Яцек бежал по лесу уже третий час.
Буханка хлеба, которую он стащил с прилавка, давно уже остыла и неприятно липла к голой коже под рубахой. Сама же рубаха, поношенная, в заплатках, насквозь пропиталась потом, и Яцеку казалось, что за ним от самой деревни тянется удушливый шлейф, который несомненно поведет по следу собак. И хотя собак за ним вовсе не было, перепуганному мужчине казалось, что они у него на хвосте, и вот-вот их крепкие белые клыки вцепятся ему прямо в ноги…
Вдруг он остановился, как вкопанный. Буханка выкатилась у него из-под рубахи, и он тут же схватил ее и прижал к себе, как величайшее сокровище на свете. Но на буханку Яцек не глядел, а глядел на избушку, что стояла прямо перед ним.
Самая настоящая, чуть покосившаяся деревянная хата выглядела так, словно строили ее наспех, торопясь. Верхушку ее венчал грубо вырезанный деревянный крест, а вокруг избушки стоял хлипкий частокол – какая-никакая ограда от диких зверей. Земля за частоколом выглядела ухоженной, и Яцек заметил несколько курей, которые суетливо клевали что-то с земли.
Не раздумывая, мужчина кинулся к двери и принялся барабанить в нее кулаками.
— Откройте, во имя Господа молю вас!
За дверью послышалось шарканье, а после оно стихло, точно человек по ту сторону решал, как ему поступить. Наконец, из-за двери раздался кашель, и сиплый голос спросил:
— Это кто еще будет?
— Яцек меня звать! – Яцек забарабанил в дверь пуще прежнего. — Собаки за мной, прошу, помогите!
— Собаки… - протянуло за дверью, а потом она вдруг натужно заскрипела и отворилась.
Перед Яцеком стоял глубокий старик с выцветшими блеклыми глазами. Одетый в мешковатую темную одежду, он весь был какой-то сморщенный и седой, и только отполированный деревянный крест на его груди дышал жизнью. На миг Яцеку показалось, что этот крест – единственное живое, что осталось в человеке, до того он выглядел усталым и больным.
— Ну проходи, что встал на пороге, — старик отодвинулся в сторону и чуть покачал головой, когда Яцек спешно протиснулся мимо.
Едва мужчина прошел внутрь, старик тотчас закрыл дверь и зачем-то выглянул в окно, словно проверяя. Яцек заметил и спросил:
— Вы собак выглядывали? Далеко они?
— Сдались мне твои собаки, — старик раздраженно махнул рукой. —В лесу водится зверь и пострашнее. Садись, не стой столбом.
Яцек послушно сел на колченогий табурет, и в мышцах ног тут же взорвалась боль. Старик же стал напротив, по-совиному наклонил голову и принялся изучать Яцека.
— Мартин я, —вдруг представился он. —Голодный?
— Как волк, — Яцек неожиданно улыбнулся ему. —А у меня вот, к столу…
И он достал из-за пазухи свое сокровище.
Старик махнул рукой, мол, оставь себе, и не спеша прошел в комнату, накрывать на стол. Вскоре сели обедать.
За обедом молчали, только старик нет-нет, да на Яцека поглядывал. А Яцек, умяв свою порцию, облегченно вздохнул и откинулся назад на стуле, поглаживая живот.
— Ну, рассказывай, — старик поглядел на него в упор. — От кого бежишь и кто сам будешь?
И Яцек неожиданно рассказал. И что семья его умерла от чахотки, и что скотина передохла, ну точно порчу на нее навели. И как от голода пошел он на воровство и позарился на буханку хлеба, а войт спустил на него собак, и вели они его прямиком до леса. И как не осталось у него никого и ничего в этом мире, и идти ему некуда.
Мартин слушал, не перебивая, только изредка кивал да хмурил брови. Когда Яцек, наконец, умолк, старик помолчал какое-то время, а потом сказал:
— Мой черед рассказывать. Ты мне душу открыл, и я с тобой поделюсь. Но не суди меня – я сам себе самый страшный судья.
И он начал говорить.
***
— Год назад умерла моя Зося, и остались мы с Анной совсем одни. Аннушка у меня красавица была – первая девица в деревне, а то и во всей округе! Парни за ней табуном бегали, да только я всех гнал взашей: боялся, что обидят.
