In Memoriam
15 апреля в Самаре ушел из жизни журналист Игорь Любимов, яркий, ироничный, талантливый. В последние годы он жил и работал в Абхазии, где его в 2021 году и нашла Светлана ВНУКОВА. Они поговорили, в результате чего и появился этот текст. Наверное, последний самарский текст Игоря. Светлая ему память.
Когда магнолии были березами
«А вот бы еще Любимова про Самару расспросить. Игоря Любимова. Про его Самару», – сказала я. «Да как ты его расспросишь? Он то в Испании, то в Сочи, то в Абхазии. А в Самаре его давно уже нет», – ответили мне. «А социальные сети для чего? Найдем», – предположила я, залезла в «Фейсбук», нашла там Любимова, у которого после телефонного гудка – сразу какая-то музыка и шум автомобильного двигателя. «Не помешает? – спросил Любимов. – Музыка? Я тут под музыку великого грузинского композитора Гии Канчели в Абхазию еду. В Абхазии Канчели слушать не запрещено. А что касается самарского детства… Да давайте поговорим сейчас, только это получится скорее не интервью, а монолог по телефону из спортивного автомобиля, едущего по Сухумскому шоссе… И сразу хочу предупредить: я Cамару не люблю, а ребенком рос вполне себе избалованным. Хотя трудно было баловать в те времена детей. Но для меня делалось все возможное. И, надо сказать, труд тех, кто меня баловал, даром не пропал: я вырос вполне себе избалованным, ироничным и высокомерным стариком».
– Родился я в Самаре, да. И сорок пять лет жил в ней с перерывами на другие города и страны. Но все равно у меня такая... не самарская, на самом деле, история. Моя мама – киевлянка, отец – ленинградец, а в Самаре я родился потому, что мамина семья переехала из Киева в Куйбышев, отец приехал сюда из Ленинграда, и они здесь зачем-то встретились – отец и мама. Ну и я родился. Зачем-то…
Если я буду пропадать – это из-за гор или из-за скорости: в Абхазии можно ехать хоть 200 км/ч. Тут всё можно. Прекрасная страна.
...Чем мама занималась? Преподавала русский язык и литературу. Мама была женщиной уникальной красоты и еще более уникальной доброты. Ей это всегда мешало счастливо жить, но зато она была прекрасна во всём… Я, конечно, не так изысканно красив и совсем не так изумительно добр.
Мамин отец, мой дедушка, был ответственным, как тогда говорили, работником и получил назначение в Куйбышев. Но, наверное, недостаточно сильно любил ВКП(б). Забрали прямо из квартиры. Ранним, как это у них принято, утром. А жили дед с бабушкой в самом центре Старой Самары. В довольно изящном доме на Степана Разина. Дедушка, естественно, оказался английским шпионом. Сейчас бы, наверное, украинским был, поскольку в Куйбышев приехал из Киева. Сначала – тюрьма, потом – штрафбат, фронт... и где-то под Курском он погиб.
Бабушку с маленькой мамой из изящного дома, естественно, выселили. Сразу же после того, как деда арестовали. И они оказались в бараке на Арцыбушевской. Обычная история – многие через это прошли в нашей любимой стране. Когда деда реабилитировали после смерти товарища Сталина, которого у нас почему-то снова начали любить, маме, как дочери незаконно репрессированного и погибшего на войне, дали квартиру на Спортивной, куда меня однажды и принесли из роддома. Я – поздний ребенок. Когда родился, маме было 36, папе – 46, и было это в 1967 году.
Родился я в «Красном Кресте» на улице Льва Толстого. Но «Красный Крест» краснел задолго до моего рождения.
Дом на Спортивной почему-то называли генеральским, квартиры там в самом деле были по тем временам роскошные. Наша – в четыре комнаты. В двух жили я, моя мама, бабушка, а еще две занимала семья, которая к нам не имела никакого отношения. Коммуналка. И в этой коммуналке мы жили года, наверное, два, а потом поменяли это счастье на двухкомнатную «хрущевку», но зато без соседей. А заканчивал я свой «самарский период» уже на улице Агибалова, где «Спектр недвижимости» построил прямо напротив стадиона «Локомотив» шестнадцатиэтажный дом. Вот там, на 15-м этаже, я и проживал до того, как расстался с Самарой в спортивном и печальном 2014-м году.
