Глава последняя. Белокурый лейтенант Рамирес.
Я должен был выйти на работу в Луганске в понедельник 24 марта в 9 часов утра, но пока я приехал на машине из Киева и поспал в ней хоть сколько-нибудь, в офисе удалось появиться только около 12 часов.
Впрочем, в надвигающемся хаосе отсутствия руководителя в филиале никто и не заметил.
Я чисто формально отметился в конторе, немного ознакомился с обстановкой на месте, и спустя всего три с небольшим часа, выехал в родительский дом.
- Ты похудел, постарел, и виски седые, - с порога заметила мать, хотя с момента нашего расставания прошёл всего месяц.
Я не спешил рассказывать о пережитом, что заставило меня поседеть, и отмахнулся, что, мол, очень устал, ехав за рулём всю ночь. Чем позже она обо всём узнает, тем лучше.
Несмотря на то, что я не предупреждал о своём прибытии, маме было, что выставить на стол с целью откормить осунувшегося сына.
За обедом она спросила меня, почему я без жены.
Мне очень не хотелось сообщать страшную весть, и поэтому я попытался хоть чуть-чуть выиграть время:
- А ты почему одна? Где же отец? Неужели этот неугомонный живчик снова устроился на работу, не усидев дома на пенсии? А как же сердце?
Реакция мамы оказалась неожиданной. Она резко вскочила со стула, отвернулась к стене и срывающимся голосом прокричала:
- Нет больше с нами Володи!
- Где, когда и как? – только и смог я выговорить. Тон этой реплики получился максимально сухим. Я не заплакал, потому что уже не мог. Все слёзы выплакал на днях, на всю оставшуюся жизнь. Теперь мои сухие глаза могли только пылать гневом.
А мать успокоилась и смогла изложить по порядку:
Рассказ матери о смерти отца
Десятого числа поехал папа в областной центр за инструментами. Чтобы починить проводку в гараже. Я как чувствовала, что не надо туда соваться, когда там так неспокойно. За завтраком его отговорить пыталась. Но ты ж знаешь своего папашу – такой же упёртый, как и ты в него уродился. Пока он ехал туда на маршрутке, к вокзалу подъехал так называемый «поезд дружбы» - это шпана из правого сектора пожаловала, из Тернополя. Зашёл, значит, Володя в магазин строительный, а они зашли в кафешку напротив. Пока он выбирал нужный товар, не спеша, они там бесплатно выпили всю водку, на правах хозяев страны, и стали задирать персонал. И когда он уже выходил, вывалились и они из дверей, таща молодых официанток к своим машинам за волосы. У входа стояли бледные, как полотно, милиционеры, охраняющие магазин, даже и не думая о том, чтобы им помешать, а думая только о том, лишь бы они на выручку в кассе не позарились. А твой папа с юности не мог смотреть, как обижают слабых – ещё в семидесятых годах дрался с хулиганами, унижавшими интеллигентов. А тут женщин бьют на глазах у милиции. А Володя – пенсионер и сердечник, куда ему с молодёжью биться. Он значит, молоденького милиционера в спину толкает:
- Как ты можешь спокойно смотреть, что среди бела дня совершается преступление? Иди, разберись.
А тот и отвечает ему:
- Дiдо, шо ж я могу з цiм отрядом зробити? Вони ж зараз офiцiйна влада.
Отец побледнел, стал задыхаться:
- Эти подонки? Официальная власть?? Умереть – не встать!
Он и умер, и не встал. Сердце не выдержало. Инфаркт миокарда. Упал на асфальт, как подкошенный, и скончался ещё до приезда скорой помощи.
Я, как мне сообщили о его смерти, хотела тебе позвонить, а ты недоступен был.
Тогда я позвонила Наташе и сказала:
- Наташенька, передай Андрею, что отец умер. Пусть возвращается домой, если хочет успеть на похороны.
Но не договорила – связь прервалась.
А потом подумала:
- Ну, куда вам срываться из-за границы, да ещё и в медовый месяц?
И больше не звонила – не хотела расстраивать вас раньше времени.
Думала, возвратитесь из путешествия, там и свяжемся.
Через неделю я снова тебя набрала, но твой телефон опять был недоступен.
* * *
- Восемнадцатого вечером я сидел в тюрьме, - прошептал я сквозь зубы.
- Ой, сыночек, и тебе досталось от бандитов, власть имущих, - снова запричитала мать.
Мне ничего не оставалось, как в ответ на мамин рассказ изложить, насколько много мне от них на самом деле досталось, и почему я приехал без супруги. Как можно короче, с минимумом шокирующих деталей. Во-первых, эти события для меня самого – незаживающая рана, и не стоит лишний раз сыпать соль на неё. А во-вторых, только мать потерять теперь мне не хватало – её сердце тоже далеко не молодое.
Я дал ей время одеться, и мы пошли на кладбище.
Короткий путь занял совсем мало времени, и вот мы уже стояли у свежей могилы с надписью «Соколов Владимир Павлович. 09.02.1948-10.03.2014».
- Какая же, всё-таки, чудовищная цепь нелепых случайностей, - думал я, склонившись над ещё не осевшим холмиком, - если бы Наташа дослушала мамин звонок. Если бы я перезвонил маме из Италии. Или Наташа перезвонила. Мы бы решились на эмиграцию. Если бы… Если бы… Впрочем, кто бы тогда был рядом с мамой, чтобы она злой волей бандитов не последовала за отцом? Кто бы оказал сопротивление во время разгрома храма в пригороде Киева?
- Да что уж теперь пилить опилки? – раздражённо брякнул я вслух и пошёл прочь с кладбища, так быстро, что престарелая мать не поспевала за моими размашистыми шагами.
Придя домой, я только тогда заметил, что в коридоре стоят не распакованные инструменты, купленные папой в последний день своей жизни. Значит, не все менты такие, как генерал Кушнеренко. Есть и честные.
Я тут же пошёл в гараж и доделал дело, не завершённое отцом. Когда стемнело, в гараже стало можно зажигать свет. Если бы каждый украинец, вместо того, чтобы тусить с лоботрясами на Майдане, починил у себя дома хоть что-нибудь, мы бы жили богаче, чем в Евросоюзе, куда изо всех сил рвутся те, кто скакал на Майдане. Если бы. Опять если бы.
Вскоре я овладел собой, и мои мысли стали более практичными. Когда я закатывал Мерседес в отремонтированный гараж, то подумал, что машина с киевскими номерами пригодится в грядущей борьбе. Её не станут останавливать на блокпостах бойцы национальной гвардии. Если я потерял из-за бандитов близких людей, великое ли дело будет, коль отдам на борьбу против них имущество?
* * *
На следующий день я был в офисе вовремя и сразу основательно взялся за дело.
Не успел закончиться рабочий день, как из коллектива были вычищены идейные сторонники Майдана.
