Он с самого начала был не такой как все. Его тело содержало задел от недостроенных Харьковских братьев, что так и не родились, поэтому даже в линейке хмурых и грубо сделанных сталинградцев, он выделялся в сторону еще большей угловатости и нестандартности.
Когда он впервые начал слышать, был поздний вечер. Это случилось на площадке готовой продукции завода, который носил имя города. Момент, когда холодный металл ожил невозможно описать. Из мертвого родилось живое, когда Он услышал голос матери потерявшей своих сыновей. Неприметная женщина в сером ватнике и выцветшем платке, которая трудилась на неприметной должности в одном и цехов оперлась ладонями на лобовой лист брони и что-то страстно и быстро говорила. Он не разбирал слов, но почему-то понимал их смысл. То была и молитва, и проклятье одновременно. Горечь потери и призыв к отмщению. Безумная жажда наказать убийц и горечь от невосполнимой потери, которая грозилась раздавить это женщину, ставшую вдруг бесконечно хрупкой. Она просила холодный металл о защите и возмездии, как единственного возможного для нее заступника. С каждым ее словом, через огрубевшие от тяжелой работы ладони в холодные поры металла все глубже проникало первородное тепло материнской любви.
Перед Ним, как в какой-то невероятной панораме, раскрылась гигантская величина вселенского горя, которое обрушилось на создавших Его людей. Горящие города и вытоптанные поля. Обглоданные скелеты мостов и разлагающиеся трупы заводов. Страна, созданная в десятилетиях беспримерного и тяжелого труда, пожиралась моровым поветрием, тянущимся с запад. И не было никакого средства что бы остановить распространение этой смертельной заразы. Отданные жизни многих тысяч сыновей не смогли развернуть заразу вспять. Они тормозили ее. Сдерживали. Давая возможность оставшимся стать сильнее и накопить ту мощь, которая уничтожит пришедшее зло.
Этот момент он запомнит навсегда, как навсегда запомнит и хрупкую женщину, которая умерла от горя пережитой потери у него на броне, отдав остатки своих сил, чтобы подарить жизнь Ему. Наверное, будь этому факту свидетели, то оно было бы провозглашено как чудо. Но таковых не нашлось. Утром изумленные и опечаленные сотрудники завода обнаружили уже остывшее тело женщины, которое лежало возле боевой машины. Усталый фельдшер констатировал сердечный приступ, тело женщины унесли в мрачном молчании, и все разошлись. К смертям уже начали привыкать, а фронт требовал все больше и больше оружия.
Затем, долго ли, коротко ли прошло времени, Он впервые увидел свой экипаж. Этим людям предстояло сформировать характер новой машины, поэтому танк внимательно вслушивался в их слова и их души.
Самый старший был опытным солдатом, молчаливым и грубым. Товарищи полунасмешливо звали его - Мазутыч, но солдата это не трогало. Мазутыч был казалось выше всего мирского, да и, пожалуй, и в некотором роде человеческого. Он уже был на фронте, горел в танке, замерзал в снегах далекого соснового края, вяз в жидкой распутице межсезонья великой равнины и вырезал из себя вражеский свинец. Видел последние минуты врагов и хоронил друзей. Чувствовал на своей коже ожоги раскалившейся брони и вдыхал гарь пылающей соляры. Полностью распорол и перекроил свой разум став бесчувственным и холодным, как и пушка которую он обслуживал. В нем танк чувствовал свои рефлексы выживания и боевой эффективности. Через характер заряжающего, Он обрел целеустремленность и холодную невозмутимость.
Рядом с Мазутычем в узкой башне был и командир экипажа, по фамилии Цанжоев. Ему тоже довелось побывать в бою на границе, но потом он был ранен и теперь должен был вернуться в строй после длительного излечения, которое оставило глубокие борозды шрамов на его лице, шее и плечах. Человек был довольно молодой, дерзкий и амбициозный. В его душе пылал огонь мести и желание расквитаться со своими врагами. Эта темная страсть подогревалась темпераментом жителей южных предгорий и часто вступала в противоречие с холодными целеустремленными инстинктами Мазутыча. В его крови струилась воинская культура его предков, и танк черпал из нее отвагу и рвение.
