Она поднималась по грязным лестницам до 3-го этажа, никогда не пользуясь лифтом этой многоэтажки. Прямая, как струна, в намокшем от стаявшего снега, клетчатом шарфе, обвязанным на голове и свисающим с плеч на черное твидовое пальто. Черные блестящие глаза были в цвет выбивающихся из-под шарфа черных, как смоль, с редкой сединой волос. Каждый шаг по лестнице как бы подчеркивал то достоинство, которое было выписано на ее лице. Она поднялась до третьего этажа, свернула налево и остановилась у обитой в коричневый дерматин дверь. Номера на двери не было. Да ей это было все-равно. Она и без того хорошо знала и эту дверь, и тех, кто за ней живет. Она дважды коротко нажала на едва прикрепленную к стене кнопку звонка, с болтающимися проводами. Немного подождав, она снова коротко нажала два раза. Эти короткие, тускло прозвучавшие за дверью звонки, кого-то потревожили внутри квартиры, но дверь никто не открыл. Тогда она, постояв несколько секунд, повернулась и с тем же непреклонным тихим достоинством стала спускаться по лестнице. На улице шел мокрый снег и день был мрачным.
Она приходила к этой обтянутой темно-коричневым дерматином двери уже много времени кряду, каждый месяц на второй день после получения пенсии. И когда она появлялась возле этой двери и звонила в кнопку грязного, едва прикрепленного к стене, с торчащими проводами звонка, стрелки часов всегда показывали 10-00 до полудня. Она никогда не приходила ни позже, ни раньше. Казалось, что по ее приходу можно сверять часы. На ее звонки дверь всегда отвечала немым молчанием. Лишь один раз эта дверь отворилась и молодая, неряшливо одетая, с худыми острыми плечами, с пронзительными черными глазами, в цвет таких же волос, девушка лет 25 резко спросила:
- Анна Ивановна! Зачем Вы пришли? Мы раз и навсегда расставили точки над i и Ваше присутствие у нас нежелательно.
Она еще что-то хотела сказать, но в этот момент из комнаты к ней подскочила девочка лет 4-5 и, стараясь её оттолкнуть и протиснуться к двери, закричала:
- Бабушка, бабушка, как долго я тебя ждала…
Грубый окрик остановил ее радостный возглас на полуслове. Дверь закрылась, и она осталась одна перед закрытыми дверями, в этом холодном, пропахшим пылью и кошачьими нечистотами коридоре. Она с достоинством спустилась по лестнице до первого этажа к выходной двери. По ней нельзя было понять всей той боли, которая ее пронизала. Ее выдавали лишь блестящие влажные глаза, но ни одной слезы так и не появилось на ее лице.
Каждый раз, когда она уходила от этой неприветливой, безмолвной, но так притягивающей ее двери; если было лето и в песочнице двора играли дети, то она подходила к ним, доставала из перекинутой через плечо черной кожаной сумки, доставшейся ей еще от матери, небольшой пакетик с конфетами и раздавала их в восторженные детские руки
Когда кулек был пуст, она молча разворачивалась и уходила в соседнюю подворотню, чтоб через месяц, ровно в 10-00 до полдней, снова звонить в эту неприветливую дверь. В спину ей неслось дружное, детское: - Спасибо. Но, казалось, что она этого восторженного крика никогда не слышала. Когда же наступали осень и зима и двор пустовал, то она через подворотню выходила на центральную улицу и через два квартала подходила к церковному двору и все, что предназначалось ребенку или играющим во дворе детям, она как-то торжественно, почти благоговейно, тонки костистыми и от этого еще прекраснее пальцами раздавала страждущим, при этом не забыв перекреститься перед каждым. Это напоминало какой-то странно заученный и в то же время всеми забытый культ. Она подходила к тянущимся к ней рукам, троекратно крестилась, доставала несколько конфет из пакета, клала их в протянутую руку и только потом подходила к следующей тянущейся руке. Ее здесь знали. Ей кланялись и молча благодарили. Кто-то называл ее по имени-отчеству. Когда все было роздано и все одарены, она молча оборачивалась лицом к храму, троекратно, как-то по-особенному торжественно крестилась и уходила, не проронив ни слова. В храм она не заходила никогда. Может, когда-то это и было, но никто не мог сказать, что это видел.