В оставшиеся дни до восстания мы сосредоточились на выездах к клиентам, даже в ущерб прямым продажам. Сервисные инженеры и менеджеры не только проворачивали дела фирмы, приносившие прибыль. На встречах с клиентами особое внимание уделялось возможности внезапно завязать разговор и склонить хотя бы ещё одного человека на нашу сторону.
Кроме того, я охотно отпускал своих подчинённых на митинги, и сам в них участвовал.
Донецко-Луганская агломерация – это самая большая промзона в Европе. Два-три километра за окраину одного города – и вот он, уже начинается другой город. Мы тогда во многих из них побывали.
Больше всего мне запомнился митинг в Красном Луче в последний день марта.
Несмотря на будний день, пришли отпущенные руководителями пять тысяч рабочих. В основном, шахтёры, работающие на концерн «Донбассантрацит». Были и делегации со всей Донецкой и Луганской областей. От Лутугино – я и Санька Седов. Точнее, уже Сан Саныч. Я помнил его молодым и худощавым вчерашним студентом, а теперь он уже степенный и пузатый отец двоих детей. От Шахтёрска – директор шахты, на которого я работал четыре года назад.
Дольше всех выступал мой бывший работодатель из Шахтёрска.
На мой взгляд, он всё правильно говорил. Он пространно разъяснял народу, что вступление в Евросоюз значит конец украинской промышленности. Что навязываемая западенцами русофобия глубоко чужда жителям Донбасса, где издревле коцапы и хохлы жили в мире и согласии. Что хозяева предприятий должны делиться баснословными доходами с эксплуатируемым ими трудовым народом, а не вывозить в оффшоры всё до копейки. Что дорвавшиеся до власти в Киеве путчисты – бандиты и уголовники, не понимающие никакого другого языка, кроме грубой силы.
Но он не сделал главного вывода. Вспыхнувший конфликт востока и запада Украины – это не просто спор о том, как писать названия городов Донецк и Луганск, с мягким знаком или без. Это конфликт мировоззрений.
Меня удостоили только короткого выступления после него. Звукорежиссёр шепнул, прикрыв свой микрофон:
- Минута, максимум полторы.
Зрители, тем временем, продолжали аплодировать предыдущему оратору.
Но я не растерялся, собрался посреди шумной толпы, и нашёл, что произнести. Кратко, но метко:
- Славянские народы – это православные христиане. Социализм – это верховенство рабочего класса. Да здравствует христианский социализм – диктатура славянского рабочего класса. Донбасс, вставай!
По толпе покатилась волна – народ всё громче и громче пел гимн Парижской коммуны и всех последующих борцов за справедливость, не устаревающий уже полтора столетия:
Вставай, проклятьем заклеймённый,
Весь мир голодных и рабов.
Кипит наш разум возмущённый
И смертный бой вести готов.
Весь мир насилия мы разрушим
До основанья, а затем
Мы наш, мы новый мир построим –
Кто был ничем, тот станет всем.
И мы действительно в это верили. И верим, несмотря ни на что. Даже в последние строки, хоть в России постсоветской эпохи, куда мы рвались и рвёмся вслед за Крымом, тоже успело сформироваться социальное неравенство.
Но иногда приходилось и в офисе сидеть.
Здание конторы выходит прямо на один из центральных проспектов.
Вернувшись с обеда, я принимал бухгалтеров, чтобы выработать план, как успокоить Киев насчёт падения доходов и скрыть, чем мы тут на самом деле занимаемся.
Сквозь открытое окно доносился обычный уличный гам. Мимо перекрёстка прогрохотал трамвай, звонком разгоняя автомобили на рельсах.
Но что-то явно чужеродное слышалось с улицы. Чеканил шаг строй, но это были не солдаты. Даже я во время срочной службы ходил строем лучше, хотя по тем меркам был разгильдяем. И пели они нестройно.
Я повернулся в сторону окна. Это были не луганчане. Это были понаехавшие из Тернополя. Передние держали плакат «Бандера прiйде – порядок наведе». Но пели на на рiдноi мове, а на чистом русском языке:
Знамена ввысь! В строю едином слиты,
Штурмовики идут, чеканя шаг.
Друзья, Ротфронтом и реакцией убиты,
Незримо в наших шествуют рядах.
Свободен путь для чёрных батальонов,
Свободен путь для штурмовых колонн!
Глядят на свастику с надеждой миллионы…[1]
У них была такая же форма с рунами на шевронах, что и у молодчиков, разгромивших церковь святителя Луки в Червонохрамске.
Богу одному известно, чего мне стоило сдержаться и не открыть стрельбу по ним из купленного на днях пистолета. Не время ещё. Мы ещё постреляем.
Неожиданно проблему решила моя секретарша. Она закрыла окно в приёмной, несмотря на то, что на улице уже совсем потеплело.
И за двойным стеклопакетом звуки с улицы стали не слышны.
Резко поворачивая шпингалет, она срифмовала строки по-своему:
Свободен путь для штурмовых колонн,
А кто в них марширует, тот – го**он!
- Оксана, что за выражения? Ты же девушка, - с укором произнесла главный бухгалтер предпенсионного возраста.
- А они, что, имеют право матерно оскорблять президента России? – возмутилась девушка, - и зовут меня Ксения.
А девчонка-то молодцом. Совсем молоденькая – родилась, когда Советского Союза уже не было. И до переворота в Киеве была не прочь на мове побалакать. А теперь только и мечтает, чтобы Путин нас поскорее захватил, и требует называть её на русский манер Ксенией, хотя по паспорту она Оксана. О какой такой единой Украине после этого может идти речь?
Когда началось восстание, она слёзно упрашивала меня взять её с собой в повстанческую армию. А я отослал её в грубой форме, мол, иди домой к мамке, в твоём нежном возрасте надо ещё в куклы играть. Но она потом, всё-таки, примкнула к ополчению. И стала снайпером, вспомнив, что в школе показывала лучший результат на юношеских соревнованиях по стрельбе.
А я несколько минут сидел, тупо уставившись в одну точку и думая:
- Если бы все проблемы решались так же легко и просто, одним непринуждённым движением. Закрыли форточку, и как будто бы никаких кошмаров не бывало. Нет фашизма, нет моей возлюбленной в луже крови, а сидит она рядом со мной в номере отеля в Италии, и на Украине нет русофобии, а сидят русский, украинец и казак под абрикосовым деревом и распивают на троих добротный донецкий самогон…
- Андрей Владимирович, совещание окончено? – вернул меня на грешную землю голос главного бухгалтера.
- На сегодня всё, можете идти, - устало ответил я и поставил на ноутбуке медленную хорошую музыку.
Мне надо прийти в себя, чтобы с помощью того же ноутбука заняться более важным делом.
Мы не только ездили по городам на митинги, но и активно действовали в интернет-сообществах.
Я зарегистрировал публичную страницу в российском контакте под ником «Донбасский антифашист». Потому что заходить на свой аккаунт в фейсбуке было выше моих сил – там полно моих фотографий с Натой.
На новой странице я тоже разместил её фотографии – из морга и с похорон, чтобы показать преступления фашистских оккупантов Украины во всей их неприглядной красе.
