Легенда о черном рыбаке
Ю.К. посвящается
День, проведенный на рыбалке, в зачет жизни не идет…
Народная примета
Это произошло где-то между Тверью и Ржевом. Мы с сынишкой, волей Божией, попали в мужской монастырь, который веками величаво взирал с высоты своего холма на две быстротекущих реки – Волгу и время. Навеки унесли они с собой тайну самого странного русского царя – Ивана Грозного, когда-то достраивающего эту, и до него уже древнюю обитель. Долгая дорога и летнее солнце нас, уставших путников, так и подталкивали к реке, ее прохладе и той таинственной текучести, уносящей все скорби и печали. По длинной, усыпанной хрустящим песком и неудобными булыжниками насыпи, мы спустились к воде.
Лето выдалось засушливым, удушливым и пыльным. И по нам, ожидавшим трепетной встречи с грандиозным символом Руси – Волгой, ударило прохладой с запахом тины, шумом автомобилей, невдалеке проезжавших по мосту, видом странных современных дач, так не подходящих к великолепию и торжественному молчанию православного монастыря, возвышающегося над ней.
Но Река, с присущим только великим – благородством, приняла нас заблудших и отдала самое малое – негу, прохладу и что-то еще, что щемящей тоской всплывает в душе, когда долгим взглядом провожаешь случайный предмет, плывущий к ее далекому устью.
Обретя некоторое успокоение, памятуя о предстоящей сытной монастырской трапезе, мы, уже не лениво поднимались вверх по насыпи, казавшейся нам ранее длинной, бугристой и безлюдной. Нас беспокоил один вопрос – где мы будем ловить рыбу? Место, которое издалека казалось таким привлекательным, на деле оказалось совершенно непригодным не только для рыбалки, но и для сокровенной мечты моего сына – купания в Волге. Оно было мелким, илистым, а местами каменистым. Из чистой воды выглядывали осколки времён – покрышки от автомобилей, детали изувеченных до неузнаваемости предметов, куски каких-то ящиков и ржавые ребра каркасов умерших не то печек, не то лодок. Берег был усеян смятыми бутылками, которые холодным мутным пластиковым светом мертво подмигивали нам, как бы говоря, «мы переживем вас, и эту обитель»…
Жужжали мелкие и надоедливые мухи, ступни вязли в песке и как-то сами собой спотыкались. Кроме глухой, свежее обработанной монастырской стены и следов тачки на дороге, ни что не выдавало присутствия человека. Он возник ниоткуда, как появляются птицы в небе, он стоял возле красной кирпичной стены и судорожно пытался надеть ветхие джинсы на белые, даже через-чур для этого времени, ноги. Странное желание обратиться к нему овладело мной, сын невольно остановился, предоставляя возможность начать диалог мне.
Со словами «Здравствуй, брат», я начал разговор. Странно, но он как будто заранее знал, с какой просьбой мы к нему обратимся. Он начал говорить быстро, с некоторым заиканием, проглатывая слова и повторяя одну и ту же фразу «Нет, ты меня послушай», стараясь тем самым подчеркнуть значимость места, куда он направлял нас, неведующих, ловить рыбу. При этом он продолжал судорожно одеваться. Одевшись, он еще раз сказал – «Нет, ты меня послушай», взял камешек и стал чертить на утрамбованной земле схему проезда к месту. Я пытался вставлять в его монолог вопросы, интересующие меня. Но это не получалось. Человек как будто нас не видел и не слышал. Он продолжал рассказ и тем самым убеждал себя в необходимости самому попасть туда, куда он посылал нас.
- Ну а ты с нами поедешь? – предупредительно спросил я.
Признаюсь, но я не ожидал такой ответной реакции. Он замолчал мгновенно, как конь, подрезанный пулей на скаку. Его взгляд, до этого безучастный к нам, начал твердеть и в глазах промелькнули сначала недоумение, потом сомнение и растерянность, а затем смятение и страх. Они быстро забегали из стороны в сторону, ища места укрытия. И не находя его, они уже с ужасом смотрели на нас.