Четырехэтажный дом кирпичной постройки с большими боковыми квадратными застекленными балконами находился минутах в пяти ходьбы от церкви. Частью окон он выходил на спокойную, протекавшую в метрах двустах довольно широкую с поросшими по берегам кустами и редкими высокими соснами речку. Весь этот живописный мир добавляли не более чем в сотне километрах величественные вершины старых, сгорбившихся от времени и от этого особенно прекрасные, манящие к себе отроги седых, диких гор.
Она поднималась по мраморным истертым ступеням до четвертого этажа крайнего от угла дома подъезда и тонким длинным ключом открывала массивную деревянную дверь с номером 12.
Просторная прихожая соединялась белыми остекленными дверями с довольно, довольно большой аскетичной комнатой в два огромных окна с массивными подоконниками и посередине их с двойной стеклянной дверью, выходившей на утепленную квадратную веранду, которая при случае могла бы стать еще одной жилой комнатой. Обстановка была более аскетичная, чем роскошная, хотя и состояла из итальянского гарнитура красного дерева ручной работы середины XIX века, который дополняли домотканые пестрые широкие дорожки.
Жила она в этой квартире уже много лет после того, как уехала после развода с мужем. Первое время они жили втроем - престарелая мать, ее малолетняя дочь и она. Но время шло – мать она похоронила, дочь вышла замуж, едва дождавшись совершеннолетия, и уже несколько лет она жила совершенно одна, погруженная в воспоминания прошлой жизни.
Замужем она пробыла не более пяти лет. Все отношения с мужем развивались буднично и даже немного скучно. Учились они на одном курсе в институте, вместе слушали лекции и танцевали пару танцев на какой-то институтской вечеринке. Были разговоры ни о чем. Потом он вызвался проводить её до институтского общежития, где она квартировала в пятиместной комнате. Несколько совместных походов в кино. Неумелый робкий поцелуй перед крыльцом общежития и предложение выйти за него замуж; согласие, на которое она дала через несколько дней. Он был из местных и жил вдвоем с матерью, уставшей от забот и жизни пенсионеркой в тесной, с крошечной кухней двухкомнатной «хрущевке». Они были молоды, нельзя было сказать, что она его сильно любила, но он ей симпатизировал, и ей в тот момент казалось, что жизнь только начинается и все самое интересное ожидает ее впереди. Не было большой любви, но рядом с ним не было так одиноко в этом большом, неприветливом городе, хотя особо защищенной она себя рядом с ним так и не почувствовала. Он был рядом и на кого-то другого ей рассчитывать не приходилось, да и по окончании вуза ехать в свой затерявшийся где-то возле гор провинциальный город ей не хотелось. Через месяц после ее согласия в скромно стоящем недалеко от института кафе, в кругу немногих близких друзей и двух матерей отгуляли свадьбу. Росла она уже много лет без отца по причине его смерти, а других родственников ни у него, ни у нее не было. После свадьбы он привел ее к себе домой, где они и жили в тесной, темной комнате, пока не развелись и она не уехала домой. К моменту развода они закончили институт, она работала в государственной творческой мастерской реставратором и у них была дочь трех лет, появившаяся на свет через два года после ее замужества. Причина развода была тривиальна, и не вызвала каких-либо сильных эмоций. Просто он стал встречаться с другой, старше его женщиной, работающей вместе с ним. Она об этом узнала, как всегда и бывает в жизни, от их общей знакомой. Сказано это было как бы случайно и с извинениями. Выяснять отношения, устраивать сцены или о чем-то просить она не стала. Она просто подала заявление на развод, собрала свой скромный скарб, особых богатств они не нажили, вещи дочери – всего два чемодана, и, ничего не объясняя свекрови, вызвала такси и уехала на вокзал. Писать писем раскаяния и пытаться ее вернуть муж не стал. Развод дал без сожаления, согласился платить алименты, от которых она отказалась, чем немало удивила свекровь и тихо обрадовала его. Первые несколько лет она изредка получала от него открытки к праздникам с тривиальными пожеланиями, в которых он никогда не интересовался судьбой их дочери, а потом и этих поздравлений не стало. От бывших друзей, с кем она изредка переписывалась, она узнала, что через год-два после их развода свекровь умерла, а он пару раз пытался наладить семейную жизнь. В его жизни появлялись пару раз женщины, так и не ставшие ему женами. Отношения с ними он поддерживал недолго и общих детей не нажил. А последние несколько лет проживал один, бобылем, с кружкой пива по выходным и в беседах с соседом с нижнего этажа.