А как Зоси не стало, Анна враз изменилась. Будто цветочек увял: посерела, стала ходить грустная, глаза в пол. Принесу ей, бывало, с рынка петушка или веночек, а она в руках повертит да в сторону отложит. Сердце у меня разрывалось на нее глядеть. Мне ведь и самому несладко было: жену потерял, с которой тридцать лет прожил, все хозяйство теперь на мне, за дочкой приглядывать надо. А она, того и гляди, сама в могилу скоро сойдет, до того грустная ходила.
Но в один вечер, помню, вернулся домой, с поля, а Аннушка по хате пританцовывает, в волосах цветочки полевые, а глазки блестят, что твои звездочки. Я уже, старый дурень, обрадовался, подумал, что оттаяло сердечко мое, вернулось к жизни, но не тут-то было!
Влюбилась она, чтоб он был неладен. Да не в абы кого, а в сынка местного войта. Я бы, может, и порадовался, да только поговаривали, что его шайка под покровом ночи налеты совершает да честных людей грабит. Кто же такому бандиту свое дитя доверит? Поигрался бы с ней да бросил, подлец. Уж я всякого слыхал про него и его шайку!
Пробовал я и так к Анне и эдак, и слезами и криками умолял его из головы выбросить. А она ни в какую: люблю, и все тут! Ни уговоры мои, ни слезы ее не проняли. Так и воевали мы с ней, с родной дочерью, пока он не явился ко мне прямо на порог – руки ее просить. Я его, само собой, вытолкал взашей, и с той ночи начались все мои беды.
Он как ушел, Аннушка дверью хлопнула и во двор вылетела. До самого позднего вечера ее не было, а как вернулась она домой, страшно мне стало: лицо у нее было белое, точно смерть. Глаза на меня подняла и бросилась, как кошка дикая: руками в лицо целилась. Я ее за запястья схватил, а она все вырывается и кричит, кричит, как проклятая. А потом раз – в слезы!
Тут я перепугался, отнес ее на руках в кровать и сидел с ней до самой полуночи, пока она не успокоилась. А она рассказала мне, что жених ее уехал и вернется только, когда славой себя покроет, чтобы я дал свое благословение на брак. Потом она глянула на меня своими глазищами-блюдцами и одними губами прошептала:
— Из-за тебя все. И мама умерла, и Францишек уехал. Горе ты приносишь.
Как она эти слова сказала, так у меня в глазах и почернело. Вскочил я и крикнул:
— Будь ты проклята, ты и твой Францишек!
А она с кровати враз соскользнула и змеей во двор, и остался я в хате один.
На следующее утро, когда петухи пропели, Аннушки все не было. Я уж себя корил, а толку – думал, может и стоило уступить? Стоило мою Анну этому проклятому Францишку отдать? Но только к полудню, когда я в огороде был, в мой двор набежали люди да отвели меня к сараю. Еще на подходе у меня сердце заныло, а как подошли, я ее и увидел – в петле моя Анна была, да на ветру легонько качалась.
Как я следующие недели провел – не помню, хоть убей. Зверем выл, клял себя на чем свет стоит, хотел, прости Господи, на себя руки наложить, но страх сильнее оказался – грех ведь это большой. Так и жил, в беспамятстве, пока не встретил ее – в этом самом лесу.
Не спалось мне в ту ночь, и решил я выйти на свежий воздух. Все одно в постели ворочался, а перед глазами образы: то Зосенька моя, то Аннушка, и обе смотрят на меня грустно-грустно и молчат. Вышел я из хаты, да так и пошел вперед, и привели меня ноги к опушке леса. И тут меня словно сила какая-то в лес потянула, а из чащи голос. Я его как услышал, так и остолбенел: то Анна моя была!
И только я это понял, а из-за сосенок она выходит, в платьице своем белом, в котором она повесилась. Смотрит на меня жалобно и тянет:
«Тятенька, иди ко мне, мне страшно одной!»