Мазутыч и Цанжоев дополняли друг друга и создавали хороший симбиоз боевых качеств. Хоть заряжающий нередко за глаза ворчал на командира, считая его чрезмерно горячим, признавал его авторитет и был надежен как сама броня танка. Цанжоев же хоть нарочито не разделял чрезмерной осторожности заряжающего, внутренне восхищался мастерством солдата, уважал его боевой путь и в своих решениях все чаще руководствовался не порывом, а тонким тактическим расчетом. Оба понимали, что им двоим на первых порах, придется нести на плечах основную тяжесть военной работы. Два других члена экипажа были людьми, гражданскими и не видевшими врага в лицо.
Толя Бычок – механик-водитель танка. Этот могучий мобилизованный механизатор из какого-то колхоза на берегах полноводной Волги, олицетворял все то, неспешное, основательное и рассудительное, что было основой того народа, частью которого он являлся. Бычок, был спокойным и справедливым мужиком средних лет, с слегка рябым лицом и широченными ладонями, в которых ощущалась поколениями накопленная сила. Откровенно говоря, он был далек от военной службы и больше рассуждал вопросами крестьянского быта, разбавленного повадками и навыками тракториста. Надо отдать должное, что технику механик-водитель очень любил и понимал. В отличие от иных машин, танк был в прекрасном состоянии, обслуженный сильными руками Бычка. Для него, это был все тот же трактор, только несколько более крупный и обладающий своими особенностями. Цанжоев часто ругал медлительность механика, но точности и грамотности вождения он не заметить не мог, равно как не мог не оценить то с какой заботой Толя ухаживает за материальной частью машины.
Наверное, только Он сам понимал, что в душе, Бычок сильно тоскует по своей семье и той судьбе которую у него отобрали пришельцы с запада. Как и миллионы других, Толя со смирением и достоинством принял отправку на войну и без колебаний встал в один ряд с товарищами ради защиты той самой мирной жизни, по которой сам тосковал. От него, танку передалось ощущение высшей цели того, ради чего он был создан. Защита созидающего начала, сохранение будущих поколений и того размеренного тихого образа жизни где есть место всему самому светлому что может быть в человеке.
Четвертым был совсем молодой выпускник одесской радиошколы, которого все называли просто Сенька. Он был по-мальчишески худым и смешливым. Любил дурачиться и за это регулярно получал крепкое словцо в свой адрес от остального экипажа в небольшие минуты покоя от военной учебы. Мазутыч окрестил его «шалопаем» и часто причитал, что молодой радист своими выходками навлечет на экипаж беду. Но Сенька, только смеялся в ответ и подкалывал товарища своими безобидными шутками. А на душе у молодого радиста багровела и кровоточила рана, которую он пытался скрыть ото всех. Его с радиошколой вывезли из осажденной Одессы, но там остались все, кто был ему дорог. Папа, мама, две сестры. Любимая девчонка, Лидка Оленич, фотографию которой он выпросил у нее и которую всегда носил у сердца. Он знал, что за сила захлестнула его родной город и не испытывал иллюзий. Поэтому, черно-белая фотокарточка, обрела статус великомученической иконы и бесценной реликвии, что побуждала молодого радиста идти вперед с неодолимым пылом и яростью. У него была рация и у него был пулемет. Не так и мало, чтобы отомстить, проложив себе путь обратно на запад. Танк впитал его искреннюю любовь и способность переступать через себя. Именно в Сеньке, Он видел крохотную искру будущего пламени Победы.
Эти люди сформировали Его душу, и сделали настоящим бойцом. А потом они дали ему имя.