Жизнь ее не была обозначена каким-то особым распорядком и каждый прошедший день был похож на предыдущий. Вставала она всегда в одно и то же время – около шести утра, тщательно заправляла постель, потом принималась за туалет. Она никогда не уделяла своей внешности особого внимания, но это ее не портило. Тщательно расчёсанное каре, она носила его, казалось, целую вечность, несколько капель французских духов и в зависимости от погоды или ситцевая цветная кофта над приталенной серой юбкой, немного открывающей колени, которая не скрадывала, а больше даже подчеркивала ее длинные, стройные ноги, или крупно вязанный теплый свитер под той же юбкой и, казалось, прожившие вечность вместе с ней тапочки с матерчатым верхом. Независимо от настроения и погоды на улице она всегда выходила на застекленную размером с небольшую комнату лоджию и подолгу пристально вглядывалась вдаль, в синеву уходящих за горизонт гор, в блеск водной глади реки, или покрывающий воду лед, или снег, покрывший все вокруг. И независимо от того, лил ли дождь или шел снег, у нее перед глазами всегда стояло солнце, ласковое, ослепительно щемящее и такое близкое, что она готова была в нем раствориться. Другого пейзажа за стеклами ее окон просто не могло быть. И, уплывая в этот мирозданный хаос, она слегка прикрывала глаза и мысленно делала глубокий вдох, тот затяжной нескончаемый вдох, который погружал ее в пучину небытия. Насладившись солнцем, она шла на кухню и начинала готовить утренний кофе, ту чашку черного кофе, которая смогла бы ее еще глубже погрузить в пучину небытия и своего внутреннего мировоззрения. Кофе она готовила как-то по-особенному. Она насыпала две столовые ложки зернового кофе в маленькую мисочку и своими трепетными тонкими длинными пальцами тщательно ощупывала каждое зернышко, понравившиеся она откладывала в кофемолку, а не прошедшие экспертизу ее тонких рук выбрасывались, правда, таких было немного. Потом она тщательно молола эти зерна и после недолгой обжарки в сковородке со смазанной головкой чеснока долго вываривала кофе на медленном огне.
Налив кофе, в фарфоровую чашку старинного императорского двора, она уединялась на лоджию в глубокое, старинное темно-коричневое кожаное кресло и начинала ту следующую часть утреннего таинства, ради которого и варилось это кофе. Доставался старинный, красного дерева ларец, из которого появлялась погасшая от времени, но ставшая еще теплее и привлекательнее темно-коричневая бриаровая трубка с черным изогнутым пластмассовым мундштуком. Доставался оттуда же из коробки, тампер, серебряная фигурка Наполеона в шляпе, следом упаковка душистого, терпкого ориентального табака. И она неспешно, как бы совершая какой-то ритуал, набивала трубку, приминала табак тампером, поджигала табак в трубке и, делая короткие, редкие затяжки, погружалась в волны ароматного табачного дыма, которые сопровождались небольшими глотками горького обжигающего кофе. Это стало для нее не просто культом, а той жизненной потребностью, от которой она не могла отказаться. В этот момент иногда проплывали воспоминания из того безоблачного детства, в которое хотелось вернуться хоть на один миг. Она вспоминала, как сидит на коленях своего курящего деда, седого, брутального, вечно живого, с искрящимися блестящими глазами старого профессора математики и просит:
- Деда, ну дай и мне покурить немножко. Ну хоть разок.
- Ни за что… отвечал он ей и искренне хохотал.
Их семейные корни шли еще с Петровских времен, когда их прадеда сам Петр за участие в его военных баталиях наградил дворянством и землями. Так и служили они царю и государству, кто-то из них добились значительных успехов на поприще образования, став профессорами и заняв кафедры в известных университетах. Казалось, ничто не могло изменить их благополучный уклад фамильной и родовой линии, но беда пришла как всегда неожиданно – сначала первая мировая война, на которой кто-то из их родных погибли, кто-то с первой волной эмиграции оказались за пределами родины и она позже из редких писем узнавала, что они живут во Франции, а позже умерли и были похоронены на русском кладбище под Парижем. А дед ее с семьей был сослан на Урал, где до последних дней имел кафедру в университете. После его смерти мать с отцом переехали в далекий северный уральский город, откуда видны были седые шапки уральских гор, где отец вскорости и умер, а они остались вдвоем с матерью.
