В длинном пальто и остроносых ботинках бесшумной поступью полднем раннего приморского марта в институт искусств вошел натурщик Юрий. Поздоровавшись, я продолжила выдавливать масло на палитру. Наставница проследила, чтобы я не перепутала расположение охры и жженой умбры и вернулась к поиску лоскутов ветоши. Третий день работы над портретом предполагал прорисовку деталей и дополнение старых мазков свежими, усиливая цвет и контрасты на выделяющихся частях зрелого лица и сливая и обобщая височную седину и края драпировки. Юрий разматывал порыжевший шарф в дальнем углу мастерской.
Старший курс дописывал однофигурный учебный портрет в полный рост. На сей раз единственная модель института сидела с перебинтованной ногой, опираясь на костыль. Как художникам удается вновь и вновь находить красоту в давно знакомых чертах?
Человек меняется изо дня в день. Простой ответ заставил меня искать маленькие изменения в лицах, изученных до мельчайших подробностей.
Тон человеческого лица уникален. У моей натуры оказался краплачный нос и рубиновые щеки, к низу приобретавшие изумрудный оттенок. Покатый лоб его отдавал светлым голубым, блекнувшим у кромки седых волос. Форма глаз, впалые щеки и живой изгиб усов: все это -крупицы облика, хранящие историю уже прожитого и того, что еще будет пережито. Чтобы портрет вышел красивым, натуру надлежит полюбить, влюбиться в каждую морщинку и анатомическую подробность. Потому что искусство живое. Оно ревностно и не терпит безучастия. Я беспрестанно рада была оказаться в обществе творческих людей и впитать их образ мысли.
К концу урока натура стала особо разговорчивой. Пришлось переключиться с танцующего подбородка на шею и зеленый воротник. Игорь отступил на шаг, любуясь пастельным наброском, и вслушался в старческую речь. Архитектор по первому образованию, он и в беседах любил каркас и систему опоры, не терпел шатких аргументов и пустословия. Чеку молчания сорвало, и запал войны, политической и внутренней, личностной и всеобщей прочил надвигающийся взрыв. Мужская полемика приобрела масштаб народной трагедии. Время показывало, что никому нельзя верить, и что курс молчания дорожает. Юрий, писавший петиции о демобилизации раненого друга и готовый противостоять недвижимой системе российского военкома, стал жертвой гражданского бессилия. Аргументы Игоря проходили навылет. Напором он сломал мелок о бумажный лист, и красные крупицы окропили пол вкруг мольберта. Он говорил прерывисто, натачивая каждое слово до бритвенной остроты. Цитировал речь Иешуа пред прокуратором и решетил воздух словами. Адресованное натурщику ранило меня. Я стала случайной жертвой словесной перестрелки. Кисть больше не повиновалась. Я упала на диван и заплакала.
Чувственной девичьей душе переживания за туманное будущее – сродни медленного самоубийства. За способность предметно думать о прошлом и будущем, пропуская через себя весь спектр эмоций, я поплатилась шаткостью духа. И только родные черты дорогого мне человека помогали находить баланс. Песнь осеннего призыва оборвала последнюю нашу связь. Янтарный мазок на морщинистом уголке рта напомнил о его карих, с лисьим прищуром глазах. Живопись стала внутренним диалогом, холст – полотном воспоминаний.
Отворив дверь, я вышла из прогретой полуденным солнцем мастерской. В северном крыле университета располагался санузел, где все студенты мыли кисти хозяйственным мылом. Там всегда стоит запах ржавой воды, дегтя и щелочи. Возле двух замасленных раковин чернела разбухшая от влаги скамейка. Я положила на нее хлопковое полотенце и открыла кран. Шум воды и привычные движения рук успокоили разум. Хорошо промываю щетину от остатков краски. О кисти, как о продолжении руки художника, должно заботиться. Порядок в рабочем пространстве дает порядок в голове. Холодная вода забирает с собой скользкий слой масла, и, окрашиваясь в грязно-серый, канет в водосток.