В какой-то день на его зеленой броне был выведен трафаретом номер «07» и надпись: «За Сталина!». Мощное имя, которое отдавало чем-то, что нельзя сломать. Самой сутью бессмертного металла, из которого была сделана Его шкура.
Потом пошла бесконечная череда маршей и сражений. Тяжелых и легких. Дней, наполненных солдатской работой. «Семерка» старался как мог. Помня наказы умирающей женщины, он всегда был чуть быстрее своих противников. Чуть удачливее. Выходил из боев, невредимым, там, где другие терпели неудачу. Ему немыслимо было потерпеть неудачу, пока остались неотмщённые сыновья.
Экипаж не подвел. Они работали на износ, наполняя броню живой энергией и движущей силой.
Все впятером, они стали единым целым – одним организмом, который делил поровну все невзгоды и крохотные огоньки солдатской радости.
Радость была в чудесном рикошете самого злого на фронте бронебойного снаряда от длинноствольного зенитного орудия, который враги называли лающим прозвищем «ахт-ахт». Маневрируя по улочкам какого-то поселка, Он неудачно выкатился, подставив кормовую часть под артиллерийскую позицию. По правде говоря, зенитчики тоже не ожидали увидеть рядом советский танк. И советский экипаж, и немцы начали лихорадочно наводиться друг на друга. «Семерочка» стрелял первым и хоть выстрел был точным, подавить зенитку не получилось. Уцелел кто-то из прислуги, который и послал ответный роковой снаряд. Время замерло. Раскатистый гул удара прокатился по машине и вслед за ним, характерный визжащий звук удаляющегося отрикошетившего снаряда. Пулеметная очередь танка срезала выживших артиллеристов и «Семерочка» замер посреди боя. Хоть и не пробивший броню, тяжелый снаряд сорвал часть креплений кормового листа и разорвал шов на плитах. Однако, осмотрев повреждения, весь экипаж радовался и смеялся, тыкая пальцами на след вмятины в верхней левой части кормового листа. «Семерочка» тоже радовался и изумлялся. Он прекрасно понимал людей, поскольку видел, как «ахт-ахт» быстро и безжалостно убивает советские танки. Этот снаряд, с такой дистанции должен был пробить его шкуру и выпотрошить моторный отсек и следующее за ним боевое отделение. Но этого не случилось. Словно невидимые ладони отклонили выстрел.
Ремонт был недолгим и экипаж вновь окунулся в череду нескончаемых боев.
«Семерочка» помнил тот роковой день. Это было очень жаркое лето. Страна собрала могучие силы и направила их на запад, в попытке нанести удар по бесконечному потоку вражеских войск. Но враг, как будто бы предвидел каждое действие, и у него всегда получалось парировать удары. На место каждого поверженного противника, появлялся еще один.
Усталый экипаж проходил один бой за другим. Броня покрывалась сколами от попаданий, боевые повреждения и усталость начинали сказываться.
В какой-то момент, они не заметили приземистую и плоскую самоходку немцев, спрятавшуюся в зарослях высокой степной травы, выжженной южным солнцем. Молния выстрела и осознание того, что уже слишком поздно. Снаряд попал чуть ниже погона и разорвался вспышкой огня и раскаленного металла. «Семерка» замер, лишенный движущей силы.
Едва прогремел взрыв, Толя Бычок хрипло выдохнул и осел на рычагах. Голова безвольно склонилась на плечо. Он был слишком могуч, чтобы умереть сразу, но жизнь покидала водителя тонкой струйкой крови скапливаясь на полу в багровую лужицу.
Цанжоев, потеряв обе ноги, безостановочно молотил в воздухе рваными культями. Оглушенный, он в темноте и дыму пытался нащупать что-то ладонями, глядя распахнутыми от шока глазами в одну точку.