Так проходил год за годом и один день часто был похож на другой, пока не было того звонка, который изменил всю ее оставшуюся жизнь и не соединил ее с прошлым.
Торги на одном из Парижских аукционов шли вяло. Продавались предметы старины, былой незабытой роскоши и в конце были предложены нескольких картин неизвестных, ныне проживающих в России художников, взятых с прошедшей уже несколько лет назад выставки современного русского искусства, которые назад на родину по какой-то причине не увезли; и было получено разрешение от российского отдела культуры на их продажу в свободных аукционах. Первые три картины маслом с русскими пейзажами были привлекательны, но не вызвали особого оживления. Одна из них была куплена со второй попытки каким-то бывшим русским, две остались без особого внимания. Все началось, когда были выставлены последующие две работы неизвестного художника. В рекламных буклетах было коротко написано, что это работы начинающей художницы, проживающей где-то в глубинках необъятной России. Зал как бы замер от неожиданного появления. Тишина эта длилась недолго и быстро переросла сначала в шепот, а потом в восторженный гул, заполнивший весь зал. На этих двух полотнах небольшого формата переливались всеми цветами радуги прекрасный букет полевых цветов в скромной с синими узорами вазе и пейзаж той беспредельной полевой России, где каждый цветок, каждая травинка были прописаны и веяло пряно-душистым, сырым, залитым пробивающимся из грозовых туч солнцем разнотравьем… Полетели вверх карточки с номерами, поднимая скромную цену до немыслимых небес. И когда цена лота поднялась до шестизначных цифр, по залу прошелся незначительный гул неодобрения, еще одна - две попытки жаждущих приобрести картины себе, и на цифре три:
- Лот продан…
Аукцион был закрыт. Под занавес было объявлено о завтрашнем дне, втором и последнем дне аукциона, на котором будут выставлены картины так взволновавших покупателей сегодняшнего аукциона.
На следующий день, еще до открытия аукциона, зал гудел как встревоженный рой пчел. Все с нетерпением ждали того момента, когда будет начат просмотр и продажа той единственно оставшейся, таинственной, неизвестной художницы из этой загадочной, необъятной России. Когда картина была объявлена и представлена на общее обозрение, в зале возникла какая-то мистическая, не поддающаяся пониманию тишина, и потом зал разом взорвался.
С небольшого полотна на посетителей смотрели пронзительные, внутренне смеющиеся чуть прищуренные, темно-коричневые, почти черные глаза, которые подчеркивало каре черных смоляных волос, с редкими серебряными прядками, выразительными губами на худом, но еще выдающим позднюю молодость лице. Черное платье облегало острые худые плечи, подчеркивая весь аскетизм жизни, и правая истонченная рука с длинными как у пианиста выразительными пальцами, которые небрежно сжимали черную, испускающую легкую струю дыма трубку. Вся картина излучала какое-то невидимое тепло, искрилась темным тоном краски, а лицо не переставало на вас смотреть, с какого ракурса вы бы ни смотрели на картину. Цена была назначена, как и на вчерашние картины, скромная, но моментально взлетела до немыслимой и когда было объявлено, что картина продана, то это была сумма, состоящая из восьми цифр.
Этот утренний звонок застал ее немного врасплох. Тишину комнаты нарушило треньканье телефона, того телефона, который месяцами ничем не напоминал о себе. Она подошла к телефону, сняла трубку и незнакомый мужской голос с сильным европейским акцентом спросил, имеет ли он возможность переговорить с госпожой Глебовой Анной Ивановной. Услышав, что она и есть Глебова Анна Ивановна, он извинился за то беспокойство, которое причиняет ей своим звонком и, представившись представителем французского посольства, готов ей сообщить о том успехе и фуроре, которому удостоились ее картины на проходившим недавно аукционе во Франции, о крупном счете на ее имя в одном из частных банков, которым она может распоряжаться по своему усмотрению и о крупном гранте на ее имя от известного университета с пожеланиями ее участия в частных лекциях о русском искусстве. Для ее подтверждения и согласия необходимы были кое-какие документы, чтоб соблюсти обычные формальности и подготовить документы на выезд. Французское посольство гарантирует ей быстрейшее оформление всех необходимых документов. А также мужчина попросил предоставить ему точный адрес для пересылки ей официальных бумаг.