Кстати, о фотографиях. Наташина мама не смогла приехать на похороны дочери из Крыма и попросила меня по телефону выслать ей последние фото Наты. А я в день похорон был в неадекватном состоянии и про это забыл.
Я выслал их только первого апреля. Первого апреля выслал. Но, увы и ах, это был не жестокий розыгрыш – это была суровая реальность.
Я снова стал предаваться мечтам об альтернативной биографии. В последний раз я размышлял об этом в ночь с 4 на 5 апреля, накануне знаменитого восстания.
Что было бы, если бы мать в 75-м году по распределению после института не осталась в Лутугино, а переехала в Россию? Впрочем, она могла попасть и в Азербайджан, где русских в начале 90-х тупо резали, а я был ещё слишком мал, чтобы защитить нас.
А если бы я два года назад не поехал с друзьями в Бахчисарай, а по первоначальному плану пошёл отмечать день рождения на пляже? Я бы не познакомился с Натой. И жил бы в Крыму. В России. В безопасности. Но, узнав, что под Киевом убили отца Виктора, я бы не стерпел и перешёл границу между Крымом и Украиной, чтоб воевать против хунты, как сделал Игорь Стрелков 12 апреля.
И опять же, я бы не познакомился с Натой и продолжал терзаться поисками своего идеала, не зная, что таковой существует. Господь показал мне идеальную женщину и так быстро забрал к себе. Наверно, я оказался её недостоин. Да будет Его святая воля.
Есть такая песня:
Вот было бы ништяк на десять лет назад
Перенестись, попасть на старт и заново начать.
Но, ёлы-палы, я ж себя знаю, как облупленного. Прошёл бы точнёхонько по тем же граблям, шаг в шаг. Так что, не стоит пилить опилки. У Бога нет ничего бессмысленного, и надо думать, не «За что?», а «Для чего?»
С этой мыслью я уснул, а продрав глаза, даже не почистив зубы, полез на публичную страницу в контакте, которую администрировал. Сколько ещё предстоит сделать – восстание на носу.
* * *
Я был не единственным координатором протестных акций на юге и востоке Украины в начале апреля. Нас было много из разных городов. Были и русские подписчики наших публичных страниц в соцсетях. По всей России, от Калининграда до Сахалина, собирали митинги в нашу поддержку и координировали акции протеста на Украине. Примерно, как пиринговые сети устроены. Например, находясь на Украине, кто-то качает материалы, запрещённые украинским законодательством. А власти Украины сервера, на которых они размещены, не достанут, потому что те находятся – один в России, другой в Индонезии, третий в Бразилии. Так и нам оказали неоценимую помощь российские активисты, что могли безбоязненно координировать наши действия через интернет, не опасаясь ареста. Особое усердие проявил один парень моего возраста из Калининграда. Кажется, тоже айтишник. И тоже родственник фамилии Бешлык. Слободан, если ты это прочтёшь, респект тебе и уважуха. Если не прочтёшь, тоже.
Первоначально волну протеста хотели назвать «Благовещенье – день гнева». Но потом перенесли с седьмого апреля на шестое, справедливо рассудив, что в воскресенье у нас больше шансов привлечь широкие массы, за счёт работающего населения, которое многие работодатели не отпустят в понедельник. Можно было начать и в субботу пятого апреля, но не получилось. А так, было бы знаковое совпадение. День ледового побоища, когда православное воинство разгромило западноевропейских захватчиков. И тоже суббота, как в день знаменитого сражения. Шестого апреля, кажется, тоже есть какая-то памятная дата из истории Отечественной войны, а какая – не помню.
После литургии я поблагодарил маму за сытный обед. У кого-то от волнения пропадает аппетит, а у меня, наоборот, разыгрывается волчий жор. И, обняв её на прощание, поехал в областной центр, не зная, увижу ли её снова живым.
На выезде из Георгиевки магнитола начала ловить «Наше радио» из Ростовской области. Сквозь шипение прорывалось пение российского металлиста:
Помнишь, ты ведь помнишь –
Ты был гордым мудрым вождём.
Помнишь, ты ведь помнишь,
Как вошли солдаты в твой дом.
Ты встречал рассвет
Среди выжженных скал.
Время шло, и вот,
Час расплаты настал.
И фамилия у вокалиста под стать текущим событиям – Беркут.
Дорога, в общем, прошла без приключений.
Только в посёлке Роскошное мне пришлось остановиться у блокпоста украинской милиции. Но мои документы оказались чисты, и мне не пришлось потратить ни одного драгоценного патрона из пистолета под плащом.
Митинг назначили перед зданием СБУ. Увидев машину с киевскими номерами, протестующие напряглись, думая, что это какой-то офицер того ведомства усмирять их из Киева приехал. Но вскоре обрадовались, узнав в водителе этой машины своего соратника по фотографиям в социальных сетях.
Первые часы народ стоял у массивного здания в центре города, требуя вызвать на переговоры генералитет или хотя бы старших офицеров. Но они проигнорировали требования собравшихся, отсиживаясь в свой законный выходной по домам. У митинга в выходной день есть и свои минусы – в день рабочий мы бы застали представителей власти на местах.
Во второй половине дня нам подвезли палатки, защищающие от степных ветров, и горючие материалы для костров. Всё-таки, в первой половине апреля ночи на Донбассе ещё холодные. Электрическое освещение дополнялось беспорядочно зажжёнными по всей территории огнями. В разных концах стихийного палаточного городка слышалась гитарная музыка или пение а капелла. Исполняли разные песни – православные, коммунистические, просто народные, бардовские или рок-н-ролл. То тут, то там шныряли подростки, сбежавшие из домов поглядеть на зрелище, усиливая ощущение хаоса.
Солнце уже заходило за западное крыло здания, а власти так и не появились. Вместо них появилась усиленная охрана.
В полшестого митингующие и охрана здания СБУ всё также стояли друг напротив друга, не решаясь начать движение. В толпе слышался глухой ропот, что в святой праздник приходится пропускать богослужение. И, похоже, что не только всенощное бдение, но и литургию. Хорошо, хоть с подвозом продуктов было всё нормально, и люди не начали тупо разбегаться по домам, чтобы поесть.
Вскоре после 18 часов появилось сообщение в социальных сетях от товарищей из Полтавы. Через их город прошла колонна машин с бойцами спецназа из Винницы. Двигаются по направлению на Харьков. После полуночи они приедут разгонять наш митинг.
Все наконец-то поняли, что надо уже что-то делать. Раз двери не открывают, будем ломать. Мужики взялись за поваленный фонарный столб и стали колотить им входные двери, как тараном. Сломать не удалось, но двери распахнулись сами. Из них показались бойцы местного Беркута с автоматами наизготовку. Наши активисты вступили с ними в переговоры. А я снял с предохранителя пистолет и примерялся, как удобнее отстреливаться поверх голов, если автоматчики откроют огонь.
