Начало
***
Солнце так и не показалось в тот день. Почти до самых сумерек небо тонуло в серебристо-белом тумане, и лишь под самый закат облака расступились. Морен спешил, допуская, что за ним возможна погоня, поэтому уже к вечеру добрался до границы леса на землях Радеи. Это был не тот же край, где они ступили в чащу с Иваном, но какая теперь разница?
Он расседлал коня, чтобы дать ему отдохнуть, но сам не спешил устраивать привал. Его взгляд приковало к себе уходящее за горизонт солнце — оно опускалось со стороны леса, и пики елей будто пронзали его, окрашивая небо кровью. Алым, багряным был сегодняшний закат, настолько, что даже Морену становилось не по себе. В народе такой нарекали «кровавым», и болтали, будто он предрекает чью-то бесчеловечно-жестокую смерть. Морен не сильно верил в подобные россказни — будь они правдивы, такие закаты случались бы ежевечерне. Но сегодня он и без тёмных знамений ощущал себя так, словно ждал, что случится нечто дурное. Казалось бы, уже привычное для него состояние, так почему же из раза в раз он продолжает не замечать его?
«Дурное случается постоянно. Я просто привык всегда ожидать худшего», — пытался успокоить он сам себя, но безуспешно.
Морен и так знал, что дурного случилось в прошедшую ночь. Иван похитил девушку из отцовского дома, и хорошо ещё если не обесчестил. Так не потому ли нутро его так мучилось, что он ничего не сделал? Не остановил, не помешал, не убедил, что так поступать неправильно? Морен не был Ивану ни отцом, ни нянькой, ни наставником, чтобы решать его судьбу за него. И всё же случившееся не давало ему покоя. Словно он должен был что-то сделать, а в итоге — не сделал ничего.
«Девушка ни в чём не виновата. Если уж я не смог спасти Ивана, то ей я помочь бы мог».
Дурные думы и предчувствия терзали его, и даже лесная тишь да безмятежность неба не могли их унять. Вечерело, оттого дневные птицы умолкли, а ночные ещё не заняли свой пост, и пуща казалась особенно таинственной и пугающей. Низко склоненные деревья давали тень, что казалась ещё чернее, ещё гуще из-за уходящего солнца и обволакивающей всё и вся зелени. Пушистые ветви и лапник теперь чудились единым, тёмным полотном, а то и вовсе — паучьей сетью. Попадёшься в такую — и не выберешься до конца дней.
Поднявшийся над лесом шум привлёк внимание Морена. Вороньё вдруг поднялось из гнёзд, заголосило на десятки голосов, и целая стая взмыла над макушками деревьев. Чёрная россыпь на фоне кровавого зарева, и крик подняли такой, точно начался пожар. Однако на пожар то было совсем не похоже, ведь иные птицы остались тихи и глухи к вороньему всполоху.
Невольно Морен вспомнил слова Луки:
«Люди боятся Врановых пущ, поскольку вороньё над ними кружит. Говаривали, они здесь мертвяков клюют, что из загробного мира лезут».
В мертвяков он не особо верил, но что-то же птиц потревожило? Прикинув направление и сторону света, Морен понял, что где-то там как раз располагались развилка и указательный камень на Первом языке. Наверняка, Лука и Иван направились к нему, ведь Ложны, к которым вела одна из трёх дорог, как раз находились в Литаве. Быть может, эти двое и подняли такой шум?
«Сам я их в лесу никогда не найду. Но коль в самом дели они — это мой шанс. Другого такого не представиться. Если ошибся, просто вернусь к себе, но уже со спокойной совестью».
И приняв решение, он спешно оседлал коня, торопясь нагнать их. Похищенную царевну, как ему самому казалось, он ещё мог у них отнять и вернуть домой прежде, чем случится непоправимое.