Тянет она это, тянет, и вот уже мои ноги против воли вперед шагают, а только мне вдруг грудь словно огнем опалило! Я глаза опустил, а крестик мой под рубахой точно уголек горит, кожу жжет. Я тогда на Аннушку посмотрел, а она зашипела злобно и назад отступила, петь враз перестала. Тут уж я перекрестился и со всех ног домой, а она мне в спину выла и пела, да так громко, что у меня в ушах звенело до самого рассвета.
Прибежал я домой, святой водой умылся, а из головы все видение не идет: стоит моя Аннушка совсем одна, посреди леса, и я виновен в смерти ее. И умом понимаю, что не дочь моя это, а мавка, а сердце все одно болит.
Попросил я тогда мужиков о помощи. Кого самогоном подкупил, кого добрым словом, а только убедил мне помочь. С самых первых петухов до захода солнца таскали мы в лес дрова и, спустя несколько месяцев, построили эту хату. А там уж я попрощался со всеми в деревне да и переехал.
Не мог я, Яцек, вдали от дочери находиться, хоть и нечистью она стала. Купил в деревне курей, чтобы с голоду не помереть, перед входом в избу полынь посадил, чтобы она ко мне не зашла, и стал тут жить. И все бы ничего, да по ночам…
Старик прервался, а Яцек вздрогнул, прислушался. Где-то за окном, в глубине леса, на который уже мягко опустились сумерки, раздалось тихое девичье пение.
Оно было почти неслышным, невесомым, но в то же время, Яцеку казалось, что девушка стоит рядом, прямо за окном, только руку протяни и коснешься. Лес темнел, ночь вступала в свои права, а пение становилось все громче, пронзительнее, нежнее.
— И каждую ночь так, — старик рассеянно перекрестился, неотрывно глядя в окно. – Как только я переехал сюда, тут же она навещать меня стала. На первых порах, бывало, выйду на крыльцо, покличу ее: «Аннушка, Анна!» А она в ответ ничего – лишь поет, да так жалобно, что сердце разрывается от боли. Вскоре я вовсе выходить перестал, не мог выносить ее пения. Уши закладывал воском, голову под подушку прятал: ничего не помогало. Так она и ходит вокруг дома до самого рассвета, пока петухи не пропоют, только в земле следы ее ножек босых остаются…
Мартин всхлипнул и сжал в руке крестик. Яцек же, не отрываясь, смотрел в окно, и на какой-то миг ему показалось, что среди деревьев и кустов мелькнула светловолосая девичья головка – мелькнула и растворилась в густоте листвы, точно видение.
— И ничем упокоить ее нельзя? – осторожно спросил Яцек, стараясь не вслушиваться в голос, что продолжал нежно звать их.
— Ничем, она ведь без отпевания упокоена, — ответил старик. — Вот с тех пор и проклята ее душа, и ничего с этим поделать неможно – разве что упросить священника тело ее перенести на кладбище. Уж сколько я умолял его, а он ни в какую…
Старик махнул рукой, и Яцеку показалось, что то не рука была, а крыло израненной больной птицы, которое, описав плавную дугу, неуклюже приземлилось на костлявые колени
— Ты спать иди, сынок,—неожиданно сказал Мартин, не глядя на него. —Ежели заснуть сможешь. А я еще посижу, послушаю. Доченька моя все же поет, кровь родная.
Яцек послушно прошел на топчан в углу комнату и, неожиданно для себя, почти сразу уснул. Единственной мыслью его перед сном была:
«Господи, помоги этой несчастной семье».
Разбудил Яцека порыв ветра, который ворвался в хату, перевернул все вверх дном и холодом ударил мужчине под ребра. Яцек вздрогнул, заворочался и тут же сел в кровати, оглядывая комнату дикими глазами.
А прямо перед ним, вольно качаясь на несмазанных петлях, туда-сюда ходила деревянная дверь. Ветер гулял в избе, а из двора раздавалось недовольное квохтанье курей. Яцек выскочил наружу, во двор, и тут же встал как вкопанный, прямо перед полынью, что кругом росла вокруг избушки.
Полынь была примята, словно кто-то тяжелый шел через нее, падал, но вставал и шел дальше. А там, за полынью и изгородью, начиналась мокрая сырая земля, на которой отпечаталась пара маленьких девичьих ножек, а рядом – пара ног побольше.
Только тут Яцек заметил, что кругом воцарилась тишина.