Сенька, контуженный взрывом, получил несколько небольших осколков в левую руку и спину, но оставался в сознании. Он, потянулся за перевязочным комплектом, однако звон в ушах и разрывающая голову боль мешала вспомнить, что же нужно делать дальше. Перед глазами была только ссутуленная фигура Толи Бычка, который заблокировал собой и передний люк-пробку, и органы управления.
Ран от взрыва снаряда внутри боевого отделения не получил только Мазутыч. Его спасла казенная часть орудия, которая поглотила все осколки, предназначенные ему. В течении пары секунд он оценил ситуацию. Танк не горел, но экипаж судя по всему полностью выбыл из строя, и о ведении боя не могло быть и речи. При этом, охотник все еще был на позиции, и он обязательно сделает второй выстрел. Мазутыч потянулся к замку широкого общего люка и толкнул его вверх. Однако в ту же минуту по башне хлестнула очередь из немецкого пулемета, и пуля пробила руку заряжающего, пытающегося найти путь к спасению. Люк с лязгом захлопнулся, отрезая путь наружу. Тихо подвывая, Мазутыч достал перевязочный набор, зная, что уже не успеет до того, как немецкая самоходка выстрелит второй раз.
«Семерка» чуял ее. Охотница. Частичка абсолютного зла, заключенная в серо-коричневом прямоугольном корпусе. Она уже убила многих. Разрушила железные тела танков, втоптала в стонущую землю мёртвые тела экипажей. Наслаждалась своим черным ремеслом и готова была продолжать. Обездвиженный, «Семерка» жаждал боя и мести, но его люди были близки к гибели. Его движущая сила, верный экипаж нуждался в спасении. И он принял решение.
Гулко лязгнул трак, сдвигая многотонную машину с места, в тот самый момент, когда второй снаряд просвистел мимо башни. Наводчик охотницы не ожидал что его мишень сдвинется с места и промахнулся.
Танк двигался по открытому пространству. Он все еще был уязвим, но впереди был небольшой овражек, заполненный водой. Спасительное место, где он и его люди будут вне досягаемости кинжального смертоносного огня.
Но до него еще надо добраться.
Охотница выстрелила еще раз. Снаряд пробил бортовую броню, раскурочил бак с соляркой и разорвался в моторно-трансмиссионном отделении. По всем законам физики, иссечённый мотор должен был встать, но повинуясь какой-то потусторонней более могучей воле он все еще продолжал работать, перемещая машину все ближе к спасительному оврагу.
Хрипя и надрываясь, «Семерка» выдержал еще одно попадание, и устало дрожа перевалил через край оврага и замер в коричневой грязной воде, которая обволокла его почти по самые полки. Охотница потеряла свою добычу.
Экипаж «Семерки» теперь мог спастись, но он этого не увидел и не почувствовал. Истерзанный острыми клыками, танк впал в забытье, стоя пустым в пустой степи. Шли недели. Месяцы.
Лишь единожды, он вернулся. Когда уже наступили морозы. Когда почуял беду. Когда услышал голоса чужой речи и понял, что его пытаются вытащить из хватки воды. Его хотят взять как трофей. Обратить в извращенную веру. Осквернить.
Всей своей тяжестью он вцепился в лед и грязь. Скрипя и стеная от позора и бессильной ярости. И ему удалось. Один за другим оба троса, которые тащили его в ад бесчестия оборвались, под раздраженные и недовольные вскрики врагов. Впрочем, они больше не упорствовали. Бросив в распахнутый люк гранату, трофейная команда со смехом погрузилась на свой транспорт и уехала.
«Семерка» горел. Граната подожгла оставшиеся снаряды и пороховое пламя словно омыло давно покинутую машину. Огонь, не добил танк, а вернул ясность и цель. Огонь, в котором рождалась броня, стал чудесным лекарством от сомнамбулии подмявшей его.
Почерневший корпус отсчитывал дни и ждал, вслушиваясь в восток. Он ожидал того момента, когда в месте где рождается солнце, загремят первые отзвуки тяжелого артиллерийского грома. Как он покатится на запад, заново освящая оскверненную землю праведным металлом, изгоняя захватившую ее болезнь.