- Нет, я не могу, – скороговоркой выдавил он из себя, – Только у скамейки на берегу не ловите – добавил он – Ловите у черной ели, она одна там стоит, ее издалека видать. И подумав немного еще раз сдавленным шепотом: – Нет, я не могу, – сказал он.
Сказанное было не правдой. Его выдавала мучительная скорбь на лице, от непреодолимого желания поехать с нами и необъяснимого страха этот поступок совершить. Второе пересиливало, и мужчина лихорадочно подыскивал причину – почему он это сделать не сможет.
С трудом, закончив диалог, мы искренно поблагодарили его за участие в нашей рыбацкой судьбе, выразили сожаление, что с нами не будет такого специалиста-рыбака, как он. Откланявшись, мы поспешили на трапезу, тем более что отец-настоятель уже ждал нас на нее. О чем красноречиво говорила быстро приближающаяся, нелепо размахивающая руками фигура местной трудницы, трагическим голосом произносящая «Быстрее, быстрее, батюшка уже здесь». Но все, что она делала, было так по-бабьи суетливо важно, и создавалось впечатление, если мы сей час не окажемся за столом, то одновременно разверзнется земля, отверзнутся небеса, огнь подземный нас поглотит, гром небесный нас испепелит. Поддавшись ее суетливости, мы глупо, по тихой и смиренной монастырской земле, побежали за ней. На бегу я обернулся – человека, с которым беседовал, на месте уже не оказалось.
Но мир не перевернулся, земля не треснула, архимандрит мирно беседовал с богатым прихожанином и мы, благословившись, смиренно стали ожидать долгожданной трапезы.
Игумен оказался весьма мирным и очень интеллигентным человеком. Глаза его светились лаской, и в них была некая хитринка, присущая людям, обладающим большим духовным опытом. И весь вид его выражал достоинство человека, который с Божией помощью смог из руин поднять эту, на данный момент прекрасную и тихую обитель.
Трапеза была достаточно скромная, но сытная и вкусная. Архимандрит не спеша, расспрашивал нас о жизни и столичных новостях и о прочих живых мелочах, которых так не хватает в далеких провинциях, тем более в монастырях. Сидели мы по левую руку от него, рядом с иеромонахом, что вызывало недоумение и раздражение у женщин, обслуживающих стол и трапезничающих с нами. Я догадался, что настоятель, тем самым, выразил нам с сынишкой крайнее уважение. Но женщины продолжали стрелять в нас гневно-завистливыми взглядами. Ох уж эти приходские дамы. И все-то они знают. И куда сесть. И как служить. И куда встать. И что говорить. И как кланяться и как креститься. Если бы не они, не стоять Руси на камне Веры! Да простит меня Господь за рассуждения.
Мой сын всем своим скучающим видом показывал мне – пора на рыбалку. Я это понимал, понимал это и отец-настоятель, который благословил нас на нее, только после посещения святого источника. Неприятный осадок от разговора с бледным человеком окончательно был смыт святой водой из купели. И мы обновленные и вдохновленные будущими рыбацкими успехами «рванули» от монастыря в места, начертанные на земле дрожащей рукой странного собеседника.
Дорога оказалась не долгой. Описание пути было точным до скрупулезности. Нам не составило большого труда добраться до развилки асфальтовой и грунтовой дороги, ведущей к Волге. Мы остановились в тихом, казавшимся нам безжизненном селе. Справа был один из ориентиров, указанных нашим собеседником, разрушенный храм и кладбище.
Вам не раз, наверное, доводилось видеть такие храмы и погосты, их на Руси не счесть. Пустыми темными глазницами смотрели на нас окна обезглавленного храма, уже давно проросшего деревьями, которые смогли укорениться даже на месте главного купола. Когда-то белый, он, покрытый мхами и лишайником, принял цвет убитого солдата, присыпанного землей. Но даже в таком виде он был велик. Сквозь разросшиеся деревья проглядывала его значительная стать и цель, ради которой он, еще до конца не убитый, стоит здесь. Восхваление Господа, служение и поклонение Ему – сотворившему все, что мы грешные можем лицезреть.