Несколько дней прошли в тревожном, каком-то лихорадочном ожидании. И тот утренний звонок в дверь, от неожиданности которого она даже вздрогнула, изменил всю ее жизнь. Она открыла дверь. На пороге стоял, казалось, знакомая всю жизнь, почтальонша, Марина. Она была далеко в пенсионном возрасте, небольшого роста, казалось, высохшая от вечной ходьбы с этой тяжелой почтовой сумкой на перевес. В руках она держала пакет со множеством марок и интригующими на незнакомом языке печатями.
- С Добрым утром, Анна Ивановна! Вам странный, загадочный пакет. Необходимо за него расписаться.
Когда она вошла на кухню, руки у нее немного тряслись от нахлынувшего на нее волнения. Совладав с собой, она ножом взрезала конверт во всю длину пакета и достала два письма. Оба были на французском языке и переведены на русский. В одно письме сообщалось об успешном аукционе, о том, что она является хозяйкой огромного состояния, вырученного от продажи ее картин, с указанием места нахождения банка, в котором находятся деньги, и которыми она сможет распоряжаться по своему усмотрению. В другом письме было известие о присуждении ей гранта, состоящего из шестизначной суммы, и приглашение прочитать курс лекции по русскому изобразительному искусству в знаменитом французском университете. А также телефоны и адрес французского посольства, где она могла бы согласовать все условия получения денег и необходимых документов.
Все необходимые формальности были закончены в течение месяца. В последний раз обходя квартиру, она на миг задержалась возле зачехленного серой рогожкой мольберта, как бы прося у него прощения. Она знала, что никогда больше не вернется к этим приютившим на много лет стенам, таким знакомым и таким опостылевшим за эти годы. Все пожитки, которые она решила взять с собой, поместились в старинный семейный, передаваемый из поколения в поколение саквояж темно-желтой кожи с массивными золотистыми поперечными замками. Да и всех вещей было - пара сменного белья, сборник стихов Ахматовой, с которым она не расставалась вот уже много лет, кое-какие деловые бумаги, пара дорогих ее сердцу писем и экзотическая черного дерева шкатулка небольшая, с тесненной выпуклой по середине золотой надписью DUNHILL и ниже мелким шрифтом золотыми цифрами 1926.. с любимой трубкой, лежащей внутри на отливающем черном бархате.
Когда она приехала на вокзал, поезд еще не подошел, и она сидела в здании вокзала, дожидаясь его прихода. Объявили, что поезд приходит на первый перрон и стоянка 15 минут. Когда она подходила к вагону, то увидела тех, кого она так сильно ждала. Сбоку от киоска, возле огромной несуразной лавки стояли они – ее дочь, завернутая в капюшон весеннего серого пальто, и внучка с напряженным сияющим лицом. Не говоря ни слова, внучка бросилась в объятия Анны Ивановны. Прощание было коротким.
- Я уезжаю. И, видно, уже никогда не вернусь в этот город. Здесь, она достала из саквояжа большой белый пакет – завещание на квартиру на имя внучки, по достижении ею совершеннолетия, обязательство, охраняющее от продажи фамильного гарнитура красного дерева, старинных итальянских мастеров и открытый значительный счет на имя дочери в местном банке. Они более чем сухо простились, обнялись; и она прошла к своему вагону, так ни разу и не обернувшись. Лишь слышала, что, что-то всхлипывая, кричит ей в спину худенькая, невысокого роста девочка, с выбивающимися из-под легкой вязаной серой шапочки черными как смоль волосами.
Её место было в середине вагона СВ. Незадолго до отправления поезда в купе вошла молодая женщина. Они поздоровались, перекинулись парой ничего не значащих фраз и когда поезд под скрип колес и запах гари двинулся, то ее соседка уже сидела с книгой в руках. Анна Ивановна была предоставлена своим размышлениям. Осенняя ночь наступает рано и поэтому из темноты окон она редко выхватывала одинокие, отстоящие вдалеке огни фонарей, которые подолгу маячили на горизонте, и изредка мерный перестук колес нарушал свист пролетавшего по соседней колее встречного поезда.