Наконец, переговоры сдвинулись с мёртвой точки. Один из охранников проникся рассказами о том, как путчисты поджигали его сослуживцев заживо в Киеве и Львове, и задумался, стоит ли такой власти служить.
- Шо я, педерастiв мало бачiв у життi, шоб за Ляшко пiдставлятися? Я з вами. Айда со мной, хлопци, - бросил он своим, и четверо охранников влились в наши ряды.
Толпа ввалилась в главный вход, оставленный этими четверыми открытым. Увидев среди народа своих, да ещё и вооружённых, остальные охранники отступили на второй этаж, чтобы закрепиться выше, а первый мгновенно оказался в руках восставших. Меня вместе со всеми внесло людской волной в фойе здания. Правая рука продолжала крепко сжимать пистолет.
Оказавшись посреди просторного холла, люди растерялись, не представляя, что делать дальше. Часть бросилась в коридоры первого этажа, большинство продолжало топтаться на месте. Из левого коридора выбежал мужчина средних лет с какими-то бумагами, найденными в одном из кабинетов. По-видимому, прораб или инженер-строитель. По крайней мере, он пришёл сражаться в строительной спецовке, что так же, как и военная форма, не мешает резким движениям.
Не знаю почему, но он подошёл именно ко мне. То ли случайно, то ли выбрал самого крепкого на вид из мужчин в зоне видимости.
- Зброя е?
- Ось, - показал я ему своего Макарова с полной обоймой.
Он развернул бумаги навису.
- Вот поэтажный план здания. Тебе нужно обесточить его, чтобы стало темно. Минус второй этаж – тут электрощитовая. Нужны две пули – одна в замок на двери, другая – в замок на щитке, где главный входной автомат. Найдёшь, который из них?
- Я полгода электриком работал.
- Потом расскажешь свою биографию. Задание понятно? Выконуй.
- Есть выполнять задание, - ответил я по старой армейской привычке и устремился в коридор, откуда только что вышел прораб.
Я поехал на лифте, чтобы не встретить по пути никого из охранников, оставшихся верными правительству. Секунды ожидания лифта и езды на два этажа вниз показались мне часом.
Следующий кадр, который я помню: нижние этажи уже захвачены. В конце коридора кто-то из наших парней сидит с гитарой и играет песню про двунадесятый праздник, что по церковному календарю наступил с вечера:
Сын, Дева Мария, за милосердие бывает,
И радость Благовещенья Гавриил провещевает…
Настроение у всех радостно-приподнятое.
А я стою на коленях перед унитазом, потому что у меня случилась глазная болезнь – блюю дальше, чем вижу.
Враньё это всё, когда кто-то бахвалится, будто бы убить легко. После первого убийства в любом случае ломает. Выворачивает так, что готов вытошнить все внутренности вместе с мозгами.
Когда двери лифта открылись на втором подземном этаже, по другую их сторону на меня таращился испуганный милиционер. Или я первым подниму пистолет, или он первым поднимет пистолет. Я выстрелил раньше. Но, не целясь, промахнулся и попал в ногу, а не в грудь, как хотел. Он упал на пол, но остался в сознании. Хватаясь руками за пробитое бедро, он успел прокричать:
- Подмога! Засылайте подмогу!
Пришлось добить его выстрелом в голову.
А из дальнего конца коридора на его крик уже бежали четыре охранника, вооружённые резиновыми дубинками.
Тут уж я не промахнулся: четыре выстрела – четыре трупа.
И нужно было искать этот злосчастный электрический щиток, чтобы закончить боевую задачу.
А я не мог. Вместо этого я, держась за стену, кое-как дополз до туалета и меня начало выворачивать наизнанку. Мозг отказывался думать любые мысли, кроме одной:
- Я убийца… Я убил пять человек… Убийца… Я…
И как жить дальше после такого?
У меня осталось две пули. Седьмую выпущу в какого-нибудь мента, что заглянет сюда по нужде, а восьмую – себе в сердце. Нет, нельзя. Я помню видение на мосту через Днепр 22 марта. Боец Соколов, хватит нюни распускать! Тебе приказано выжить, и ты обязан выжить. Лучше подумать, где бы ещё патронами для ПМ разжиться – ведь после расстрела электрощитовой их больше не останется.
На этой фразе в моей голове здание полностью погрузилось во тьму. Кто-то проявил типичную для ополчения взаимопомощь и решил задачу с электрическим щитком за меня.
Однако, в скором времени мы заняли всё здание и снова включили свет, уже для себя.
Нас попытались централизованно отключить от электростанции, но пророссийски настроенные рядовые энергетики заперли в подсобке украинское руководство, и власть на станции взял сочувствующий нам заместитель главного инженера, так что огни восставшего города продолжали освещать улицы, и каратели не могли пройти незамеченными, если бы они там появились.
Мы захватили оружейную комнату в здании СБУ и теперь могли оказать достойный приём винницкому спецназу.
Но силы были явно неравны. А наша цель, всё-таки, не продать свои жизни подороже, а сделать так, чтоб восстание дожило до воссоединения с Россией или до признания независимости Донецка и Луганска от Украины.
Связь с интернетом действовала, и мы сняли ролик, разместив его на youtube и других популярных видео-площадках. Выступали трое. В масках, потому что ещё не до конца уверовали в победу и беспокоились за судьбу своих родственников в случае поражения. Как сейчас помню их отчаянный вопль:
- В январе, когда начиналось безумие на Майдане, мы спокойно ходили на работу и смотрели новости по телевидению, как увлекательный спектакль, вместо того, чтобы организовать ответные мероприятия. В феврале, когда радикальные националисты дорвались до власти и стали уничтожать последних защитников старых порядков, мы и тогда молчали, ожидая, что само рассосётся. В марте, когда беспредельщики отмороженные стали грабить и насиловать всех, кто попались под горячую руку, уже некому было встать на нашу защиту. В апреле мы, наконец, перешли к решительным действиям. Но если нас никто не поддержит, не успеете глазом моргнуть, как всё будет кончено. И тогда вы останетесь один на один с ордой варваров, окончательно утративших человеческий облик. Безоружные и беззащитные. Выползайте из уютных нор и приходите к нам. Чем больше мужчин вспомнит о том, что мужчина – воин, тем больше у нас шансов на победу. Донбасс, вставай!
И Донбасс встал.
По ночному городу текли людские ручейки к бывшему зданию СБУ, где зарождалась Луганская Народная Республика. Кто пешком, кто на машинах, а иные и на такси. Были случаи, когда таксист подвозил к нам пассажира, а потом шёл к нам вместе с ним.
Седьмого числа джинн окончательно вылетел из бутылки, и восстание стало воистину народным.
А винницкий спецназ завяз в Харькове, который тоже бурлил. И, справедливости ради отмечу, сделал там на ура своё чёрное дело. Мы рассчитывали, что Харьков станет столицей будущей Новороссии, от Одессы до Луганска. Но восстание удалось только в Луганске и Донецке. Харьков сдулся в три дня, в Одессе весь апрель продолжались стычки между повстанцами и карателями, примерно на равных.