То есть я все те 45 лет жил вот в этом самарском уголке. Рынок, парк красного командира Щорса, универмаг «Самара», вокзал…
И первое воспоминание о себе связано именно с ним. Мне года три или четыре, я топаю с мамой за ручку по улице Урицкого и осторожно думаю о том, что Дед Мороз-то, пожалуй, не настоящий, что на самом деле никакого Деда Мороза нет. А шел я в детский сад на новогодний утренник, на котором должен был изображать зайчика. Почему-то всегда на детсадовских новогодних утренниках я был в костюме зайчика, и, судя по фотографиям, это был грустный зайчик. Потому, видимо, что не верил в Деда Мороза, как я сейчас и в бога не верю. Этот детсад на Спортивной когда-то чернел вывеской с золотыми буквами: «Буратино». Кажется, я только сейчас понял, откуда у меня такой длинный нос!
Прямо напротив «Самары» существовала такая очень советская пельменная, на углу Урицкого и Спортивной. И в пельменной этой было отдельное окошечко, в котором продавали тесто. И когда меня, тогда уже первоклассника, отправили однажды за этим самым тестом, я был буквально поражен тем, что оно бывает разное – пельменное, дрожжевое. Такое тоже детское впечатление.
На Крытом же рынке я помню обширных румяных теток, продававших кур, и свои, нежного мальчика, вопросы к ним: «А что она (курица) сделала?» Предполагалось, что курица должна была сделать что-то плохое для того, чтобы попасть на прилавок уже в свежемороженом виде. Мама рассказывала мне массу историй о преступлениях этих безобидных птиц, и чувство справедливого возмездия позволяло мне потом есть куриный бульон. Продавщицы смеялись на весь Крытый рынок, который потом стал Губернским...
***
42-я школа? Да, первый класс – это 42-я. Но я же был не только избалованным, но и довольно своенравным ребенком, в результате чего по школам попутешествовал. Начинал учиться в 42-й, потом в разные переходил, оставляя после себя брошенных преподавателей математики.
Я потом и по телекомпаниям попутешествовал, и по городам, и по странам. Вот как сейчас: 20 минут назад был в России, теперь по Абхазии еду.
Кстати, мама когда-то в 42-й работала, но еще до того, как я пошел в первый класс. И когда лет через двадцать я познакомился с неким Олегом Сысуевым, который тогда был мэром Самары, и в каком-то нашем с ним разговоре выяснилось, что мы оба учились в 42-й, а мама моя в этой школе работала, он стал приглядываться ко мне (а я, в общем-то, на маму похож) и говорит: «Случайно, не вот эта вот красавица – Людмила Григорьевна?» Она у него не преподавала. Но он ее запомнил.
А с Олегом Николаевичем мы до сих пор в дружеских отношениях, и, когда я бываю в Москве, мы иногда видимся. Он, надо сказать, не изменился. Остался приличным человеком, и мне кажется это очень важным. У него, к слову, 12 лет прожил сын моего пса. Так что мы с ним еще и родственники. По линии собак. Из всех моих сознательно малочисленных регалий я признаю только вот это: Бывший хозяин отца собаки бывшего вице-премьера России… Так что Олег Николаевич неперестал быть ни умным, ни интеллигентным, только вот курить бросил, что теперь мне очень неудобно у него в кабинете в «Альфа-Банке» – я курю 30 раз в день. Я даже как-то Леонида Ильича Брежнева выкурил, можете в FB почитать:
Дым Отечества, или Как я выкурил Брежнева
Это случилось настолько давно, что Леонид Ильич Брежнев был тогда еще всего лишь дважды Героем Советского Союза, а не четырежды. Дважды героям в те времена полагался бюст на родине, не знаю, был ли установлен впоследствии там же и второй бюст, согласно дополнительному героизму... Леонид Ильич запомнился мне на всю жизнь. И не потому, что он генеральный секретарь и председатель президиума.
Тогда в СССР продавались макароны, длинные, как государственная граница, загнутые и продолжавшиеся снова, как Советская власть. С дыркой внутри, разумеется. Макароны нам не понравились, потому что мы с одноклассником попробовали их курить. Едкий дым и плохо горят.
