Мне хорошо запомнился день похорон Решетова. О смерти поэта уже знал. Мы жили тогда в общежитии Боровска (северной части Соликамска). Имелось кабельное телевидение. Но в новостях – ни слова о Решетове. Что удивило и огорчило. Потребовались годы, чтобы осознать глубину утраты и наступило время запоздалых посмертных признаний.
Когда бывшему Соликамскому пединституту исполнилось десять лет, я находился в гуще событий. Кто-то из студентов недавно был в Перми, видел Решетова. На вопрос, «как он?», ответил иронично и сочувствующе одновременно: «Старик плох». А лет этому старику на момент смерти было… Нарочно не привожу точную цифру. Те, кто «в теме», - поймут.
Про зависимость Решетова от алкоголя писать и говорить не хочется. Ограничусь, так сказать, констатацией факта, - было. Значит, так надо было самому поэту. И не нам его запоздало судить или осуждать.
Посмертный трехтомник удивил тем, что Решетов до последних дней не оставлял пера. Столица никогда особо не жаловала провинцию. А Березники и даже Пермь на фоне Москвы – конечно, провинция. И это при том, что именно в провинции еще теплится культурная жизнь, именно оттуда еще приходят самородки. И Решетов – только один из многих.
Листаешь любой его сборник и на что же невольно обращаешь внимание? На отсутствие крупных жанров. Дарование Решетова осталось преимущественно лирическим. Когда-то Сергей Есенин высказал мысль, что в лирическом стихотворении не должно быть больше шестнадцати строк – иначе неизбежны самоповторения и «вода». Решетов бессознательно следовал этому правилу.
Его стихи – это своеобразные отрывки, фрагменты, сгустки эмоций. Цельное высказывание, в котором всего несколько строк. А больше и не надо. Что же касается стихов последнего годы жизни – там уже сплошные четверостишия. На большее, должно быть, ни сил, ни дыхания уже не хватало. Так что будем снисходительны и отнесемся к «малым формам» с пониманием и вниманием.
Слабых стихов почти нет. Одни лучше, другие хуже, но все «пропущены» через себя, через сердце. Решетов знал, что многие стихи умрут вместе с ним, а то и до него. Но писать продолжал. Наверно, потому, что «поэт» - диагноз пожизненный. К конкретному времени стихи Решетова зрелой поры слабо привязаны. Ранние опыты – другое дело: там и память о матери, и о голодном военном детстве, и о годах мужания. А потом – вневременная лирика. В том и ценность ее. Каждый может «примерить» на себя, найти отклик собственным переживаниям.
Известный критик В.Кожинов (сегодня тоже, увы, небожитель) причислил Решетова к т.н. «тихим лирикам» - наряду с Рубцовым, Прасоловым, Соколовым, Жигулиным и др. И в этом – серьезный «прокол». Ничего «тихого» в этой лирике нет. «Тихая» она разве что на фоне «громкой» эстрадной поэзии. Не рвущаяся к публичности, к микрофону. А время безжалостно. И наступает время кусать локти и запоздало сожалеть: «Какого мы поэта просмотрели!» Так произошло и с Решетовым. Хорошо хотя бы, что воздали по заслугам, издали в полном объеме, продолжают чтить память. Наверно, поэт был бы доволен. Но за него нечего гадать.
Что почерпнешь о самом Решетове как о человеке из его стихов? Практически ничего. Какие-то глухие намеки, косвенные упоминания о работе, увлечениях. На первый план выходит напряженность внутренней духовной жизни. По стихам Решетова не проследишь его жизненный путь. Да и к чему это всё? «Приключения» мысли для думающего читателя куда интереснее.
И все же родной Урал всегда представлял для Решетова сторону, куда тянуло из столиц, по которой болело сердце. Только здесь поэт чувствовал себя по-настоящему дома. И признаний в любви к Уралу в стихах немало. Этим Решетов, наверно, не оригинален. Другое дело, что он не монументален и избегает излишнего пафоса. В этом смысле его поэзия действительно «тихая», обращенная к «читателю-другу», единомышленнику, которому можно доверить самые сокровенные мысли. И «воронка» решетовской поэзии втягивает в себя совершенно незаметно, когда читаешь страницу за страницу, теряя ощущение времени.
Решетовская поэзия – «нагая» поэзия. На фоне новаций «эстрадников» типа Евтушенко или Вознесенского она кажется слишком безыскусной. «Но тем сильней влечет она к себе» - сказано у Николая Рубцова. Сказано, кстати, о поэзии вообще. Минимум тропов. Предсказуемые метафоры. Какая-то «парижская нота» русской эмиграции «первой волны», поэты которой тоже писали о самом главном – жизни, смерти, одиночестве. Решетов – как отечественный отклик на эту «ноту», хоть вряд ли он даже знал о ее существовании. А если знал – то наверняка понимал и чувствовал.
У Решетова куда больше стихов, которые никак не озаглавлены, нежели тех, что имеют названия. О чем это может говорить? Только о том, что поэт не утруждал себя изобретением броских и изысканных заголовков, о том, что писал о многом сразу.
Острое ощущение конечности бытия. Вот что присуще Решетову. Как и любому поэту от Бога. Он не хоронил себя заживо и заранее, но знал – рано или поздно придется прощаться со всеми, кого любил, и с тем, что вокруг. А расставаться не хотелось! Даже в тяжелые последние годы. Ведь и приход весны – радость, и то, что никто не ушел за последний год – радость не меньшая.
Смотришь немногие сохранившиеся съемки Решетова и сердце невольно сжимается. Поэт Божьей милостью, человек не от мира сего. Ведь не иначе о себе писал: «расширены глаза, как у детей» и про то, что беречь себя поэты не умеют. Нет, он не погиб от пули, не был репрессирован или сослан. Но ненамного перешагнувший рубеж нового тысячелетия Алексей Решетов, по-прежнему наш современник, был обречен уже тем, что он – Поэт. И был, и остался. Для Поэта он прожил немало. И это при таком тяжелом детстве, раннем сиротстве и тяжелом труде на вреднейшем производстве. Склоним головы перед памятью. Почтим талант. А что мы еще можем? Читать и перечитывать. Решетова нам хватит еще не на один год.