В том, что наш замысел удался только наполовину, виноваты мы сами. В Крыму первые отряды самообороны стали создаваться уже на следующий день после переворота, 23 февраля. Есть такой роман, «Остров Крым». И, пока в Киеве, опьянённые лёгкой победой, сторонники Майдана делили министерские портфели, полуостров Крым уплыл вместе со всеми жителями, став настоящим островом мирной России, единственной областью, бескровно отделившейся от обезумевшей Украины.
А мы, что мы? Выжидали аж до апреля, надеясь на чудо. Но монстр не превратился в принца, как в детской сказке. Он день ото дня только зверел. И когда мы, наконец, решились, он уже окреп и смог показать зубы. В большой семье раздавались характерные щелчки.
Слава Богу, некромантам из Киева и Львова не удалось превратить в зомби весь народ.
12 апреля, когда в Славянск пришёл отставной офицер из России Игорь Стрелков с отрядом в 50 кубанских казаков, на их сторону перешли все 800 милиционеров этого небольшого, но славного райцентра. 14 апреля батальон житомирских танкистов самовольно вернулся к месту дислокации, не желая стрелять в гражданских.
13 апреля в руках восставших оказался Краматорск. 15 апреля – Шахтёрск. 17 апреля – Красный Луч. Ближе к Пасхе ополчение взяло под свой контроль всю трассу Донецк-Луганск, и когда весь православный народ праздновал победу Христа над смертью, можно было с уверенностью сказать, что и воины Христовы одержали первую локальную победу над силами зла и смерти, захватившими Киев, мать городов русских и колыбель русского православия. Минас Итиль стал Минас Моргулом, но Гондор не пал.
Но и Турчинов сотоварищи не сидели, сложа руки. Против шахтёров и металлургов с охотничьими ружьями двинулись части регулярной армии. Мы выстояли только по одной причине – солдаты не хотели воевать. Да и многие офицеры тоже. Большинство разошлись бы по домам, если бы не заградотряды правого сектора.
С течением времени мы усиливались, но усиливалась и пропагандистская обработка войск укров.
Началось кровопролитие, которому не видно конца и края.
В этом есть и наша вина. Нет, не в том, как пытаются представить украинские СМИ, якобы первопричина братоубийственной войны – вооружённый сепаратизм на юго-востоке страны, а не февральский переворот. А в том, что мы забыли традиционные ценности славянских народов. Превратились в беспринципных карьеристов и образцовых членов общества потребления. В том, что мы забыли о Боге и стали жить, как дикие звери, единственный смысл жизни которых – пожрать да перепихнуться.
Прозрение оказалось жестоким. Был такой христианский писатель, Клайв Льюис. Он в своё время сказал такую фразу, что я подписываюсь под каждым словом: «Сначала Бог обращается к человеку шёпотом любви. Если человек не внимает, то Он обращается к нему голосом совести. Если человек остаётся глух и к этому призыву, то Богу ничего не остаётся, кроме как напомнить человеку о себе через рупор страданий».
Прав был и Игорь Стрелков: «Война сметает всю наносную шелуху с человека, срывает маски с лиц, оставляя то, что на самом деле внутри человека. Если он был подлецом, станет конченым подонком. Если был хорошим, станет святым».
И мы страдаем, надеясь возродиться очищенными, как очищается металл от шлака в раскалённых печах. Достойное по делам нашим приемлем. Помяни нас, Господи, во Царствии Твоем.
* * *
Не вижу смысла подробно описывать ход боевых действий – об этом читатели могут узнать, ознакомившись с официальными сводками ополчения.
Лучше продолжу рассказывать о своей скромной персоне.
Наверно, многих заинтересует, как человек сугубо штатский, до восстания державший огнестрельное оружие только на срочной службе и в тире, пролез из рядовых бойцов в командиры.
Честно скажу, гордиться тут нечем. Никаких особых подвигов я не совершал. Произвели меня в офицеры, можно сказать, случайно.
На мой день рождения, когда у нашего подразделения закончился курс молодого бойца в тылу, и подполковник Мозговой собрал нас, чтобы распределить по фронтам, он спросил перед строем:
- Есть здесь бойцы с высшим образованием? Шаг вперёд.
Из строя вышел только я один. Остальные были пролетариями, до войны работавшими в цехах и на шахтах.
Он оценил ситуацию и коротко бросил в мою сторону:
- Ну вот и славненько. Офицером будешь.
И дал мне в подчинение взвод из тридцати раздолбаев, вместе с погонами. Теперь я лейтенант. Может быть, через полгода старлея дадут, если выживу.
А ещё как раз на мой день рождения была провозглашена Луганская Народная Республика. Попробую дожить до следующего года. Тогда у меня будет двойной праздник – мой день рождения и день рождения государства, независимость которого я отстаиваю с оружием в руках.
Впрочем, я надеюсь, что через полгода, а тем более, через год, война уже кончится.
А почему, собственно, Рамирес?
Вопрос, конечно, интересный. Внешность у меня типично нордическая, а кличка, как у южанина.
Но и темперамент, как у южанина. Когда я проходил курс молодого бойца, то очень злился, когда у меня из-за недостаточной подготовки (строевой, огневой, силовой) что-то не получалось. Особенно злился, когда кто-то меня за это подкалывал, даже если подкалывал беззлобно и по-дружески. Сначала мне хотели дать позывной Фугас – чуть тронешь этого вспыльчивого товарища, и он взрывается. Но я придумал более поэтичную версию. Причём, также связанную с войной.
Но с войной, происходившей очень далеко и очень давно. Увлекаясь всемирной историей и творчеством Грэма Грина, я узнал о том, что происходило в Мексике без малого столетие назад.
В 1926 году в лице президента Кальеса объединилось всё низкое и подлое, что он взял и от соратников-троцкистов, и от предшественников-капиталистов. И 1 августа он поднял руку на святое святых для латиноамериканцев – на католичество. Горячие мексиканские парни, естественно, развернули партизанщину, по сравнению с которой наше восстание показалось бы детским лепетом.
Они называли себя Кристерос. Я затрудняюсь назвать точный перевод этого слова с испанского. Вероятно, перевести это одним словом на славянские языки невозможно. Это сочетание двух слов – cristianos – христиане и guerrilieros – партизаны. Приблизительно можно перевести как «Воины Христовы».
И среди них были два особо выдающихся героя – сельский староста Викториано Рамирес и священник Хосе Рейес Вега.
Я знал о них по фильму, что два года назад смотрел по горячим следам его премьеры онлайн на английском языке в отсутствие русского перевода. Там эти две личности объединены в одну – священника Викториано Рамиреса. Его пришли брать четырнадцать гвардейцев правительственных войск, а он перестрелял их всех. Достойный пример для подражания партизанам. И если я доживу до победы, тоже стану священником. И тоже безбрачным, как католические священники. Православным целибатом, каковым должен быть батюшка-вдовец. Жениться повторно ни в коем случае не стану. Я не могу предать Наташу, ожидающую меня на небесах. И этот падре звался Викториано – так похоже на убитого на моих глазах отца Виктора, память которого я хочу увековечить.