Никто бы в советской торговле не продал пионерам настоящих сигарет, а быть взрослыми очень хотелось, но макароны существенно не помогли. На пятиметровой «хрущевской» кухне, у газовой плиты «Сталинград» (название я отломаю значительно позже), макаронам была придумана альтернатива (такого слова тогда не было) – чай грузинский, первый сорт.
Чаинки, так похожие на табак из настоящих сигарет, надо было как-то распределить и завернуть в бумагу. Газета «Правда» была, в отличие от всего остального, у всех хронически счастливых граждан нашей страны. После съездов и пленумов «Правда» обильно публиковала портреты членов Политбюро ЦК КПСС, чем мы и воспользовались. Я вырезал Брежнева. Одноклассник – кого-то справа. В портреты, свернутые в трубочку, аккуратно засыпали чай, чуть помазали на стыке канцелярским клеем – и мечта готова.
В отличие от макарон, чай в бумаге курился почти нормально, если не считать густую синеву дыма и очень противный вкус. От чего именно эта горечь и першение – установить было невозможно: то ли от чая, несмотря на первый сорт, то ли от клея канцелярского, то ли от Генерального секретаря ЦК КПСС?
Покурив чай в портретах, мы сразу, конечно, повзрослели, как и мечтали. И я понял: ничего хорошего в этом дорогом Леониде Ильиче нет.
***
Ольга Остроумова училась в 42-й, вы говорите? Да, училась. В классе у моей мамы, она ей преподавала русский язык и литературу.
…Не очень-то у меня получается про Самару рассказывать, в 12–13 я уже все каникулы проводил в Москве и счастлив тем, что мне удалось увидеть на сцене Раневскую. Вот насколько я старенький.
Где видел? В Театре имени Моссовета, конечно. «Дальше – тишина». Спектакль, в котором она играла с Ростиславом Пляттом. И до сих пор ношу ощущение поцелуя Фаины Георгиевны: после спектакля, выходя на поклоны, она, как это делают, наверное, многие актрисы, послала залу воздушный поцелуй. Но, как единственная в своем роде актриса, она это сделала так, что я этот поцелуй до сих пор на щеке чувствую. Хотя в 13 лет еще и не очень-то понимал, кто такая Фаина Георгиевна Раневская. И до сих пор не понимаю, как в моей жизни случился тогда театр…
Хотя мамин родной брат, мой дядя, к театру имел непосредственное отношение. Он был солистом балета. И довольно знаменитый был в свое время танцовщик... Ха-ха, вспомнил: в одной из школ в детстве у меня была кличка «Балерун»: одноклассники считали, что нет такого слова, а я знал, что есть. И слово, и профессия.
Опять не получается про Самару: с двух лет и до двенадцати я каждое лето ездил (поначалу с мамой, конечно) в Сочи, где у нас жили родственники. Я поэтому еще, наверное, не очень самарский тип. В Самареведь настоящая жизнь начинается летом. А у меня эта жизнь проходила в Сочи. В конце мая я уезжал, в конце августа возвращался.
В те времена съездить советскому человеку на юг, в тот же Сочи, это все равно, что сейчас на Мальдивские какие-нибудь острова слетать. А у меня Сочи – каждое лето. И я еще и поэтому, наверное, довольно высокомерно относился к Самаре. У большинства моих самарских ровесников летом была река, а у меня – целое море...
Я перезвоню через пару минут, меня абхазские гаишники останавливают. Нет, они не штрафуют, они, как правило, вежливо здороваются и спрашивают, сколько эта прекрасная машина стоит. Тут очаровательные люди живут.
…Кстати, я сюда, в Абхазию, тогда – в Грузию, из Сочи в детстве однажды сбежал. И вот теперь.
В общем, я был на редкость счастливым советским ребенком, но к 12 годам мне как-то наскучила опека сочинских родственников, и я начал кататься к родственникам московским, которые со значительно меньшим рвением меня контролировали, а мне это важно, поскольку я довольно-таки свободолюбивый мальчик.
Так что с 12 лет все мои каникулы – это уже Москва, а в Москве для меня не существовало почти ничего, кроме театра. И это был Театр на Таганке. Впрочем, первый театр, в который я попал, был Театр Моссовета. «Дальше – тишина».