В кущах, его окружавших, слышалось пение птиц, нашедших приют в их сени. Казалось еще мгновение и из центральных ворот выйдет священник с диаконом и причтом и пойдут на Светлой Седмице святить дома селян, ожидающих от Господа великих и богатых милостей и прощения за греховно прожитую жизнь. Но пока только старая, нудно гудящая трансформаторная будка, стоящая торчком перед входом в храм, птицы да выбегающая со стороны кладбища черная кошка, выдавали какие-то признаки жизни в этом, некогда богатом, селе.
Не долго постояв, мы решились на спуск к реке. В нашей решимости почему-то не было той рыбацкой бесшабашности, когда ради хорошей рыбалки вы готовы пробираться сквозь любые преграды. Грунтовая дорога была крутой и ухабистой. И если бы пошел дождь, то вряд ли обратный путь был бы легким и радостным. Но меня толкала вперед отцовская гордыня. Рядом сидел мой маленький сын, который должен был видеть во мне уверенность и мужскую силу.
Мы спустились к реке. Слева, на обрыве, действительно стояла скамейка, и если на нее сесть, то перед тобой раскроется удивительной красоты вид. Противоположный берег Волги порос густым хвойным лесом, таким темным, что порой зелень хвои, превращалась в густую черноту. Узкая полоска берега была ярко освещена солнцем, что заставляло ее неправдоподобно светиться. Это свечение подчеркивалось глубиной иссиня-черной стремительно текущей реки. Хотя обрыв, на котором мы находились, и был достаточно крут, нашего берега не было видно из-за высокой травы проросшей после летнего спада в реке воды. Спуститься на плес мы не могли. Под травой с человеческий рост были скрыты от глаз ухабины, коряги и ямы. Сзади, нас подстерегал опасный откос, по которому мы опрометчиво спустились.
Дополнению, тревожному пейзажу, служили давнее кострище рядом со скамейкой, пара запылившихся бутылок из-под пива, да смятые грязные целлофановые пакеты. Дул сильный юго-восточный ветер. Он дул вдоль реки, низко сгибая камыш, гоня мелкую рябь и пену и стада приплюснутых снизу, темно-сизых облаков, через череду которых то вспыхивало, то меркло солнце.
В какой-то миг мне почудилось, что на скамье сидят влюбленные, и я резко почувствовал неуместность нашего здесь пребывания. Как будто мы стали невольными свидетелями интимной тайны.
- Поехали к черной ели, – предложил я сыну.
- Хорошо, папа, наверное, там будет лучше, – тихо ответил он.
Дальнейшая дорога пролегала вдоль реки, была ровной, а обочины поросли высокой травой и нам порой казалось, что мы едем между двумя зелеными шевелящимися заборами.
Неожиданно открылась большая поляна, а недалеко от ее середины росла большая ель. Она действительно была черной. То ли ее хвою вычернило солнце, то ли она сама почернела от одиночества. Казалось издали, что какая-то женщина, прислонившись к ней, внимательно всматривается в реку, пытаясь что-то или кого-то разглядеть в мерцающей дали. Мы не спеша, подъехали к поляне, и нашли место для стоянки. Оно было удобным и обжитым. Видимо часто сюда заглядывают рыбаки, туристы, да и просто отдыхающий люд. Несколько успокоившись, мы решили спуститься к реке, благо подход был утоптан.
Великая река обмелела. Бесснежная зима, затянувшаяся весна с зимними заморозками и засушливое лето сделали черное дело, и теперь крестьянский люд, в молитвенной просьбе ко Господу просит дождя. Его нет, облака, пытаясь собраться в дождевую тучу, по известным только небесам причинам, вновь разбегаются во все стороны, словно их гонит от себя, как нерадивых овец, разгневанный пастырь.