И он дождался.
Это было лето. Такое же жаркое, как и то, где он бился. Небо на горизонте осветилось зарницами и не смолкало на протяжении месяца. Где-то там шла самая большая битва в истории. Она приближалась. Гром становился все отчетливее, а ветер сильнее. И с порывами этого ветра, «Семерка» с удовлетворенным злорадством наблюдал как мимо него, на запад потянулись разбитые и потрепанные колонны захватчиков. В этот момент танк почувствовал удовлетворение. Его жертва была не напрасна.
И в один из дней, рядом с «Семеркой» остановился его родич. Точно такой же, хотя и имеющий изрядное количество отличий. Командирский люк откинулся и на землю спрыгнул человек. Непростой человек. Знакомый человек. Его человек!
Хоть и возмужавший и повзрослевший, это все равно был он, его бессменный радист Сенька. Мальчишка, ставший мужчиной. Мужчина, ставший защитником. Это он, спасенный «Семеркой», уперся обеими ногами в землю под Сталинградом, и остановил натиск заклятого врага. А дальше, шаг за шагом, он дошел до этого безвестного поля под Харьковом, где его ждал старый друг.
Его новый экипаж ждал, не говоря ни слова, пока Сенька залез на броню и приложил руки и голову к холодной и почерневшей броне.
«Я знаю, это ты спас меня!» - быстро зашептал он – «Я видел, что Бычок был без сознания и не мог вести машину. Это все ты, родимый. Обещаю тебе что закончу, то что мы вместе начали и дойду, до их логова. Отдыхай, родимый. Твоя война закончена».
По металлу прошла легкая дрожь. А может быть Сеньке просто показалось. Ах как не хотелось отнимать ладони, он закопчённой башни, но фронт не ждал. Предстояло еще много тяжелой работы.
«Семерка» вновь остался один. Он терпеливо ждал вестей, веря, что рано или поздно его экипаж принесет ему весть о победе.
Прошло много лет. Он точно не знал сколько именно. Овраг понемногу оплыл, вокруг начали прорастать березки. В один из теплых дней, вокруг началась какая-то суета. Много техники, много людей. Они приехали что бы выкопать его из забвения. Это были свои. Наши. В основном, уже дети тех, кто насмерть бился в этих степях и лесах. Но были тут и особые люди.
Его люди. Двое, сильно выделялись из жизнерадостной молодежи. Могучий седой гигант с трясущейся головой и сухой жилистый старик с обожжённой кожей и холодными глазами. Оба были одеты в затертые гимнастерки. Мазутыч и Толя Бычок.
Они разлили по стаканам тягучий спирт на броне моторного отсека «Семерки». Не чокаясь выпили за лейтенанта Цанджоева, которого не смогли вынести живым из того боя. Помянули Сеньку, который выполнил свою клятву и пришел с мечом в самое вражье логово и вонзил его в самое сердце разрушительной хвори, которая окутала весь континент. Он пережил войну как победитель и триумфатор, но в мире не смог ужиться со своими потерями и ранами, которые приобрело его тело и его душа.
Последний стакан выпили за их танк, что сделал их единым целым, способным превозмочь испытания. Стакан поставили и для «Семерки», но он не удержался на бугристом металле и скользнул внутрь МТО, разбившись и оросив металлическое нутро брызгами поминального спирта.
В мастерских «Семерку» очистили. Залатали дыры и перекрасили. Из разбитого моторного отсека извлекли остатки двигателя. А затем, водрузили на почетный постамент в центре города. Теперь он, глядя на закат стволом своего орудия, день за днем чутко прислушивался, не сгущаются ли над западом тучи? Не собирается ли вновь вероломный мор прийти на землю его создателей.
Чуткий страж, который в тяжелую годину испытания готов будет сойти со своего постамента и вновь грудью встать на защиту всего того, что дорого.