голодом, — неизраненный на войне, живой...
Чтобы мы его — Царство Русское —
В гульбе не разгуляли,
В пляске не расплясали,
В торгах не расторговали.
В словах не разговорили.
В хвастне не расхвастали...
А вон и оклеветанное многажды священство, по одному выводимое к булыжной древней стене и вопрошаемое:
— Веруешь? — и отвечающее: — Верую! И благословляю вас, не ведающих, что творите! И падающее в собственноручно вырытую общую могилу...
Чтоб оно —
Царство Русское —
Рдело-зарилось
Жизнью живых.
Смертью святых,
Муками мученных...
1990
"Четыре месяца, — четыре месяца! — вы бомбите нашу страну, и все боятся даже сказать слова осуждения. Будь ещё в мире Россия, настоящая Россия, единая и великая Россия, защищавшая слабых, вы не посмели бы. Но её нет, её нет, и вы торжествуете. Но вы забыли одно: жизнь умеет разворачиваться, и многое может случиться в будущем".
Муамар Каддафи