Подойдя к воде, я понял, рыбы нет, и не будет. До глубокой воды нужно идти по реке до ее середины. Перспектива лова с воды меня не радовала. Сынишка, как все мальчишки-хитрецы, под предлогом измерить глубину, уже плескался где-то на границе течения и отмели метрах в двадцати от меня. Тягостные мысли о полном провале рыбалки не покидали меня. Так же меня мучил вопрос: – «Зачем этот странный человек послал нас сюда»? Находясь в полном смятении, я предложил сыну уехать на более спокойный водоем. Мальчишка несказанно обрадовался, детская интуиция подсказывала ему несовместимость нас с рекой и местом. Что-то незримо гнало нас из этого безлюдья.
С легким сердцем мы поехали обратно. Дорога уже не казалась нам такой грустной и тяжкой. Дурные мысли улетели вместе с летним ветром, залетающим в окно нашего автомобиля. Веселая женщина с детьми стала нашей попутчицей. И что-то постоянно рассказывая, создавала фон некоей семейности. На заправке, молодой человек, с охотой рассказал нам, как доехать до пруда, где «карася, хоть лопатой черпай». Мы с радостью и окрыленные будущим успехом, устремились к вожделенному пруду.
Место, куда мы приехали, было не столь живописным и трагически романтическим, чем предыдущее. Илистый пруд средних размеров, уютно разместился среди полей. Небольшая деревушка на его склоне, пара деревенских пацанов с удочками удобно разместились на мостках, с которых бабы полощут белье. Заезжий столичный рыбак с огромной собакой, расположился в заросшем ряской и очень коряжистом дальнем заливчике.
Мы же встали рядом с большой беседкой, явно предназначенной для рыбацкой трапезы. Незнакомый нам еще хозяин, заботливо приготовил дрова и кострище. Его же заботливой рукой были срублены из больших пеньков удобные сидения. Место, с точки зрения рыбака-карасевщика, идеальное. Ветер, который, не переставая дул на реке, стих. И я понял, что рыбалка началась. Это чувство знакомо только рыбаку, когда он понимает, что рыба будет. И будет ее много. Оно возникает где-то внутри, еще говорят «под ложечкой». Сначала робко, затем все сильнее, охватывая тебя трепетом первобытного охотника. Так дрожит кот, когда чувствует добычу. Так волнуется дитя перед именинами, в предвкушении подарков. Так волнуется выигравший приз в лотерею. А вдруг…?
«Вдруг» не случилось, все шло как по маслу, карась брал с охотой и на все подряд. Сын и я были счастливы. Зорька задалась на славу. Тихий летний вечер. Легкий ветерок пошевеливает поплавки, они как в кривом зеркале, отражаются в воде. Легкий всплеск рыбы, заставляет сердце биться чаще. Тягостные мысли о житейских проблемах улетают вслед за закатными облаками. Тихое умиротворение охватывает тебя, и ты начинаешь сливаться в единую чашу вселенского бытия вместе с водой и туманом над ней, ветром и облаками, закатным солнцем и восходящей луной, запахом полей и далекого леса, дымом от костра и Бог еще ведает чего, что в эту чашу сливается.
Порой ты, не мигая, смотришь куда-то мимо поплавков, в неведомую даль, туда, где тебе суждено быть вечно. И тебя охватывает невообразимая грусть по всему мирскому, жизненному, что называется твоей судьбой. И ты понимаешь, что рано или поздно, прорастешь травой или упадешь дождем на асфальте. Что рано или поздно ты станешь частичкой в той Чаше, куда сливается вечность.
Сынишка устал и пошел спать в поставленную палатку. Я же, решил продолжить лов, так как был убежден, что крупная рыба берет ночью. Это подсказывал мне большой рыбацкий опыт и, как правило, он не подводил.
Огромная луна, словно круглолицая щербатая девка, поднялась над горизонтом и нагло заглянула в лицо красному, закатывающемуся на покой, солнцу. Ночные облака стелили огненно-черный ковер великому светилу, провожая его. Звезды боялись выглянуть в свои оконца-дырочки. И только одна заблудшая, ярко блестела голубым алмазом на горизонте, и тихо скользила вдоль него, цепляясь за верхушки далеких елей, не смея подняться выше.
