Языки пламени плясали на наших лицах, становилось всё страшнее и страшнее. Казалось, тьма сгущается вокруг нас. Мы жались друг к другу, не в силах прекратить этот огненный натиск.
Перед отъездом из пионерлагеря вечером мы все собирались вокруг костра. Пламя вздымалось ввысь, рассыпая искры, причудливые тени плясали вокруг нас и отсвечивали на наших лицах. Мы, как заворожённые, следили за этой огненной пляской, и казалось, вокруг нет никого кроме нас и беснующегося пламени.
Это таинство огня как будто раскрывалось перед нами, вовлекая в мир неведомого, загадочного и опасного своей пугающей откровенностью. Там, в пламенном мареве, рождались смутные образы, тающие в призрачной дымке, чтобы снова воспламениться и погаснуть, воскреснуть и сгинуть в бушующем неистовстве огня, снова и снова рассыпаясь фейерверком искр, тающих в темноте.
Нас охватывало какое-то трепетное чувство, а в воздухе звенело напряжение, будоража воображение. Мы все замерли в тревожном ожидании, а языки пламени рвались ввысь и звали нас за собой, и мы не заметили, как поддались на зов и сами стали частью огненной феерии.
Она разгоралась внутри и рвалась на волю, объединяя нас и эту летнюю ночь, где таились призраки, готовые выйти из тьмы, чтобы рассказать свою историю. Мы прислушивались к еле улавливаемому шороху, подбирающемуся всё ближе и ближе. То ли это ветер потревожил листву, то ли это взмах крыла какой-то ночной птицы, а может, какой-нибудь зверь крадётся в темноте или, того хуже, призраки ночи охотятся за нашими душами, скрываясь в темноте.
Мы все, как на ладони, в отсветах огня, и защищены, пока он пляшет в наших глазах, воспламеняя отзывчивые юные сердца, выманивая самое сокровенное из глубин памяти, чтобы тут же спалить, не выдавая более никому. Их слышим только мы и ночь, только мы и ночь...
Наша неугомонная ватага затихала и доверительным тихим шёпотом поверяла огню свои страшные байки. Наши страхи оживали в дрожащем огненном мареве, отчего становилось еще страшнее. Мы полностью отдавались этому захватывающему действу, стирающему границы между реальностью и вымыслом. Как будто погружались в иные миры, рискуя заблудиться и не вернуться назад.
С особым интересом все мы слушали Женю. Впечатлительная, пылкая натура, она сразу же притягивала всеобщее внимание, и эта отдача бросала её в самое пекло, жгло и болело, отзываясь в каждом из нас, никого не оставляя равнодушным.
«Было это очень давно, но на этом самом месте – проклятом месте. Здесь замуровано жало одной из чёрных ведьм. И она сейчас среди нас и ищет очередную жертву, чтобы сгубить и её душу».
Языки пламени взмыли ввысь при этих словах, осыпая нас искрами, треск костра становился громче.
«Это она даёт знать, что слышит и не даст соврать. Была она одарена красотой писаной, особенно восхищали рыжие волосы, буйным водопадом ниспадающие по её плечам чуть ли не до земли.
Высоко держала она голову, с гордостью неся свою огненную шевелюру, что давалось ей нелегко. И не тяжёлые косы тянули её к земле, а зависть людская, что разливалась повсюду, где бы она ни появлялась. И столько скопилось её, что грозило потопить в бурных потоках своих, под стать норовистой горной речушке, что пробивает дорогу среди скал».
И снова заволновалось пламя, языки его плясали на наших лицах, вовлекая в разговор. Становилось всё страшнее и страшнее. Казалось, тьма сгущается вокруг нас. Мы жались друг к другу, не в силах прекратить этот огненный натиск.
«Было это испытанием рыжеволосой красавицы, — еле слышным шёпотом продолжала Женя, не давая нам передышки. — И она достойно проходила его, пока любовь не воспламенила и без того пламенеющую гриву, оголив скрытое под ней доверчивое сердце, истосковавшееся по доброте да ласке, распахивая настежь чистую, незапятнанную душу её».
