Из "Истории Дагестанского конного полка" Евгения Ивановича Козубского
В числе полков российской армии есть едва ли не единственная воинская часть, представляющая оригинальное явление: соединение регулярности с милиционными началами (ополченцы). Дагестанский конный полк, до 1894 года называвшийся Дагестанским конно-иррегулярным полком, возник при исключительных обстоятельствах, набран был из добровольцев, набирается из них же до сих пор, но состоит на линии драгунских полков (1908).
Мысль о формировании полков из горцев принадлежит графу Паскевичу (Иван Фёдорович). Во время Турецкой войны 1828-1829 г. он сформировал четыре конных полка из мусульман Закавказья; им в 1830 году были пожалованы знамена, хотя самые полки были тогда же распущены. Покинув Кавказ, Паскевич не расстался со своею мыслью о полках, и в 1832 году в письме к военному министру (А. И. Чернышев) снова предлагал сформировать конные полки из кочевавших в Кавказской области магометан и покорных горцев.
Всемогущему фельдмаршалу желательно было окружить себя в Варшаве живыми воспоминаниями о своей прославленной Кавказской деятельности, и вместе с тем показать на европейской границе империи всё разнообразие наших боевых сил, связанное притом с его именем. Желание его, иметь в Варшаве два иррегулярных полка из кавказских жителей, было удовлетворено: Николай I в марте 1834 года повелел сформировать их и 2 июня 1835 года утвердил положение о них.
В ознаменование особенного высочайшего Его Императорского Величества благоволения к кавказско-горским и закавказским народам, формируются при Отдельном Кавказском корпусе, для действующей армии, два Мусульманские конные полки, один из мусульманских, армян и вообще из закавказских жителей, под именем "Мусульманского"; другой из черкес, кабардинцев, кумыков и других горцев, под именем "Кавказско-горского".
Впрочем, скоро, первый полк был назван "Закавказским конно-мусульманским полком", а вместо второго, по недостатку охотников, был сформирован только один дивизион из двух сотен под названием "Кавказского Конно-горского дивизиона".
2 марта 1836 года новый полк вступил в Варшаву. Николай I писал князю Паскевичу: "Любопытен я видеть у тебя "Мусульманский полк", должно быть молодцы. Польским... будет пожива".
С 1840 года Шамиль стал неумолимо водворять свои порядки в горах Чечни и Дагестана. Жестокость, которую он при этом проявлял, многих, особенно выказавших раньше преданность русским, заставила покинуть родину и спасаться в Аварии, тогда подчиненную нам. Уже в 1841 году до 50 семейств из Гумбста и Караты, боясь мщения Шамиля за давнишнюю их преданность России, бежали в Аварию, едва успев захватить своё оружие и бросив всё имущество; некоторые покинули и своих родных, сделавшихся жертвой мщения Шамиля.
В средине 1843 года таких выходцев собралось более 200 семейств. Когда вследствие несчастных для нас событий в сентябре 1843 года мы принуждены были оставить Аварию (здесь взятие Гергебиля), а с нею и весь нагорный Дагестан, гумбетовские и каратинские выходцы вместе с семействами из Хунзаха, зная, что после ухода русских, их постигнет самая злая участь, вышли вслед за отрядом Пассека (Диомид Васильевич).
Следуя с этим отрядом во время его знаменитого отступления от Хунзаха до Шуры, выходцы приносили большую пользу отряду своею аванпостной и разведочною службой.
Во время блокады отряда в Зырянах, жена одного из выходцев, огражденная рогожами, в сильную перестрелку, родила сына; отец отправился к начальнику, с радостью объявил, что у Царя прибавился солдат и просил, чтобы на новорождённого солдата отпускали тот же паек хлеба, какой отпускался выходцам; над его наивной просьбой посмеялись, но удовлетворили её.
Эти выходцы, также и выходцы из аула Чоха, по взятии его Шамилем, вступили в ряды так называемых Дагестанских всадников, постоянной милиции в числе 200 человек, образованной в 1842 году. Они, при командовавшем войсками в Северном Дагестане, получали определенное содержание и состояли в постоянной готовности. В эту милицию сперва были навербованы жители шамхалства, но после вторжения в него Шамиля в 1843 году, за изменой многих всадников, ряды Дагестанских всадников были пополнены почти исключительно аварскими выходцами, а также выходцами из Чоха.
Князь М. 3. Аргутинский-Долгоруков, вообще относившийся весьма благосклонно к испытанным в храбрости и преданности выходцам, решился довершить их устройство. Как ни храбры были Дагестанские всадники из аварских выходцев, как ни резко выделялись они своим поведением в бою от остальных милиций, всё же, они представляли собой более толпу, не имевшую прочной организации, не скованную дисциплиной, а потому приносили далеко не ту пользу, какую можно было бы извлечь из энергии и отваги этих людей, порвавших со всем своим прошлым и беззаветно предавшихся русским.