Что-то мне подсказывало, что я не один на этом пруду, что кто-то пристально за мной наблюдает, с явным желанием присесть рядом и поговорить. Я долго не придавал этому значения, лишь только когда стемнело еще больше, мои опасения начали подтверждаться. Сзади, за беседкой, хрустнула сухая ветка. В ночном воздухе этот звук был подобен выстрелу из пистолета. Я от неожиданности вздрогнул. Испуга сильного не было, только я весь напрягся, в ожидании дальнейших событий, и мысленно начал представлять себе, кто или что это могло быть. Интуиция подсказывала мне, что это человек, и что он теперь обязан выйти. Я сел в пол оборота, так, чтобы боковым зрением видеть пространство сзади, и на всякий случай расстегнул кнопку на ножнах. Вдруг мне стало стыдно за минутную слабость, и я их застегнул.
В этот момент из-за беседки, на фоне взошедшей луны, показалась фигура человека. Это был мужчина, осанка и походка подтверждали это. На нем был надет офицерский короткий дождевик с капюшоном, который закрывал его лицо до середины. Он был не высокого роста, сухощав и к моему великому удивлению, трезв. В одной руке у него была снасть, не то спиннинг, не то крепкая удочка. В другой, он держал холщевую сумку из-под противогаза. Весь его вид выражал некую неловкую покорность человека, который незвано пришел в гости, и боится, что его прогонят.
- Доброй ночи, – тихо сказал он.
- Доброй, – с неким напряжением в голосе ответил я.
Справа от меня стоял пенек-сиденье и он, подобрав полы дождевика, присел на его край.
Наступило неловкое молчание.
- Пиво будете? – Задал я глупейший вопрос, не зная как разрядить ситуацию и предполагая, что местный народ вряд ли откажется от такого угощения.
- Нет, брат, я уже много лет не пью – ответил он, поднимая капюшон.
Мертвенный свет луны и почти сгоревшего солнца осветил лицо пришельца. Я узнал его! Это был наш дневной собеседник, тот самый бледный человек!
Здравый смысл мне подсказывал всю нелепость сложившейся ситуации, его не могло здесь быть. Я смотрел на него глазами человека, только что увидевшего воскресшего покойника. Разнообразные гипотезы роились в моей одеревеневшей голове, и одна, более или менее успокоившая меня, давала подсказку оторопевшей душе – «Он сюда приехал днем и рыбачил где-то поблизости. Мы его не заметили. И он пришел на огонек, так покурить, поболтать». И, глядя, на его пустую сумку, я задал еще один глупый вопрос: – «Ну, как улов»? Его ответ был несколько странен: – «Я опять Её не поймал».
Я знавал многих рыбаков. Некоторые из них ходят только за щукой, «лещатников», одержимых поимкой «королька», и увлеченных плотвой, бывали и такие, кто кроме уклейки ничего не признавали, и сазанятников, и самых отчаянных – «сомятников». Но чтобы кто-то из них, как я понял из его ответа, ходил за одной, конкретно взятой рыбой, я не видел. Бывали, конечно, случаи, когда всей артелью ловили щуку-утятницу или сома-заворуя. Но эти времена давно прошли, природа не плодит больше такой рыбы, которая была во времена Сабанеева, тем более в центральной полосе России, где редкий рыбак найдет уединенное место, в котором можно спокойно и рассудительно расставить снасти и поймать не пугливую и достойную рыбу.
- Нет, я ловлю не рыбу, я ловлю Её. – Словно прочитав мои мысли, сказал он.