Всё остальное счастье – низ по Садовому кольцу, если ехать на троллейбусе «Б», – на Таганке. Меня туда на спектакли всем театром водили: Смехов, Филатов, Ронинсон, Фарада, Хмельницкий… Я, наверное, единственный, кто сначала «Мастера и Маргариту» в театре посмотрел и только потом прочитал.
А в Самарском драмтеатре я был ровно два раза: первый и последний. Посмотрел в пятом, что ли, классе знаменитого «Левшу» со знаменитым Борисовым, и мне это страшно не понравилось. Было в этом во всем что-то ненастоящее. И совершенно мне неинтересное.
Я мало что в Самаре любил и люблю. Ну вот относительно симпатична мне улица Куйбышева. И не только потому, что я по ней часто гулял в юности, и не потому, что Лиманскому, которого, наконец-то, не без моего журналистского участия мэром не выбрали, из окна «лексуса» фигу показывал, проезжая в ночь выборов мимо мэрии.
У меня с этой улицей, наверное, больше всего каких-то историй связано. По ней даже какие-то мои двойники ходили. Я тогда еще работал в «Волжском комсомольце» – не на телевидении, – и никто не знал, как я выгляжу. Но «Волжский комсомолец» – самая популярная из самарских газет той поры, и моя фамилия была, что называется, на слуху. Ну и пытаемся мы как-то с приятелем познакомиться с двумя красотками на улице Куйбышева, а красотки говорят: «Да ладно! Мы с этим Любимовым из «Волжского комсомольца» уже вчера познакомились».
Тогда для успеха у девушек надо было что-то из себя представлять... Ну, мне и не жалко…
Так что Самара – это девушки. И книжки. Дома приличная библиотека была. И кроме того, я ходил в библиотеку Клуба имени Революции 1905 года. Библиотека была отличная. Одна из немногих в городе Куйбышеве, где в читальном зале даже томик Булгакова был, а мне в силу какой-то особенной нежности библиотекарш выдавали Михаила Афанасьевича на дом. Хорошие книжки тогда не покупали, их доставали, и с большим трудом, а я почти все из хорошего прочел именно в этой библиотеке. Нагибин, Трифонов, Думбадзе, который тогда жил там, где я сейчас живу.
Фураги? Местная шпана? Урицкие? Я с подобным не сталкивался никогда, наверное, просто потому, что почти все местные хулиганы очень любили и уважали мою маму. Они все учились у нее. У кого-то из них она была классным руководителем и со всеми этими волковыми, звоновыми вечно возилась и пыталась их хоть чему-то хорошему научить. Но очень по-доброму. Так, как только она, пожалуй, и умела. Вот за это они ее любили и уважали. А поскольку было известно, что я ее сын, всем в районе неким хулиганом Жуковым было сказано: «Кто вот этого тронет, будет иметь дело со мной». А хулиганская слава Жукова была такова, что достаточно было в критической ситуации сказать, что знаешь его, – и любые местные хулиганы уважительно расступались. Так что в своем районе я мог творить что угодно. Но как-то не пользовался этим. Мне было интереснее в Сочи загорать или стоять с Семеном Львовичем Фарадой где-нибудь на Чистопрудном бульваре и говорить о Бабеле, по рассказам которого был поставлен гениальный абсолютно спектакль, и Семен Львович был там блистателен и бесподобен.
Спектакль этот есть на YouTube, в ужасном, правда, качестве, но он стоит того, чтобы его посмотреть даже таким. Поразительного трагизма и одновременно какой-то настоящей детскости исполнение С. Фарадой роли в рассказе «Пробуждение». Смотришь и понимаешь, что Семен Львович – это, кроме всего прочего, потрясающий и сильно недооцененный драматический актер и удивительной душевной щедрости человек. Он всегда удивлялся, что я Бабеля так хорошо знаю. Они вообще все относились ко мне как к какому-то уникальному явлению. Ну и справедливости ради надо сказать, что других семиклассников возле Таганки тогда не наблюдалось. А уж о моем отношении к ним чего говорить...
Самым лучшим в себе я обязан Таганке. Маме – и вот этому потрясающему театру, которых давно нет...
Подожди чуть, я сейчас чай холодный в Гагре куплю и продолжим… Холодный, потому что сейчас, 25 декабря, в Абхазии плюс 20, не Российская ваша Федерация.