Через несколько дней после выбора позывного я узнал правдивую историю, что священника на самом деле звали не Рамирес. Но решил оставить себе тот позывной, что выбрал. Потому что Рамирес звучит колоритнее, чем падре Хосе. Пусть будет Рамирес.
Окончательно моё испанское прозвище закрепилось совсем недавно. На День Победы. Нет, радоваться рано – не той победы, к которой мы стремимся ныне. Я имею ввиду девятое мая, день победы наших славных предков.
Командование антифашистского ополчения не могло обойти вниманием этот поистине великий день, и в городском ДК Лутугино организовали концерт художественной самодеятельности среди бойцов.
Я исполнял на гитаре последнее танго, что написал перед гибелью в катастрофе «аргентинский соловей» Карлос Гардель. Оно так и называется, “Adios muchachos” – «Прощайте, друзья». Герой танго потерял мать, невесту, и прощается с друзьями, так как молодость прошла, и он больше не хочет жить для развлечений. Когда я слушал эту композицию до войны, у меня возникали две ассоциации, что собирается сделать этот персонаж – покончить с собой или уйти в монастырь. А я, потеряв жену, отца и брата, попрощался с матерью и ушёл воевать. И исполнил эту песню так эмоционально, что написавший её латиноамериканец нервно курит в коридоре.
После этого подвыпившие в честь праздника женщины пытались вешаться мне на шею, но я был холоден, как мамонт в вечной мерзлоте. У меня была только одна женщина, которую я любил и буду любить вечно – на этом свете, и на том.
* * *
Вот мы и подходим к тем дням, когда я сижу с ноутбуком на коленях и в меру сил пытаюсь описать, как я дошёл до жизни такой.
Впервые мысль подробно описать свою биографию зародилась у меня в день референдума о независимости.
Я тогда был поставлен командовать охраной избирательного участка в родном Лутугино.
Мероприятие проходило без эксцессов, и я откровенно заскучал. К тому же, поздняя весна в степи уже давала о себе знать тем, что на избирательном участке, в спёртом воздухе от множества народа в сочетании с уличным зноем, было откровенно душно.
И я решил прогуляться до магазина, купить ребятам что-нибудь пообедать, и себе заодно. Домой обедать не пошёл, чтобы не уронить репутацию среди солдат – они, мол, на боевом посту парятся, а я за мамкиной юбкой отсиживаюсь.
Первый магазин я пропустил – накатила ностальгия, и я пошёл бродить по улицам, где родился, учился и взрослел.
Примерно через километр я увидел обезоруженную моими сослуживцами случайно заблудившуюся здесь БМП укров. Она окончательно остановилась, врезавшись в немногочисленные в степном городке деревья, когда-то посаженные советскими агрономами.
Гусеницы машины завалили характерный для наших южных широт красный каштан, а следом за ним один из символов ненавистной украм России – белую берёзу. Я смотрел на гроздья оборванных красных цветов каштана, разметавшихся по белой коре вокруг излома берёзового ствола. И это зрелище прочно ассоциировалось у меня с тем, что эти цветы – капли крови жениха, не сумевшего защитить невесту в белом платье от машины, бездушной и беспощадной. Как я не смог защитить молодую жену от беспощадной машины для убийств в виде фашистско-бандитского государства.
Мне вспомнились её слова, сказанные два года назад в наши самые счастливые дни под Симферополем:
Когда мне было 14 лет, батя взял меня с собой браконьерствовать птиц с лодки под Днепропетровском. Он бил из ружья без промаха. И падали лебеди, подстреленные на взлёте. Он улыбался до ушей от охватившего его мальчишеского азарта. А я ревела в три ручья. Мне так было жалко лебедей. Когда они объединяются в пару и сближают шеи в форме латинской буквы S, получается фигура, образующая сердце. А если один из лебедей в паре гибнет, второй чахнет и умирает. Разве можно их убивать? Тем более, на взлёте, когда они только-только начинают подъём в небо!
Мы и есть птицы, подстреленные на взлёте.
А ещё вспомнились строки собственного сочинения:
Так и в сердце моём свет жизни угас –
Я, как призрак, ветром носимый.
Ирония судьбы – батальон, где я служу, так и называется, «Призрак».
В первые дни после гибели Наты я фантазировал, что она уехала на курорт отдыхать. Например, в ту же Италию. И когда-нибудь меня к себе позовёт, на что я с радостью откликнусь.
А в последние дни мне кажется, что это она жива. По-настоящему жива. А я умер. Все чувства отболели и перегорели. В самурайском кодексе чести Бусидо правило номер один гласит: «Действуй так, как будто ты уже мёртв». Я так и действую. И если это приносит максимум пользы общему делу, да будет так.
Но, как показала практика, никуда ты, морячок, не денешься с подводной лодки. От себя не убежишь. Рано или поздно чувства нет-нет, да и всплывут.
Возвратившись на дежурство, я принялся рассматривать наши с Натой свадебные фотографии.
Я не успел их забрать у фотографа, вернувшись из Италии – тогда нам с женой было, мягко говоря, не до того.
Потом я уехал в Луганск поднимать восстание, а фотограф, как сторонник Майдана, остался в Киеве.
Но в день референдума мы свиделись.
Он поехал в так называемую «зону АТО», то есть, на восставший Донбасс военным корреспондентом. Подзаработать решил. И позлорадствовать, снимая, как части украинской армии ворвутся в Луганск и сорвут голосование.
В Луганск хохлы, конечно же, не ворвались.
Получив отпор, они были вынуждены отступать в захваченный ими луганский аэропорт.
Корреспондент ехал на машине по навигатору с тормознутой и глючной прошивкой. В итоге он заблудился и выскочил прямо на наш блокпост в Успенке.
Поначалу молодые и горячие студенты, взявшие его в плен, хотели его шлёпнуть за то, что шпионил, выдавая украинской армии наши позиции.
Но я охладил их пыл, напомнив приказ Болотова о человечном отношении к пленным.
Но носители информации с тем, что он наснимал, я у него изъял.
И когда увидел ещё не стёртые с них фотографии со своей свадьбы, от удивления смог выговорить только: «Бывают в жизни совпадения».
Интересно, узнал ли он в суровом вояке своего бывшего друга. Я-то его узнал в лицо, но не подал вида. Думаю, он поступил также.
Когда мне совсем невмоготу, я обращаюсь к творчеству. И я решил совместить эскапизм и выполнение священного долга. Никто не должен быть забыт, ничто не должно быть забыто. Ни люди, пролившие свою кровь невинно, ни счастье человеческое, растоптанное берцами штурмовиков.
Но мемуары я начал писать не сразу. Сначала я написал стихи.