В его поведении уже не было той суетливости и необъяснимого страха перед предстоящей рыбалкой, которые были днем. Голос не дрожал, а в словах чувствовалась решимость человека, готового к самой страшной исповеди или смерти. Луна бросала свой бледный свет на его и без того белое лицо. От этого становилось так жутко, что кровь стыла в жилах, и шевелились волосы на руках. Мое тело было сковано и одеревенело, как тот пенек, на котором я сидел. Величие этого человека было бесспорным. Он знал и видел так много, что его признания могли стать приговором нашему веку. И он, искоса поглядывая на меня, начал свой рассказ:
- Это было давно. Так давно, когда в этих местах дичи было, как травы в поле, а рыбы, как звезд на небе. Монастырь-то наш был под царем-батюшкой, вправду сказать грозным, но справедливым. Не чета нынешним. Я был молод, красив и удачлив. Куда не пойду – везде мне везение. На рыбалку – рыбы воз. На охоту – соболей мешок или утиц к царскому столу. А уж девки по мне сохли, как та трава по осени. Работал я рыбарём при монастыре, а жил недалече, как раз в том селе, куда я вас заслал рыбалить.
Рыбки ловил вдоволь, хватало и на торговлишку. По базарным дням воз-другой продашь, и ан гулять. Дело молодое, казацкое. В храм ходил, поклоны бил, соборовался. На Светлую Пасху, как все христовывался, да чего греха таить, девки в храм красивые хаживали. Бывает, заглядишься на какую, так и «аминь» забудешь вымолвить. Ругал меня настоятель, на чем свет стоит, да прощал, рыбарь я был больно удачливый.
Как-то на Светлую Седмицу, пошли мы по селу дома святить-окроплять, да старух недвижимых исповедовать. Я-то в конце волочился, так «аллилуйю» пропеть, дурнем браги попить да покуражиться. Вот пришли мы к одной старухе, ее внучка нас туда позвала. Дурная молва об этой старухе по округе ходила, мол-де привораживает, да приколдовывает она. За руку не брали, но, сам знаешь, нет дымушка без поломя. А внучка у нее не девка – огонь, как взглянет, будто косой по росяной траве, сон-еду забываешь. Глаза, как у коровушки-кормилицы, ну уж об остальном добре, просто помолчу. Старуха на лавке под образами лежит, Богу душу отдает, батюшку зовет, исповедоваться значит, хочет. Тот, как положено, сел рядышком, ухо-то приклонил и слушает. Мы вроде вон пошли, а старая мне-то и говорит, – Останься казачок-рыбачек, перед смертью слово тебе молвить хочу. Оторопь меня взяла, будто и не пил вовсе. Батюшка ее исповедь принял, и грехи отпустил, видать не так их и много было, да меня к ней зовет. Подошел я, как не живой, наклонился к ней. А она и скажи: – «Берегись-ка ты рыбачек рыбалочки. Кабы вечно ловить не пришлось». На том она и преставилась.
Вылетел я из избы, словно пес ошпаренный. Не помню уж, как дома оказался. Пасха не в Пасху, думы черные одолевают, как быть? Да когда по молодости долго кручинишься? Пришли братки-казачки, да с брагою, мы и давай пить-гулять да с девками христовываться. Так вот и Светлая прошла. И вспомнил я о внучке, о красавице, мол, пойду-ка я, ее проведаю. Иду, а сам думаю, – «Чего это меня к ней несет. И звать-то толком не знаю как». Пришел, а она у порога стоит, встречает и говорит: – «Здравствуй, судьба моя». Я так и обомлел.
Долго ли, коротко, только встречаться мы с ней стали. И место я соорудил подходящее – лавчонку на берегу Волги, да вы то место видели. Придем мы с ней на обрыв, целуемся-милуемся, на речку глядим, мечтаем. Так я ее полюбил, веришь, день не вижу, с ума схожу. Сговорились мы с ней, что после Петрова поста и обвенчаемся. И тогда говорит она мне: – «Бабушка моя, приданное хитрое мне оставила, только тебе и сгодится, но отдать велела после свадьбы. «А до свадьбы – говорит – и трогать не смей!». И так меня, ее слова раззадорили, ну словно сверло внутри сверлит, узнать хочу, что же это за приданное такое, которое и для меня, и трогать нельзя. Время идет, а мысль о приданном все сильнее и сильнее меня закручивает. Стал я окольными путями узнавать что, да как. И выяснил.