Это, конечно, не могло ускользнуть от внимания князя Аргутинского, глубокого знатока горцев, и любимой мечтой его стало создать из этой милиции целую самостоятельную боевую часть, которая могла бы заменить собою до известной степени регулярную кавалерию. Созданием такой части достигались две цели: находилось полезное для правительства применение высоких боевых качеств аварских выходцев, воодушевленных непримиримою враждой к Шамилю, и открывалась им возможность существовать, чем хотя бы отчасти вознаграждались они за свою преданность нам.
1-го мая 1852 года Дагестанский конно-иррегулярный полк был сформирован и в него назначены офицеры, все из аварских выходцев, дослужившихся до офицерских чинов в милициях, кроме командира полка, майора Нижегородского драгунского полка Джемарджидзе (Михаил Григорьевич), казначея, штаб-капитана Карганова и адъютанта, прапорщика Пржецлавского (Павел-Антон Гиляревич).
Понятно, что офицеры-аварцы были совершенно чужды русской жизни, жили по обычаю предков и едва знали русский язык; относительно понятий о служебных обязанностях еще сотенные командиры удовлетворяли кое-каким снисходительным требованиям, зато субалтерн-офицеры не имели почти понятия о службе и дисциплине. На этот счет у начальства существовал довольно снисходительный взгляд.
Понятно, что положение двух первых русских офицеров в полку было довольно тяжелое. Вот как описывает один из них, П. Г. Пржецлавский, свои первые впечатления в полку: "Я был немало удивлен, когда на другой день приезда моего в полковой штаб, по-дружески и без зова, явились ко мне в комнату однополчане, служившие простыми рядовыми всадниками. В изъявлении готовности познакомиться лично, они без церемоний протягивали мне свои руки и без приглашения усаживались в уютной комнате, кто на кровати, кто на сундуках и подоконниках, одним словом, где только возможно было усесться.
Любопытные посетители подвергали всё моё наличное достояние строгому пересмотру; были даже такие смельчаки, которые с оника, выказывая симпатии к гяуру, бегло объясняющемуся на их языке, обнимали меня и преспокойно, по-товарищески, располагались чуть не на плечах, чтобы чрез мою голову заглянуть на стол, полный бумаг и элегантных канцелярских атрибутов. Смесь махорки, чесноку, и луку и более отвратительный запах нагольных бараньих шуб, выводили меня из терпения".
Сослуживец Пржецлавского, С. С. Карганов пишет: "Дабы фронтовое образование, дисциплина и начатки нашей гражданственности имели более успеха и прочнее привились к горцам, князь Багратион (Иван Романович) стал хлопотать о переводе в полк офицеров из регулярных войск, зная, что сии последние, постоянно вращаясь между чинами полка, своим ежедневным примером много будут способствовать к упрочению вводимых им порядков.
Вследствие удачного выбора регулярных офицеров расчёт князя, оказался, как нельзя более верен. Нельзя не отдать справедливости всесторонней заботливости милого кружка русских офицеров, руководимого князем Багратионом, который путём личных примеров и разумной строгости вёл настойчиво полк к облагораживанию и смягчению предрассудков, чего достигать разумеется, нелегко было русскому офицеру, оторванному от европейской обстановки и поставленному лицом к лицу с чуждой средой, в которой господствовал суровый дух мусульманства и таилась враждебная кровожадность, где улыбка и веселая речь были неуместны.
Русскому предстояло, прежде всего, переродиться, сделаться горцем, чествовать и даже исполнять те обычаи, пренебрежение к которым отталкивало бы от него всадников и не допустило бы сближения с ним. Русскому предстояло побороть естественное отвращение от аульной атмосферы, напитанной испарениями черемши, луку, чесноку и разложившегося курдючного сала, перевоспитывать свой вкус на хинкали с чесноком, вяленую баранину, пресные чуреки с салом и мёдом, вонючие колбасы и прочие изделия дагестанской кухни.
В заключение, русскому гяуру предстояло решить и великую задачу: войти гостем в семейство горца и породниться с ним; словом, по предрассудку горцев, сомневавшихся в честности русских, предстоял немалый труд осязательно уверить их в противном, разрушить окончательно нравственную преграду, поставленную в разрез проповедью Магомета".
Естественно, что в полку, сформированном из людей, никогда не слышавших о субординации, в первое время не было никакой дисциплины. С целью исподволь приучить горцев к субординации и вежливости, Джемаржидзе с большим трудом упросил князя Аргутинского определить в полк урядниками одного грузина и двух мусульман-шемахинцев, служивших несколько лет в Закавказском конно-мусульманском полку в Варшаве.
Этим инструкторам поручено было в частных и осторожных разговорах внушать всем урядникам и всадникам, что "протягивать руки и обнимать начальствующих офицеров, по русскому обычаю, не должно; что курить трубку в присутствии старших, садиться и плевать на стены чрез зубок непристойно" и т. п.
На первых порах трудно было горцам отвыкать от врожденных привычек; происходило много недоразумений и неловкостей, но с течением времени основные понятия дисциплины прививались, и всадники приучались к соблюдению субординации, хотя еще долго приходилось начальству полка делать повторения и внушения.
