(Из документальной повести об убийцах Михаила Булгакова)
…Ну да, вот ещё один литератор из банды агрессивных бездарностей, которые останутся навеки в истории литературы. Останутся только потому что посягнули когда-то на живое русское чудо с божьим даром в душе ли, в сердце ли или где оно там бывает. Александр Робертович Орлинский (настоящая фамилия Крипс). С его натуральной фамилией случился не так давно вполне символический казус. Американские уличные молодёжные шайки в знаменитом бандитском Лос-Анжелесе стали именовать себя именно сrips. Ясное дело, что об Орлинском они и понятия не имеют, как и о литературе, но вот поди ж ты.
А наши культурбандиты вроде Крипса-Орлинского в литературе кое-что понимали. И убивали наповал того, кто мешал им быть первыми. Это и была их врождённая миссия — занять место русских писателей. Миссия эта была бы невыполнима для них по причинам отсутствия нужных дарований, но убийственная подлость служила им вернее таланта. Он, этот Орлинский-Крипс, отлил из словесного свинца нещадное словцо «булгаковщина» и оно нашло цель. Главная вина Булгакова была, конечно, в том, что первая же его пьеса, поставленная знаменитым театром, сразу стала пользовался небывалым успехом у зрителей. Сознавать себя бескрылыми рядом с крылатым конечно невыносимо
В первые десятилетия Советской власти широко распространились во взбаламученном российском пространстве общественные диспуты по разным поводам. Эти диспуты были не простой говорильней, как наши теперешние «дискуссии» в телевизоре, они — это часто бывало — приводили и к человеческим жертвам.
Диспуты эти обязательно стенографировались, поскольку всякая мелкая личность была тут с тайным вселенским апломбом. Она желала быть увековеченной. По этой причине остались запротоколированными многие речи и этого Орлинского. Как правило, он выступал на дискуссиях сразу после Луначарского. Луначарский знал о симпатиях Сталина к «Дням Турбиных» и пытался допускать иногда кое-какие мягкие словесные обороты для характеристики булгаковской драмы.
Один из диспутов состоялся именно в день официальной премьеры спектакля «Дни Турбиных» во МХАТе. Тогдашняя «Наша газета» передаёт слова наркома на этом диспуте. Например, он говорил: «Появление этой пьесы на сцене МХАТ, конечно, колючий факт… но на неё затрачены материальные средства и творческие силы и, таким образом, сняв её со сцены, мы в корне подорвём положение театра». Пьеса Булгакова кажется Луначарскому вовсе не опасной, «ибо наш желудок настолько окреп, что может переварить и острую пищу». Орлинский не оставлял камня на камне даже и от этих, не слишком решительных попыток народного комиссара просвещения, прикрыть Булгакова от ярости разбушевавшейся серости. Он обозвал пьесу и спектакль «политической демонстрацией, в которой Булгаков перемигивается с остатками белогвардейщины». Вскользь отмечая «выдающиеся актёрские работы», Орлинский немедленно бросает грозный клич «дать отпор булгаковщине». Вот это свинцовое словцо и прозвучало. Призыв его был услышан, кампания набрала немедленный ход. И вот уже возглавил этот Орлинский-Крипс настоящую охоту на Булгакова. Писатель Эмилий Миндлин оставил воспоминания о размахе начавшейся травли под руководством фельдмаршала злобы: «Чуть ли не каждый день то в одной, то в другой газете появлялись негодующие статьи. Карикатуристы изображали Булгакова не иначе как в виде белогвардейского офицера. Ругали и МХАТ, посмевший сыграть пьесу о „добрых и милых белогвардейцах“. Раздавались требования запретить спектакль. Десятки диспутов были посвящены „Дням Турбиных“ во МХАТе. На диспутах постановка „Дней Турбиных“ трактовалась чуть ли не как диверсия на театре. Запомнился один такой диспут в Доме печати на Никитском бульваре. На нем ругательски ругали не столько Булгакова (о нём, мол, уже и говорить даже не стоило!), сколько МХАТ. Небезызвестный в ту пору газетный работник Грандов так и сказал с трибуны: „МХАТ — это змея, которую Советская власть понапрасну пригрела на своей широкой груди!“».