Был у ее бабки муж – донской казак, рыбак хоть куда. Уж обо мне слава рыбацка идет, а он был на Дону первейший, слыхивал я рассказы о нем, вот только не знал, что это был бабкин муж. И поговаривают, оставил он ей после смерти снасточку заветную и велел в хорошие руки достойному человеку отдать. Тут-то я совсем зашелся! Думаю, я буду не я, но снасточку эту добуду. Знал, что моя суженая в монастырь собороваться ездит. Не так далеко от села – верст шесть, семь. Тут как раз постом Соборование объявили, она давай собираться, меня зовет.
- Нет, – говорю, – занемог что-то, видать на «ночной» прихватило, отлежусь.
Она, сердешная, поверила. Да ранехонько с базарными людьми и отправилась в монастырь. Ну, я, не долго думая, пробрался в ее дом. Дело не хитрое, дом за околицей один стоит, округ только елки да палки. Люди побаивались тем путем хаживать, мол, омут там, с нечистым. Так что и собаку на привязи держать не надо. Стал я в избе приданное это искать. Искать долго не пришлось, за образами коробочка лежала, красивая такая, резная, узорчатая. У меня руки дрожат, вор вроде получаюсь. А взять, страсть как хочется! Взял я эту коробочку, открыл. В ней блесенка лежит, на вид так себе, но что-то мне подсказывает, не простая это блесенка, заветная.
Снастей у меня полно всяких, ну а блесен не счесть. Я почти на все деньги, что с рыбы выручал, разные хитрые снасти прикупал. Решил я подлог сделать. Сбегал тайком домой, да подобрал похожую. Вернулся в старухин дом, взял коробочку, да и блесенку поменял. Гляжу, а на крышке слова проявляются. Стал я их читать, и вот что там было написано – «Всяк, кто меня неправдою возьмет, со мной не расстанется, судьбу потеряет, а потеряет, вечную жизнь найдет, а как судьбу вновь обретет – смерть приимет». Задумался я, а по молодости, сам знаешь, думки короткие, да глупые. «Будь что будет», – подумал я, и взял блесенку. Тут вижу, черная кошка из-под печки выходит и молвит старушечьим голосом: – «Ты сам свою судьбу выбрал, я тебя предупреждала. А за свободу души моей, спасибо». Взяла и исчезла.
Страшно мне стало. Похоже, душу-то свою я только что на блесенку променял. Побрел я домой, мысли уж куда чернее ночи. Как жить-то дальше, как любимой в глаза смотреть? Пошел я спать, утро вечера мудренее. Наутро гонец из монастыря, мол, Царь-батюшка из Москвы со своими черными соколами едет, рыбка нужна. Что делать, хочешь, не хочешь, а за рыбкой плыть надо.
Собрался я, а в подручные инока молоденького мне настоятель прислал. Поплыли мы на один омуток затаенный, я-то один про него ведал. Особое местечко. Там река весной новое русло себе моет, и уходит к лесу. Песчаный остров намывает так, что за ним нового русла не видать. Как будто и нет его. А выход старым стоялым лесом закрыт, не проплыть. Рыба там не пуганная, всякой полно, что тебе щука, что лещ, что язь. А на выходе стерлядка жирует.
Встали мы на этом острове, шалашик соорудили. Стали снасти готовить. «Возьму-ка я блесенку эту, посмотрим, на что она сгодится», – подумал я. Лодок у нас две было. Поплыли. Привязал я блесенку к плетеной леске, да и забросил по течению. Не успела она воды коснуться, как хороший жерех ее уже схватил. Серебряный, с золотистым отливом, фунтов на пятнадцать потянет. Красавец, хоть куда. «Дай, – думаю – под берег кину». Сказано-сделано. Кидаю я блесну под берег, в самую траву, тяну. Удар, леска ходуном заходила, еле рыбу из травы на чистую воду вывел. Стал тянуть ближе, а она «свечой» вверх вытянулась и опять в воду. Смотрю щука, фунтов на десять. Мой инок в своей лодчонке сидит, глаза таращит. Я ему говорю: – «Ты бы брат помог мне ее в лодку взять, ну хоть за глаза подержи». Руки прячет под мышки, то ли боится, то ли завидки взяли. Другие снасти я разматывать не стал. Понял, обрел я ту самую блесну, про которую сказать можно, – «Вот оно, счастье рыбацкое».