Утром она встала рано, серое утро обещало быть скучным и дождливым. Она много лет не ездила на поездах, на вглядывалась в эти унылые пейзажи, эти разбросанные то здесь, то там полуразрушенные, богом забытые полустанки, небольшие станции, пролетавшие мимо окна, и в серых одеждах людьми с серыми, такими же как бы промокшими от вечного дождя лицами. Она еще раз понимала, что жизнь проходит, но ничего так и не поменялось.
В Москву поезд пришел рано утром. Метро было открыто и она, подхватив свой нетяжелый багаж, доехала до центра и долго гуляла по улицам оживающего роящегося улья людей и грохота несущихся во все стороны машин. В посольство она пришла к обеду. Ее там уже ждали, все формальности были соблюдены и вечерним самолетом она вылетала в Париж.
Самолет приземлился в аэропорту Шарль-де-Голль уже ближе к полночи. После прохождения всех формальностей она вышла в зал встречающих, где ее встречала молодая девушка, больше похожая на шаловливого подростка, одетого в короткую коричневую куртку поверх узких джинсов, с завязанным на шее длинным серым шарфом. Ее коричневая копна непослушных расчесанных на пробор волос не придавали серьезности ее миловидному с острыми чертами лицу. Она коротко, на сносном русском языке представилась, что ее зовут Элен. Живо поинтересовалась, как мадам Анна перенесла дорогу. Путаными коридорами пробираясь сквозь кишащую толпу людей, они вышли к стоянке частных машин. Через несколько минут они уже мчались по автостраде к залитому огнями городу, обгоняя и пропуская впереди себя машины. Управляя машиной, Элен беспрестанно задавала вопросы и немного рассказывала о себе. О себе она рассказала, что ее родственники - русские из первой волны эмиграции и все время живут в Париже, где она и родилась. И много рассказывала о ее, мадам Анны, родственниках, которых уже нет в живых, но их прекрасно знали родители Элен. Когда они подъехали к отелю, время было уже далеко за полночь. У входа в отель их встретил вежливый портье, который подхватил из рук Анны саквояж и проводил их до рецепшена. Документы были оформлены, Элен в холле отеля распрощалась, договорившись приехать завтра к 10 часам, и пожелав спокойной ночи, откланялась. В снятый пентхауз ее проводил высокий, с выправкой старого военного, пожилой портье. Когда они вошли в номер, на французском языке он спросил, что еще желала бы мадам Анна. Она сняла с себя пальто и жестом показ показала на шкаф. Получая из ее рук пальто и, глядя на ее очень скромную одежду, он не мог понять, как эта русская могла привлечь столько внимания и оказаться в столь дорогом номере. Он был поражен простотой ее черного платья, облегавшего ее стройное тело, ее выдающимися из-под платья худыми плечами и ключицами и особенно пронизывающим, вызывающим озноб всего тела, взглядом ее черных пронзительных глаз. Он не рассчитывал на чаевые, но, получив от нее значительную сумму, удивился еще больше и вышел, незаметно прикрыв за собой входную дверь.
Номер и в самом деле был роскошным. Широкая кровать, занимавшая почти половину комнаты, было застелена бежевым одеялом, сбоку прикроватная банкетка, под серой кожей, роскошный трехдверный шкаф, занимавший большую часть противоположной от кровати стены, белый стол с резными ножками и с такими же тремя стульями и большие раздвижные, во всю стену, двери, открыв которые, она оказалась на просторной летней веранде, где стоял небольшой столик и два плетенных стула, на которых лежали серые подушки. На столе ее ждали легкие закуски, фрукты на большом подносе и бутылка шампанского в ведерке со льдом. Она сильно устала. Озноб пробирал все ее тело и напряжение последнего месяца, как бы она ни старалась держать себя в руках, все же давало о себе знать. Теплый осенний ветер доносил до нее звуки погрузившегося в сон город. Она стояла и во все глаза смотрела на огни этого безумного города, на Эйфелеву башню, до которой, кажется, можно было достать рукой, и не могла поверить, что все это происходит с ней. Она смотрела на этого лежащего у ее ног живого монстра и понимала, что впереди ее ждала совсем другая жизнь. Жизнь, к которой она шла столько лет. Жизнь, в которой появятся модные бутики, с вызывающей дрожь роскошью, Notre-Dame de Paris с его загадочным Квазимодо, Лувр, укрывший в своих залах Джоконду, Елисейские поля и русское кладбище под Парижем, где недалеко от знаменитого болеро, под татарским одеялом, лежат ее родные, которых она уже никогда не увидит, но для которых она принесет цветы. И, наконец-то, воссоединятся живые и умершие.