Треск костра с каждым словом становился всё громче и злее, будто языки пламени сыпали руганью, беснуясь всё сильнее.
«Сирота безродная, не знала она ни отца, ни матери. Всё по чужим людям кидало сиротинушку, некому было её ни напоить, ни накормить, ни приголубить. С малых лет гнулась в трудах непосильных, за что благодарностью ей были только тумаки да розги.
Вечно голодная, без вины битая, трудной работой заморенная, росла как травинушка в поле чистом, но, как ни гнуло её к земле, не согнулася она. А с годами всё прямее был её стан, и всё горделивее несла она свою голову, всё гуще да ярче пылала её рыжая грива, обрамляя прекрасное чело её. Чем тяжелее была её доля, тем пуще расцветала красота её».
И снова взрыв искр, треск костра казался оглушительным в повисшем тревожном молчании. И сама Женя преображалась в отсветах огня, и говор её менялся.
«Так долго, ли коротко ли, привела её тропинка заветная к купеческому дому богатому да роскошному. Больно скуп был хозяин, за горбушку хлеба она, кровинушка-сиротинушка, везла воз неподъёмный – и по дому, и в огороде и в поле. Всех накорми, уберись, за хозяйством немалым присмотри, да ещё накоси травы, да сложи сено в тюки, и не было конца и края трудам её».
Пламя завораживало, не давая отвести взгляд, металось, отзываясь на наше смятение, вовлекая в своё огненное таинство.
«От другого такого супостата давно убегла бы она. Но запал ей в душу взгляд синий, и жёг, и болел, незаживающей раной на бедном сердечке. Измаялась вся сердешная и открыла ему душу. Растоптал он её и поглумился над останками бедного сердечка её, ничего не осталось в нём доброго, вытравил поганец душу её чистую, погасло солнышко, поселилась в нём туча грозная».
И снова оглушительный треск, и голос нёсся из огненной прорвы, готовой поглотить и нас, ненасытной и опасной.
«Очернила злоба чёрная золотые косы ее и превратила в ледышку сердце её, поселило тьму в душу её. В каждом встречном-поперечном видела она обидчика своего и люто мстила за честь свою поруганную. И столько льда скопилось в ней, что стала она глыбой неподъёмной, застыла она на этом самом месте, а вместе с ней и злоба её ненасытная».
Ещё пуще бесновалось пламя, вздымая ввысь огненную гриву, рассыпая новый сноп искр, как будто отвечая на тихий голос. Казалось, вот-вот и она выйдет из пламени, и не будет от неё спасения. Мы всё теснее жались друг к другу. Даже хорохорящиеся мальчишки затихли…
«И только раз в году огонь снова будоражит сердце её чёрное и проливается слезами горючими, высвобождая злобу её ненасытную. И на кого она глянет, замурует во льдах и замучает до смерти, чтобы снова вернуться за следующей жертвой. Кто в пламени разглядит её и посмотрит ей в глаза – тот и станет жертвой и сгинет навечно. После таких посиделок кто-то обязательно пропадал, — продолжала Женя. — Говорят, и в наше время одна девочка бесследно исчезла в одну из лагерных смен».
Мы невольно озирались – все ли на месте.
Ещё злее бесновалось пламя, и из-под огненной гривы на нас смотрела ведьма, и не было спасения от взгляда её чёрного, что чернее ночи. И новый сноп искр брызнул на нас…
И тут, одна из девочек вскрикнула, вскочила, прикрывая глаза руками. «Ой-ёй-ёй! Глаза! Мои глаза!» — и этот крик врезался в тишину ночи, и сквозь треск костра, казалось, послышался злобный смех ведьмы.
Вика, в глаза которой попали искры, получила ожог роговицы, серьёзно повлиявший на её зрение. А ещё сплетничали, что уже после отъезда из лагеря пропала Женя и вроде бы не объявилась и по сей день.
Вот и не верь после этого в страшные сказки…
Если вам понравилась статья, ставьте ЛАЙКИ, ПОДПИСЫВАЙТЕСЬ на мой канал, делайте РЕПОСТЫ, пишите КОММЕНТАРИИ.