И пошло дело! Что ни заброс, то рыба. Что не проводка – другая. И время полетело не заметно, и беды все куда-то ушли. И забыл я про свою любимую и про свадебку, так меня на рыбалке страстью прихватило. Инок и мне помогает, и рыбку в монастырь возит, а я дальше ловлю.
Летом рыбу на кукане долго не продержишь, снет. Стал я ямы в песке копать, до самой воды, и туда рыбу запускать, как в пруд. Много накопал, не счесть, весь берег островка в ямищах. Словно чумных хоронить собрался. А тут инок из монастыря возвращается. Мрачный такой. Я его и спрашиваю: – «Что с тобой, брат?». «Да не со мной это, а с тобой, свадьбу ты свою профуфыкал, невеста твоя утопилась» – презрительно и со злостью ответил он.
Тут вся рыба в моих ямах-могилах биться начала и в реку выпрыгивать. А я, как в землю врос, – так вот ты какая, блесенка заветная. Инок развернулся, и, не попрощавшись, поплыл назад. А я, остался один на один с собой, своими мыслями и ямищами-могилами вокруг меня.
Одним словом жизнь моя пошла под откос. Любовь моя день и ночь ждала меня у черной ели, все глаза выплакала. А после намеченной свадьбы, которую я «профуфыкал», ночью, в том самом нечистом омуте, и утопилась. Тело моей любимой не нашли. Понятное дело, отпевать не стали. Дом старухи сгорел, то ли от молнии, то ли добрые люди подожгли. В селе меня стороной обходить начали. Настоятель, в монастырь больше не пустил. Братки-казачки отмахиваются, да и здороваться стали так, что лучше бы и не здоровались. Отец как-то сказал: – «Шел бы ты сын туда, куда молва о тебе еще не дошла, и начинай жизнь сызнова». Что делать собрал я кое-какие вещички, сел на коня, да поскакал, куда глаза глядят. Дорога шла мимо монастыря, как раз вдоль базара. «Дай, – думаю – поменяю-ка эту блесенку на что-нибудь путное, да хоть продам».
Иду я, значит, по базару, вокруг шум, гам. Кто поросят визгливых продает, кто горшками торгует, а кто и рыбкой. Всего полным-полно, бери что хочешь. Знал я, что в конце базарного места столик стоит. Там старый жид-меняла поменяет тебе все, хоть драные обмотки, но три шкуры с тебя сдерет. Пошел я к нему. Смотрю, стоит. Я подошел и спрашиваю: – «Старик, поменяй мне одну вещицу, хоть на что». «А что за вещица, – спрашивает он – покажи». Достал я блесенку, показываю, а глаза у старого, становятся злее волчьих. Испугался я, а он мне и говорит: – «Моя это блесенка, вечная, а сам я Вечный Жид, и поставлен я своим хозяином таких дурней, как ты на нее ловить, да вместе с хозяином над их судьбой потешаться». «Иди, – говорит, – и пока не поймаешь свою любимую, жить тебе вечно, а не поймаешь до Второго Пришествия, – гореть тебе вместе со мной в Гиене Огненной».
Вот с той поры и хожу я вдоль Волги, тело ее ловлю. Все никак не попадается.
- Брат, а ты случаем не слыхивал, может, где выловили тело красивой девушки, приметка у нее особая, родинка на правом плече, в виде крестика православного.
Оцепенел я, ничего не ответил, только крепче в удочку вцепился. У жены моей, родинка на правом плече, в виде крестика православного.
Не забудьте оставить комментарий!