Когда Морен ступил в чащу вновь, его поглотил прохладный сумрак. Теперь, когда он был один, а закат почти отгорел, лес казался иным, нежели накануне ночью. Тьма поглощала его, и человеческие глаза не давали увидеть слишком далеко, а молодой подлесок казался рекой, что скрадывала собой таящее опасности дно. Валежник хрустел под копытами, пышные кусты цеплялись за одежду и царапались, окутанные мхом ветви опускались всё ниже, преграждая путь. Лес казался неприветливым, угрюмым и будто не был рад незваным гостям. Иногда из-под копыт вспархивали зазевавшиеся птицы или встревоженные его появлением сороки начинали голосить и браниться. Но к тому часу, как солнце скрылось окончательно, затихли и они. Угрюмый прежде лес теперь казался опасным, мрачным и диким. Всё чаще путь преграждал бурелом, всё сильнее кривились стволы, всё теснее жались друг к другу деревья, сплетая ветви и не давая ходу. Колючие кисти елей казались когтистыми лапищами, что пытались задержать путника, а корни дубов — руками мертвяков, что выступали из-под земли. Лишь теперь Морен начал понимать, откуда взялись все эти предания о Врановых пущах. Но покуда он приближался к своей цели, вороний гомон становился всё громче и отчётливее, разгоняя наваждение тёмного леса, но и вселяя в сердце всё большую тревогу.
Чаща чуть расступилась, и конь его вышел на одну из позабытых и почти заросших троп. Тут же несколько воронов с гневным карканьем поднялись в воздух, не желая оказаться затоптанными. Едва Морен проскакал мимо, они опустились на землю вновь и прыжками последовали за ним. Тропа вела к небольшой опушке, но разглядеть что-либо на ней не представлялось возможным — слишком плотно жались к друг другу деревья да кустарники. Морен видел, как с опушки то и дело взмывает вороньё, а конь его забранился, тряся головой и дёргая ушами, отказываясь идти дальше. Спрыгнув на землю, Морен повязал его у ближайшей сосны, а сам достал меч и решительно пошёл вперёд. Глаза его светились от предчувствия дурного, а вороны следовали по пятам, будто видели в нём защитника.
Когда он подвинул склоненный над тропой сук, лишь одна мысль мелькнула в его голове, и она же, с тяжелым вздохом, сорвалась с губ:
— Да твою ж мать…
Лука был на этой опушке, и Иван, вернее то, что от него осталось. Царевич лежал на земле в расчерченном, вырытом ритуальным ножом круге, и распахнутые глаза его смотрели в небо. Губы раскрыты, и голубая радужка блеклая и неживая. Голова — оторвана от тела; руки, ноги — тоже по частям и разложены вдоль круга. А в середине — цельный обрубок тела, лишённый конечностей. Грудная клетка вскрыта, и сердце его держал в лапах Лука, пожирая с нетерпеливой жадностью. А вокруг — вороны, множество воронов, каркающих неистово и отчаянно. Они кружили над опушкой, сидели на ветках вокруг Луки, иногда бросались на него и пытались клевать, но тот отмахивался от них с животным рыком. Не сразу Морен понял, в чём тут дело — отвести взгляд от Ивана оказалось непросто — но приглядевшись, он понял, что вырытая Лукой колея, как и в прошлый раз, наполнена кровью. Только теперь то была кровь мёртвых, разорванных на клочки воронят, которых волколак разложил по кругу, чередуя с частями Ивана. Не меньше дюжины птиц — и всех, как и царевича, он загубил голыми руками, без помощи ножа.
Услыхав мычание где-то в стороне, Морен вскинул голову на звук, и лишь теперь заметил Елену. Она тоже была здесь, вполне живая, только мертвецки бледная, словно старые кости. Царевна стояла, привязанная к дереву, и кляп во рту не давал ей говорить. Заметив Морена, она всеми силами пыталась привлечь его внимание к себе, и даже пошевелила руками, давая понять, что не может вырваться. Растрёпанная, заплаканная, с красными опухшими глазами она, тем не менее, казалась целой и невредимой. Морен приложил палец к губам, и она кивнула, затихла, лишь всхлипнула напоследок.
«Значит, и конь где-то неподалёку», — решил Морен, уверенно ступая на опушку. Он не прятался и не таился, но оголённый меч держал перед собой.
Лука будто и не заметил его. Доев сердце, он сидел на поляне, низко склонив голову, и даже вороны не беспокоили его. Тоской и унынием веяло от его фигуры. Будучи не в силах ударить в спину, Морен окликнул его, и лишь теперь Лука повернул к нему голову. А затем и вовсе развернулся всем телом.
— Я чуял, что ты здесь. — И прежде, чем Морен сказал хоть слово, он произнёс чуть громче, с глубокой печалью в голосе: — Почему… почему не сработало?
— О чём ты?
— Обряд, — он не говорил, а буквально скулил. — Я много раз его совершал, раз за разом, снова и снова… Но боги всё ещё глухи к моей мольбе. Я думал, царская кровь наверняка поможет, уж она-то угодит им…
— Как ты узнал?