В лучшем случае приходилось ставить на вид маловажные сравнительно отступления; так в приказе по полку 4 апреля 1856 года сказано:
"Замечено мною, что воинские чины вверенного мне полка, приезжающие по разным случаям в укрепление Темир-Хан-Шуру, дозволяют себе курить на улицах трубки. Поступок этот не только противен порядку службы и дисциплины, но и неприличен, потому я предписываю господам сотенным командирам полка объявить при сборе сотен, что если за сим будет замечено мною или кем либо из господ офицеров, что воинские чины курят трубки на улицах, то виновный в том будет подвергнут мною примерному наказанию".
Наряду с этим встречаются и более важные проступки против службы.
Ночью на 24 сентября 1852 года всадник, чохский выходец, будучи в нетрезвом виде, подкрался к ставке своего сотенного командира и неизвестно с какой целью нанес сильный удар кинжалом в полотнище палатки. По решению князя Орбелиани (Григорий Дмитриевич) он был только переведен в другую сотню.
В июле 1854 года два всадника в селе Дженгутай ворвались в дом, где квартировали офицеры пехотного полка, один с обнаженным кинжалом и схватил одного из офицеров за рукав.
В сентябре 1855 году в лагере при Дженгутае всадник, явясь пред батальоном Апшеронского полка в то время, когда батальонный командир производил экзекуцию, дозволил себе объясняться с ним пред фронтом грубо о каких-то пропавших у него вещах, причем размахивал руками; посажен под арест на неделю.
10 мая 1856 года присланы были от второй сотни 8 всадников, сопровождавшие до Шуры пленного, все они, кроме одного человека, были пьянее один другого.
Естественно, что некоторые всадники, попав в совершенно новые для них условия жизни, не выдерживали и убегали, особенно в первое время существования полка. Князь Аргутинский с пойманными беглецами расправлялся просто: он наказывал их розгами на базаре, приказывая иногда давать до 200 ударов, и потом высылал в неприятельские пределы, отобрав у них лошадь, оружие и всё имущество, вместе со всем его семейством, если таковое было.
1 января 1853 года был издан приказ: "Для прекращения постоянных смертоубийств и поранений по кровомщению, происходящих между нижними чинами вверенного мне полка, предписываю на будущее время, к непременному руководству и исполнению, следующие правила:
1) Убийца, кроме того, что будет подвергнут аресту и исключен из службы, должен внести в пользу родственников убитого 45 руб. сер. штрафу.
2) За поранение в драках, смотря по их степени и определению полкового лекаря, должно быть взыскано с виновного в пользу раненого от 15 до 25 руб. сер.; если же раненый умер, то виновный подвергается штрафу и наказанию, определенному в 1-м пункте.
3) За ослушание против старших должно быть взыскано с виновных в первый раз 2 руб., во второй-3 руб., в 3-й же ослушник будет исключен со службы".
Через год, 16 января 1854 года этот приказ был несколько изменен: "По воле высшего начальства, нижние чины полка, обличённые в убийстве своих товарищей, подвергаются нередко ссылке в арестантские роты, расположенные в больших крепостях России, почему правила, установленные приказом по полку 1 января прошлого года, заменяются следующими:
1) Убийца, кроме того, что будет вслед за преступлением повергнут аресту и впоследствии исключен со службы, должен внести в пользу родственников убитого, а когда не окажется родственников, то в пользу полка, 45 руб. сер. штрафу только в таком случае, если решением начальства не будет подлежать ссылке в крепость; при ссылке же убийцы штрафных 45 руб. сер. не взыскивать.
2) За поранение в драках, смотря по их степени по определению полкового лекаря, должно быть взыскиваемо с виновных в пользу раненого от 15 до 25 руб. сер.; если же раненый умрёт, то виновный подвергается штрафу, определенному первым пунктом, в таком случае, если он решением начальства не будет подлежать ссылке в крепость. С поранивших же себя обоюдно взыскивается штраф от 5 руб. и дальше в пользу полка.
Пункт третий остается в прежней силе".
Многие из преступлений всадников были совершены в пьяном виде. Сыны гор, избавившись от надзора Шамиля и его мюридов, строго воспрещавших употребление спиртных напитков, с увлечением предались сему последнему и, конечно, подверглись всем последствиям сего увлечения. В среде офицеров первого призыва офицеров-аварцев было достаточное число поклонников запрещённого Пророком напитка.
Так в 1855 года врачом полка было выдано свидетельство одному офицеру-аварцу, что он, "будучи пристрастен к неумеренному употреблению спирта, несколько раз подвергался белой горячке и страдает приступами бреда, трясением конечностей и слабостью, так что неспособен сидеть на коне".
Подобные же свидетельства были выданы в 1855 году двум другим офицерам полка. По словам Пржецлавского, "привычка не только всадников, но и некоторых офицеров-горцев, выезжать на тревогу и в набеги с бутылками спирта в кафтане, была парализована замечанием, что только одни трусы ищут храбрости на дне стакана".
Исключение из списков полка известных пьяниц воздержало других от этого порока, бывшего причиною частых между ними ссор, поранений и убийств.