Может быть, этот Орлинский и не видал даже этой постановки во МХАТе. Из истории постановки ясно, что театр не сразу принял текст драмы. Впервые в театре пьесу читал сам автор. Станиславский, ясно понимая с какой стороны пьеса уязвима, предложил автору радикально её переделать. Тут то она и обрела тот смысл и пафос, которые так нравились Сталину. Убрав нескольких главных героев, изменив характеры и судьбы оставшихся, драматург достиг особой выразительности каждого образа. А самое главное, пожалуй, вот что. В последней сценической редакции Алексей Турбин, главный герой спектакля, твёрдо знал уже и заявлял горько и обречённо: монархия уходит безвозвратно, а любые попытки реставрировать прежнюю власть приведут лишь к новым катастрофам. Это ведь и означало то, что пьеса стала соответствовать всем партийным требованиям к советскому театру. Глубинная художественная правда пьесы заключалась в том, что Булгаков талантливыми художественными средствами, без пошлого морализаторства и деклараций показывал: при всех прекрасных чертах Турбиных, при их доброте, душевности, благородстве, патриотизме, то дело, которому они служили, исторически обречено. За Белой армией нет будущего. Судить Булгакова и театр было не за что. Но это латунских не волновало. «В то время этого, — продолжает свои свидетельства Эмилий Миндлин, — в пьесе не замечали. Не видели».
Да, конечно, и Булгакова тоже часто приглашали на эти диспуты, но не ходил он туда. Лишь раз позволил себе исключение. И участие его в дискуссии отличалось от всех прочих.
Осталось описание той единственной его встречи со своими многочисленными врагами.
В тот раз он посетил диспут в здании театра Всеволода Мейерхольда на Триумфальной площади (ныне площадь Маяковского). Стоило автору появиться в зале, он сразу был узнан. Полагают, что поклонников Орлинского, рядящихся под пролетариев духа, раздражала уже сама его манера изысканно одеваться и быть бритым дважды в день. А в этот раз он был ещё и в монокле. Из зала послышались крики: «На сцену его!»
Опять буду цитировать очевидца: «По-видимому, не сомневались, что Булгаков пришёл каяться и бить себя кулаками в грудь. Ожидать этого могли только те, кто не знал Михаила Афанасьевича. Преисполненный собственного достоинства, с высоко поднятой головой, он медленно взошёл по мосткам на сцену. За столом президиума сидели участники диспута, и среди них готовый к атаке Орлинский. <…> Наконец предоставили слово автору „Дней Турбиных“. Булгаков начал с полемики, утверждал, что Орлинский пишет об эпохе Турбиных, не зная этой эпохи, рассказал о своих взаимоотношениях с МХАТом. И неожиданно закончил тем, ради чего он, собственно, и пришёл на диспут.
— Покорнейше благодарю за доставленное удовольствие. Я пришёл сюда только затем, чтобы посмотреть, что это за товарищ Орлинский, который с таким прилежанием занимается моей скромной особой и с такой злобой травит меня на протяжении многих месяцев. Наконец я увидел живого Орлинского. Я удовлетворён. Он мне не нравится. Благодарю вас. Честь имею…
Не торопясь, с гордо поднятой головой, он спустился со сцены в зал и с видом человека, достигшего своей цели, направился к выходу при гробовом молчании публики.
Шум поднялся, когда Булгакова уже не было в зале»
Но не так всё просто оказалось. Михаил Булгаков, по свидетельству его второй жены Любови Евгеньевны Белозёрской, с той поры так никогда и не избавится от нервного тика — легкого подёргивания левым плечом.