… Прошло немногим более 20 лет с того события, которое так круто вмешалось в жизнь Анны Ивановны. С тех пор она поселилась в небольшом поместье под Парижем, в тиши тихих улочек и патриархального уклада. За это время она изменилась несильно, казалось, что время было не властно над ней, правда, она стала немного выше и суше, но остались те пронзительные черные глаза на остром лице, да появились несколько морщинок у глаз, которые не столько акцентировали ее возраст, сколько подчеркивали весь шарм ее скрытой от постороннего глаза натуры. Вспоминая тот период ее приезда в Париж, можно заметить, что лекции прошли с величайшим успехом. На первую лекцию в зал амфитеатром было практически невозможно протиснуться. Всем быстрее хотелось увидеть эту таинственную русскую, сумевшую так перевернуть мир искусства в свою сторону. Когда она вышла к пюпитру, весь зал встал и долго встречал ее оглушительными аплодисментами. Лекция, которая планировалась всего на час, продлилась более трех. Переводчик едва успевал переводить ей вопросы и её ответы. Последующие дни были заполнены как рассказами о русском искусстве, так и мастер-классами, поразившими даже далеких от искусства слушателей. В дальнейшем ей был предложен лекционный курс в одном из университетов, который она вела почти пять лет. Лекционный курс она уже читала без переводчика на чистом французском языке, и лишь грассирующая «р» выдавала в ней русскую. Окончив с преподаванием, она продала просторную квартиру в центре Парижа, перебралась на окраину, где и проживала до настоящего времени. В ведении хозяйства ей помогала проживающая немолодая пара. У них не было детей, и они с удовольствием отозвались на возможность прислуживать этой загадочной русской, пожелавшей поселиться в тиши пригорода. Жизнь ее протекала спокойно и размеренно - прогулки, участие в благотворительных русских аукционах и с посещением раз в год русского кладбища в пригороде Парижа в один и тот же день –день ее приезда в Париж. По пути она покупала букет белых хризантем, этих пахнущих сыростью России цветов. По два цветка она оставляла на могилах, прославивших ее Родину. И ею же отверженных почивших, а остальные на могилу своих родных. Подолгу сидела, закрыв глаза, у их крестов.
В то утро во входную дверь раздался короткий звонок, когда Анна Ивановна сидела за чашкой утреннего кофе и ей неспешно прислуживала немного располневшая, с крестьянским простым лицом Ирен. Когда Ирен открыла дверь, то ее охватила оторопь, и она не могла даже спросить, что хочет стоящая перед ней мадмуазель. Ей показалось, что перед ней стоит Анна Ивановна, но намного моложе, с теми же острыми чертами лица, черными с синевой волосами и этими пронзительными черными глазами, немного прикрытыми густыми длинными ресницами. У нее было какое-то правильное академическое французское произношение и лишь грассирующее «р» выдавали в ней русскую. Она спросила, может ли увидеть мадам Анну. Задыхаясь, Ирен, бросилась в комнату, и едва справляясь с волнением, выдавила из себя: — Это Вас…
Когда мадам Анна вышла в прихожую, она едва смогла сдержать себя и силы ее едва не покинули. Единственное, что она смогла выдавить из себя на чистом русском, понятном лишь им двоим языке: - Я думала, что я не дождусь тебя никогда.
Вечером они сидели за столиком небольшого ресторанчика и долго разговаривали. Возможность переписываться у них была малой. И поэтому только сейчас Анна Ивановна узнала, что зять ее погиб несколько лет назад при странных обстоятельствах, а его жена, ее дочь, умерла три месяца тому назад от алкогольной интоксикации. Внучка, несмотря на весь смрад, царивший в их доме, с отличием закончила филологическое отделение университета. И когда мать умерла, и ее уже ничто не удерживало в России, она все распродала и приехала к ней. Из всех вещей она оставила и ждала прибытия старинного итальянского гарнитура, оставленного ей в подарок Анной Ивановной. Они сидели и знали, что уже никогда и ничто их не разлучит. И именно в тот момент и сбылось предвидение, когда прошлое встречается с настоящим и становится одним целым.
2015г.