Второго мая бандеровцы, позиционирующие себя, как цивилизованные европейцы, с дикой азиатской жестокостью подавили протесты в Одессе – сожгли заживо 56 гражданских лиц.
К тому времени я уже многое повидал на родной Луганщине, но в такое не мог поверить до последней минуты, пока не увидел документальную съёмку с места событий от надёжных проверенных товарищей.
Фашисты ещё и насмехались над трагедией: «Новое блюдо украинской национальной кухни – жареные колорады по-одесски».
В голове не укладывается.
По следам этого события родилось всего две строки, а потом я заглох и не смог продолжить их, но и они оказались достаточно красноречивыми:
Мертва Украина – сгорела живьём.
Убита в Одессе нацистским зверьём.
Более плодотворной оказалась попытка сочинить что-нибудь к недавно минувшему Дню Победы. Я взял за основу моё любимое стихотворение об Отечественной Войне. Которое я выучил ещё в старших классах школы. К 50-летию победы, когда День Победы на Украине был ещё государственным праздником. И переделал его так, чтобы похожими рифмами рассказать о последних, известных между нами событиях.
Оригинал. Михаил Светлов, "Итальянец", 1943 г.
Черный крест на груди итальянца,
Ни резьбы, ни узора, ни глянца,-
Небогатым семейством хранимый
И единственным сыном носимый...
Молодой уроженец Неаполя!
Что оставил в России ты на поле?
Почему ты не мог быть счастливым
Над родным знаменитым заливом?
Я, убивший тебя под Моздоком,
Так мечтал о вулкане далеком!
Как я грезил на волжском приволье
Хоть разок прокатиться в гондоле!
Но ведь я не пришел с пистолетом
Отнимать итальянское лето,
Но ведь пули мои не свистели
Над священной землей Рафаэля!
Здесь я выстрелил! Здесь, где родился,
Где собой и друзьями гордился,
Где былины о наших народах
Никогда не звучат в переводах.
Разве среднего Дона излучина
Иностранным ученым изучена?
Нашу землю - Россию, Расею -
Разве ты распахал и засеял?
Нет! Тебя привезли в эшелоне
Для захвата далеких колоний,
Чтобы крест из ларца из фамильного
Вырастал до размеров могильного...
Я не дам свою родину вывезти
За простор чужеземных морей!
Я стреляю - и нет справедливости
Справедливее пули моей!
Никогда ты здесь не жил и не был!..
Но разбросано в снежных полях
Итальянское синее небо,
Застекленное в мертвых глазах...
Переработка.
Андрей Соколов, он же Викториано Рамирес,
"Украинец", 2014 г.
Жёлтый флаг на гробах украинцев,
Грим, чтоб раны замазать на лицах.
Сбережения семей небогатых
На поминки ушли по солдатам.
Молодой уроженец Галиции,
Тот, что в армию призван с милицией -
Ты скакал на Майдане зимою,
Чтоб бандиты рулили страною.
Я, убивший тебя под Луганском,
Так мечтал по предгорьям Карпатским
После пыльных степей прогуляться
И в сосновом лесу надышаться.
Но ведь я не пришёл с автоматом,
По гражданским стреляя по хатам,
Но ведь пули мои не свистели,
Заглушив соловьиные трели.
Здесь я выстрелил - здесь, где родился,
Где на шахте ударно трудился,
Где язык колыбельных казачьих
Никто мовой не кличет собачьей.
Поработай в цехах и на шахтах -
Ненавидеть начнёшь олигархов.
И поймёшь, что у власти уроды
Не из нашей рабочей породы.
Но идут дураков эшелоны
Для захвата Европе колоний,
Чтобы крест из ларца из фамильного
Вырастал до размеров могильного.
Я не дам свою Родину вывезти
За простор чужеземных морей -
Я стреляю и нет справедливости
Справедливее пули моей.
Никогда ты здесь не жил и не был,
Но разлито в донецких степях
Украинское синее небо,
Застеклённое в мёртвых глазах.
* * *
За сутки с того момента, как я начал писать, и до того, как закончился подсчёт голосов и с избирательного участка сняли охрану, я, конечно, не успел написать это всё. Успел только до расставания с будущей женой на вокзале Севастополя.
Следующая возможность возобновить записи выдалась только через две недели. В первый раз моя группа обеспечивала проведение голосования, теперь перед нами стояла задача сорвать его. То есть, не допустить трагикомического фарса в виде проведения в ЛНР выборов киевского президента Пети Параши.
И вновь я просиживал штаны и плевал в потолок на избирательном участке в каком-нибудь километре от дома. В этот раз было даже ещё тоскливее. Тогда участок был открытым, и там сновали толпы празднично одетого народа. Теперь участок был закрытым, и только на улице приходилось отвечать на досужие расспросы малочисленных зевак. Впрочем, не таких уж и малочисленных. Приходили граждане, смотрели, что происходит. Но не с целью голосования, а так, поглазеть.
К тому моменту, помимо моего желания, взвод лейтенанта Рамиреса постепенно приобретал известность. Особенно, его командир.
Помню, как на избирательном участке скучали вместе со мной три бойца.
Я подошёл и прислушался к их разговору.
Один из них поманил другого пальцем, чтобы заинтересовать, что же такого интересного сослуживец скажет, и заговорщическим тоном прошептал:
- А вы знаете, что Арсений – Яйценюх? Нюхает яйца… свои!
Из двух других один чуть не съехал со стула от смеха. Другой, криво усмехнувшись, заметил:
- Старо. А такие частушки знаете?
Укры форму надевали,
За Славянск дралися –
Всё, что можно, прое**ли…
И обос**лися!
- Попрошу не выражаться, здесь дети ходят, - осадил я не в меру ретивых воинов.
Певец воспринял замечание, как наезд, и полез в бутылку:
- А ты, вообще, кто такой? Боевой офицер или крыса тыловая? Повоюй с моё – будешь указывать, как мне базар фильтровать.
Я принюхался – они пьяны. Мне впервые захотелось набить соратнику морду – из-за таких, как он, ополчение называют махновщиной.
Но мне не пришлось опускаться до рукоприкладства лично – за меня это сделал третий солдат. Он с размаху отвесил сослуживцу подзатыльник и одёрнул его:
- Ты что, до чёртиков допился, командиров не узнаёшь? Это же лейтенант Рамирес. По сравнению с ним мы все – крысы, пороха не нюхавшие.
- Виноват, товарищ командир, не признал, - опомнился смутьян и улыбнулся, - богатым будете.
- Я бы предпочёл, чтобы мне вместо золота и бриллиантов подкинули более нужные сейчас железные стволы и свинцовые патроны, - ответил я также полушутя.
Да уж. Я мечтал стать авторитетом в информационных технологиях, которым отдал добрый десяток лет, а стал таковым среди военных, к коим до восстания вообще отношения не имел. К тому моменту я находился в действующих войсках уже несколько недель. Угрызений совести от убийства врагов я больше не испытывал. Человек ко многому может привыкнуть. Мои сослуживцы как-то заметили, что даже когда я безоружен, я при ходьбе размахиваю только левой рукой. А правую продолжаю по привычке держать на бедре, как будто у меня там кобура с пистолетом.