***
Мы, наконец-то, про журналистику? Где же ее сейчас возьмешь? Ближайшая теперь вот в Абхазии.
Кстати, очень благодарен судьбе за эту самую журналистику в ней. И в прямом, и в переносном смысле, возможно, уже только потому, что однажды мне удалось сделать телепередачу, в которой участвовали Владимир Войнович и Василий Аксенов. Мне удалось встретиться с ними с помощью того же Олега Сысуева: «Никогда вас ни о чем не просил… Я даже уже название для интервью придумал: «Жизнь и необычайные приключения затоваренной бочкотары». Он говорит: «Хорошее название» – тогда мэры в РФ еще читали...
Это было начало 90-х. Я работал в телерадиокомпании «Самара», которая еще не была никакой ГТРК, и руководил ею Юрий Васильевич Котов, вполне приличный, кажется, человек. И мы записали интервью в одном из залов ведомственной гостиницы на Степана Разина. И вместо 15 условленных минут проговорили полтора часа. А с Зиновием Гердтом вообще полтора дня общались. Была у меня незадолго до этого и такая счастливая встреча. Гуляли с ним и его прекрасной женой по старой набережной, болтали, потом поднялись в номер (они в «России» жили) и болтали там. А на следующий день после спектакля встретились и снова гуляли и болтали, но уже не для интервью…
Едешь сейчас вдоль моря, и кажется, что Самара не так уж и ужасна была когда-то.
Так что судьбе я благодарен. И профессии. За то, что и вот эти встречи в моей жизни были. За Аксенова, Войновича, Гердта... Игоря Мироновича Губермана, которого встречал в первый его приезд сюда и вез из Курумоча на своей машине, и который, когда мы выходили на нечищеную самарскую улицу из бункера Сталина, сказал сопровождавшим нас дамам: «Девушки, осторожно, не ё***нитесь!»
А журналистика началась в газете «Волжский комсомолец». Во мне был такой уровень самолюбия и амбиций, что я ни секунды не сомневался в том, что впишусь в коллектив самой читаемой самарской газеты конца 80-х. Вписался. И в прямом, и в переносном смысле. А там – Курт-Аджиев, Силантьев, Фёдоров, Круглов, Караулова, Белкина, Гордеев, Эпштейн…
Подожди, тут светофор. Один на всю страну – от Гагры до Гудауты.
Муратов? Муратова в «ВК» тогда уже не было. С Дмитрием Муратовым я познакомился в Москве, в «Комсомольской правде». Привез ему какую-то заметку, он сказал: «Какая прелесть – ни убавить, ни прибавить». И пару дней я ходил счастливый, потому как на каждом московском щите, где вывешивались главные газеты страны, в газете «Комсомольская правда» под целой колонкой было набрано довольно крупным шрифтом: «И. Любимов». А тираж у «Комсомольской правды» был тогда, по-моему, миллионов 18. И это была очень хорошая газета, а не вот это, которое сейчас.
Прекрасные были времена. Только они давно кончились. Вместе с надеждами и журналистикой.
Кто у меня в фейсбучных друзьях? С Андреем Бильжо вот подружились. Переписываемся, он мне даже «лайки» под какими-то моими текстами ставит. Смехов тоже «лайкает», по старой дружбе. Зрителей нет, как и телевидения, – теперь развлекаю друзей и население в FB. А в Самару… в Самару – отправляю дурацкие смешные посылки с хурмой и мандаринами, приятным мне людям… Вот, еду мимо теток, продающих местные мандарины по демократичным ценам… Демократия тут еще осталась, и везде можно курить! А также море и плюс 20 зимой.
Какая-то нежность к Самаре, конечно, осталась… Друзья и здания. Это и набережная, и костел, и прелестный совершенно Дом со слонами. Самарские трамваи мне нравились в детстве необычайно. Конец весны, у десятилетнего меня до поезда в Сочи оставалось часа, наверное, два – и я сел в трамвай и все эти два часа по Самаре катался. В Сочи нет трамваев, только «Ауди ТТ», на котором я уже почти приехал в Сухум.
Вопросы задавала Светлана ВНУКОВА, член Союза журналистов России,
«Золотое перо губернии»
Опубликовано в «Свежей газете. Культуре» № 200 от 4 февраля 2021 года