— Я шёл за вами от развилки… Ещё тогда вас заприметил.
Морен едва не застонал. Лука планировал всё с самого начала. Вот почему он увязался за ними и помогал им столь отверженно. Но сколь бы сильны не были подозрения, такого исхода даже Морен предположить не мог.
— Царевна тебе за тем же? Чтобы убить её, если с Иваном не выйдет?
Но Лука покачал головой.
— Нет. Это я для себя. И коня для себя, чтоб когда человеком стану, начать новую жизнь, — он почти что хрипел, будто плакал, и капающая с морды кровь в самом деле походила на слёзы. — Почему не сработало? Неужто не заслужил?
Вид и голос его были такими несчастными, что Морену почти стало его жаль. Но он не позволил себе поддаться этому чувству и крепче сжал меч в руке.
— Это Проклятье Чёрного солнца. От него нет лекарства. Порежь свою ладонь — из неё потечет чёрная кровь. Как и у того лешего, которого ты убил.
Волколак опустил взгляд на руки, поднял их к глазам. Орошённые кровью, покрытые шерстью, с когтями, как у дикого зверя — скорее волчьи, нежели человечьи. Уронив их к земле, он спросил, не поднимая глаз:
— Убьёшь меня теперь?
— Теперь — да.
Лука склонил голову, принимая свою участь. Один удар, и вороны взметнулись в небо, когда голова волколака слетела с плеч. Подняли гомон и тут же утихли, точно удовлетворённые свершенной местью.
Морен вытер меч, спрятал в ножны и развязал Елену. Едва получив свободу, она рухнула на колени, и её, в рыданиях, вывернуло наизнанку. Морен решил, что ей нужно время, поэтому ненадолго оставил одну, а сам ушёл на поиски златогривого коня. Тот пасся неподалёку — стреноженный обнаружился он посреди леса, в стороне от кровавого ритуала. Здесь же нашлись оружие и поклажа Ивана — видать, хотели разбить лагерь, да Лука вмешался. Забрав вещи, коня — всё, что сумел найти, и всё равно выждав ещё какое-то время, Морен вернулся на опушку. Елена к тому часу оправилась, утёрла слёзы и даже пригладила волосы, очистила и расправила юбки. Она всё ещё казалась бледной, чумазой и опухшей от слёз, но царское воспитание сказалось на её выдержке. Высоко вздымалась её грудь, точно она задыхалась, но гордость не позволяла потерять лицо и показать слабость. Когда Морен подвёл к ней златогривого жеребца, уже осёдланного, она поблагодарила его, принимая поводья. И сама попыталась взобралась на скакуна. Вот только дрожь колотила её тело, и ослабевшие ноги подвели, поэтому помощь Морена всё же пришлось принять.
— Спасибо, — повторила она ещё раз, вытирая с лица сухие слёзы. — Представить боюсь, что бы со мной без вас стало.
— Вы найдёте дорогу?
— Да. Здесь недалёко, и я запомнила, как мы добирались — нужно просто ехать на восток. Да и леса эти… мне знакомы. Бывала здесь с отцом.
— Хорошо. И всё же я провожу вас, хотя бы до тех мест, откуда видно дворец.
— Спасибо, — вновь произнесла она, отчего-то робко.
Пока Морен ходил за своим конём, она теребила поводья, ни разу не подняв взгляд. Но едва они тронулись в путь, заговорила первой:
— Я расскажу отцу, что здесь случилось, и про вас расскажу. И отцу Ивана… тоже напишу.
— Напишите, как было?
— Нет… Пожалуй, нет. Вы осудите меня?
— Не посмею, — Морен чуть улыбнулся. — Просто скажите, что мне говорить остальным.
— Волколак похитил меня из постели, а вы с Иваном бежали и… спасли меня. Только Иван погиб, а вы загубили волколака. Отомстили за него.
Морен про себя отметил, что хорошая вышла история — ни единого слова лжи, одни лишь недомолвки.
— Я вас понял.
— Спасибо. За это — тоже спасибо.
Она тронула коня в бока, подгоняя, и тот вскачь пустился по лесной тропе. Ей не терпелось оказаться дома, и Морен подстроился под этот бег. Вороны разлетелись, уступая им дорогу, но не спешили покидать опушку. В ту ночь они так и кружили над ней, то ли пируя, то ли оплакивая загубленных сородичей.