Пройдёт чуть больше двадцати лет. Булгакова уже не будет в живых. И в 1946-ом году совсем в другом месте над совсем другим писателем, Михаилом Михайловичем Зощенко, будет учинён суд по тому же сценарию, что был опробован на Булгакове. И Зощенко, старый боевой офицер, так же, с высоко поднятой головой, заявит обвинителям, что ни в чём не считает себя виновным. И так же гордо уйдёт из зала. Только среди такого же гробового молчания раздадутся аплодисменты двух людей — драматурга Израиля Меттера и художницы Ирины Кичановой.
И вот ещё какое интересное дело. Спектакль года через три всё же запретили. Тогда всесильному тирану и маньяку-убийце окажется нужным целых два года, дабы переубедить чиновников от культуры, что спектакль не носит антисоветский характер. В 1936-ом году он, опять же с трудом, настоял, чтобы «Дни Турбиных» отправили на парижские гастроли. И там, между прочим, истинная белогвардейская публика, в частности Ходасевич, встретили её с откровенной неприязнью. Что и требовалось доказать. Сталин знал, что делает.
А Орлинский. Ну что — Орлинский. Своего места в истории литературы он добился. Читаем мы теперь в «Мастере и Маргарите» о критике Латунском, которому ведьма Маргарита побила в квартире дорогую обстановку и спохватываемся даже, уж ни очень ли мы жестоки в невольном сочувствии своём ведьме, с весёлой яростью бьющей вазы и портящей итальянский в квартире критика паркет.
А настоящего критика Орлинского-Крипса расстреляли, конечно. И крестик заветный против его фамилии, во исполнение беспощадной судьбы, вдова Булгакова поставила. Именно — 16 марта 1937-го года.
Но это к литературным делам уже никакого отношения не имело. Расстреляли его не за убийственные критические статьи, а за деятельность на посту начальника политсектора Камчатского акционерного общества (АКО) — хозяйственной мегаструктуры Дальнего Востока той поры — равного нынешним «Роснефти» или «Газпрому». Оно, это общество, дававшее работу всей Камчатке и кормившее регион, пребывало тогда в плачевном состоянии. И вот на этот ответственный участок почему-то и решено было бросить боевого театрального критика.
Работа общества, увы, не наладилась. Но из бумаг того времени, которые попали мне в руки, видно, что сами новые руководители на новом месте освоились скоро.
Процитирую пока только один документ. Это письмо некоего Виктора Румянцева из Петропавловска в Москву от 18 июня 1937 года. Судя по его письмам, он — мелкая сошка, контрактник, прибывший для работы в бухгалтерии названного акционерного общества. Тут как раз происходили захватывающие для него вещи.
Прибыл почти вместе с ним в Камчатское АКО ревизор в ранге начальника политического сектора Наркомата внутренних дел. И в тот же день застрелился директор Иосиф Адамович: «Прибывший же с ревизией товарищ уже не раз выступал перед нами на общих собраниях и порассказал нам о массе фактов бытового и политического разложения руководящих работников АКО. Особенно колоритны были его рассказы о фактах самоснабжения ответственных хозяйственных и политических работников АКО, широко практиковавшегося Адамовичем как средство подкупа их, зажима критики и развития подхалимства. Любопытно, между прочим, что в самоснабжении весьма широкое участие принимал и начальник политсектора АКО А. Орлинский, который должен был, по сути дела, бороться с этим злом. Сегодня стало известно, что этого вельможу он уже отстранил от работы, и возможно даже, что отдал под суд. Во всяком случае, выступая на общем собрании служащих АКО и касаясь оценки работы сего вельможи, он обещал заставить его публично отчитаться перед нами о своей работе».
Ну да, хорошо пожил Александр Робертович в конце жизни, и то ладно. Другим и этого не дано было в те годы, когда загребали под себя Орлинские-Крипсы-Латунские. Как похожи наши бедные времена…