* * *
Мы оставались на запертых избирательных участках и в ночь на 26 мая, опасаясь провокаций укров. Но и тогда мне не удалось закончить мемуары полностью. Второй творческий заход закончился возвращением в Киев из свадебного путешествия.
Я хотел в третий раз приступить к записи воспоминаний второго июня, когда офицеру в очередной раз выпало нести караульную службу. Но помешала украинская авиация, нанеся удар по администрации Луганска, после чего все мобильные группы ополчения были подняты по тревоге.
В связи с этим произошёл эпизод, который мне кажется заслуживающим внимания.
Мы получили задание установить зенитное орудие на крыше здания, доминирующего над окружающей застройкой, чтобы сбивать самолёты, если они ещё раз попробуют сюда сунуться. Я выбрал главный корпус института, где учился, который теперь называется «Восточно-Украинский университет» и скоро, без сомнения, будет переименован.
Командир показывал пример подчинённым, как надо работать, вместе со всеми затаскивая по лестнице детали этой пушки.
На лестничной клетке четвёртого этажа о чём-то оживлённо беседовали две студентки, нарядные в честь начинающейся сессии. Я не старался подслушивать, но они разговаривали достаточно громко.
Одна из них выражала недоумение по поводу какого-то однокурсника Михаила, который внезапно перестал посещать учёбу, да ещё в такой момент, когда идёт зачётная неделя. И примерно в те же дни её отец ушёл на работу и не вернулся.
Вторая протараторила в ответ какую-то запутанную фразу, из которой удалось понять только словосочетание «Батальон Призрак».
У первой расширились глаза от страха:
- Батальон «Призрак»? Но папа не в ополчении. И Миша не может там быть.
Вторая накинулась на неё:
- Конечно, Александр Петрович в ополчении! И Миша тоже. Они ведь мужчины. При том, православные и луганчане.
Первая схватила меня за рукав:
- Товарищ командир, товарищ командир! Вы знаете Михаила Федосеева?
- Девяносто четвёртого года рождения, - уточнила вторая.
- Знаю, - безуспешно попытался я сдержать улыбку, - внизу в оцеплении стоит. Можете с ним пообщаться. Если сержант попытается прекратить ваш разговор, скажите ему, что лейтенант разрешил.
Ловко перебирая по ступенькам высокими каблуками, девочки умчались с четвёртого этажа на первый.
А я, закончив выполнение боевой задачи, предался размышлениям о том, как собранное с миру по нитке воинство будет останавливать орду доставшихся украинской армии от Советского Союза танков, вертолётов и самолётов. В моём взводе – автоматом и связкой гранат. А в подразделении, где служит бывший начальник IT-отдела, работавший со мной на Лутугинском заводе – пистолетом и одной гранатой.
И знаете, что? Мы их остановим. Потом мы их остановим ещё раз и погоним на запад, в сторону Киева и Львова. Может быть, даже я это сделаю сам. А если меня убьют, то это сделает начальник IT-отдела. А если и его убьют, то это сделает донецкий гопник, который бил мне морду четыре года назад в Шахтёрске, отбирая у меня наличку и телефон. Или даже мой сосед-алкаш, которому я сам бил морду за то, что он наблевал в нашем подъезде.
Мы просто обязаны их остановить. Потому что, если мы их не остановим, тьма накроет всю Восточную Европу вместе с Россией, и придёт толстый жирный песец всей славянской государственности и православной цивилизации. Также и коммунистической идеологии свободы, равенства и братства – в общем, сгорит, как одесский дом профсоюзов, всё разумное, доброе, вечное, накопленное человечеством за последние пару тысячелетий.
* * *
Тиха украинская ночь…. Точнее, ночь в Луганской Народной Республике. В эту ночь, с 4 на 5 июня 2014 года, артиллерия укров наконец-то оставила Луганск в покое, и у меня появилась возможность закончить этот текст.
Что произошло за пропущенное в моём повествовании третье число? Мы потеряли город Счастье. Репортажи на новостных сайтах пестрят заголовками «Сепаратисты потеряли счастье». Но не потеряли веру. Наши стены разбиты, но сердца – нет. Мы не потеряли надежду на окончательную победу. И, несмотря ни на что, не потеряли любовь к своим родным и близким.
Милая мама, утром ты обнаружишь флешку с этим произведением у себя на кухонном столе. Я приеду на рассвете, когда ты ещё будешь спать, и постараюсь пронести её в нашу квартиру бесшумно.
Не буду говорить тебе вслух о новом месте службы, чтобы заранее тебя не расстраивать. Ты узнаешь о нём из этого текста.
Стрелков направляет продажных чиновников из Славянска в штрафбат – рыть окопы в Семёновке. Этот небольшой посёлок – глухая окраина Славянска, форпост в непосредственной близости от артиллерии укров. А я направляюсь на помощь Донецкой республике добровольно. Там будет огненный ад, и некоторые думают, что попасть туда – это уже всё. Но ты не поддавайся бесовскому отчаянию. Ведь у меня очень трудолюбивый ангел-хранитель, неоднократно выносивший меня на руках из самых опасных передряг. Бог не выдаст – свинья не съест.
Бандеровским наёмникам, воюющим за деньги, не понять, как мы можем отправиться в пекло на выручку друзьям совершенно бескорыстно. И поэтому мы их победим. В середине дня на сайте информационного агентства «Русская весна» один корреспондент разместил статью с заголовком, придуманным с моей подачи: «Если кому-то не хватает чистых и честных человеческих отношений, он обретёт себя в Новороссии».
И всё же, на всякий случай я оставлю тебе этот носитель с краткой пояснительной запиской, что с него нужно читать, и что с этим делать.
Если услышишь о том, что я погиб, передай этот текст как можно большему количеству информационных агентств. Я бы попросил тебя передать его и в том случае, если не погибну, но не считаю себя вправе так рисковать твоим здоровьем, физическим и психическим, пока могу сделать это сам. Второй экземпляр я буду держать у себя.
Думаю, оставленные тебе на хранение, мои воспоминания не пропадут.
Я в тебя верю.
И ты веруй в Бога, верь в победу и в меня верь.
Я люблю тебя. Как никогда в жизни. И это не пустословие.
А что нам ещё остаётся делать? Ведь мы единственные близкие люди друг у друга, что пока ещё остаются в живых.
Ближе для меня ты была, пожалуй, только 33 года назад, когда меня грудью кормила.
Прости, что не обнял тебя на прощание перед отправкой под Славянск.
Подпись: лейтенант Народного Ополчения Донбасса Андрей Соколов-Рамирес, 11 мая – 4 июня 2014 года, Луганская Народная Республика.
Верю, люблю, надеюсь.
[1] Перевод гимна нацистской партии “Die fahne hoch”, сделанный коллаборационистами из армии генерала Власова.