«Человек сам должен выбросить мысль о Боге. Будет ли он рационалистом или будет верующим — натура сама выбирает».
Сын протоиерея, воспитанник Рязанской духовной семинарии Павлов на лекциях:
«Когда эти опыты были показаны Шеррингтону, первому физиологу Англии, он сказал: «Теперь я понял, почему христианские мученики могли переносить мучения. Очевидно, известным сосредоточением мысли можно достигнуть того, что боль не будет существовать». Это его слова, и это правда. Если бы боль оставалась, то нельзя понять, нельзя представить, каким образом ее можно было бы вынести… А христиане выдерживали страшные мучения, улыбаясь. Следовательно, необходимо допустить, что огромное нравственное возбуждение затормозило, уничтожило чувство боли.
Вы знаете, что наши интеллигентные классы очень нерелигиозные и даже поспешили свои идеи просочить и в народную массу. Мне было бы странно, если бы я в интеллигентном доме начал обед с молитвы. Это бы шокировало.
Вера существует для того, чтобы дать возможность жить слабым… Это как бы инстинкт слабой натуры.
..от такой дрянной действительности… будешь мечтательной, будешь религиозной, потому что религия существует не для радостных, не для веселых, а для таких она, кому есть какая-то надобность, это выход известный».
Воспоминания Серафимы Васильевны Павловой: «В молодые годы Иван Петрович любил присутствовать при детских молитвах: он говорил, как хорошо, что дети приучаются от жизненных мелочей подыматься к высокому Совершенству, которое все видит, все знает и всем помогает. Они и в жизни будут искать Совершенства и стремиться достигнуть его. В период моего безверия, когда я носилась по жизненному пути “без руля и без ветрил”, он глубоко сожалел обо мне (Письмо невесте Карчевской Серафиме Васильевне: «…сам я в Бога не верую и никогда не молюсь, а твои известия об этих молитвах производят на меня какое-то особенно жуткое впечатление), а при моем возвращении к вере радовался и говорил: “Давно, давно пора тебе вернуться на твою спокойную и твердо справедливую дорогу”.
По окончании погребения Всеволода (сына), Иван Петрович перешел дорогу и остановился перед памятником профессора Менделеева, снял шапку и сказал: “Здесь покоится прах величайшего русского ума, а над ним возвышается высочайшая эмблема всего человечества — крест”, низко поклонился, перекрестился и ушел. Это было 1 ноября 1935 года.
Под Рождество (на праздники поехали в Колтуши) пошли мы ко всенощной, возвращаясь назад, нельзя было не тронуться красотой вечера, и я сказала ему:
В небесах торжественно и чудно
Спит земля в сиянье голубом.
На что Иван Петрович ответил: “Да, ничто так не действует успокоительно, как картины природы, которую я люблю”. В ответ я проговорила:
Все прекрасно в Божьем Мире,
Сотворимый Мир в нем скрыт!
Но Он в чувстве, но Он в мире,
Но Он в разуме открыт.
Мне, как простой женщине, Он открыт в чувстве, а тебе, при твоем большом уме, Он должен быть открыт “в великом духе”.
Да, — сказал И. П., — поклоняюсь Ему в Духе и Истине”.
Академик Л. А. Орбели, вспоминает высказывания Ивана Петровича: «Знаете, я ужасно люблю службу пасхальную. Все - таки хожу иногда на заутреню. Во-первых, замечательное пение, во-вторых, это воспоминание детства. Я живо вспоминаю, как в четверг на страстной неделе мать снаряжала меня и братьев в церковь, давала свечку с собой, говорила, что там во время церковной службы надо свечку зажечь, а потом нести ее домой, — и вот мы шли и боялись, как бы не потухла свечка. И эти воспоминания меня всегда так радуют, что я все-таки иногда под Рождество и на Пасху хожу в церковь.
Вдруг Иван Петрович в присутствии всех работников лаборатории говорит: «Черт его знает, что это за манера завелась у нас ни с того ни с сего служить панихиду? Мы, ученые, собираемся почтить память ученого, а тут вдруг почему-то панихида. Я думаю надо изменить этот порядок».
Все молчат. Потом он говорит: «Так что вот вы так и распорядитесь — никакой панихиды устраивать я не буду, с какой стати? Я приду на заседание Общества и должен, буду нюхать запах ладана! Совершенно непонятно!
…Какого я дурака свалял вчера! Как я не подумал! Мне не хотелось нюхать ладан, а я не подумал о том, что чувствуют члены семьи. Ведь они же пришли не доклады наши слушать, они привыкли, что мы посвящаем заседание памяти Боткина, служим панихиду, они же верующие люди. Я не верующий, но должен же я все-таки считаться с верующими. Никогда себе этого не прощу! Я это понял, как только увидел выражение ли вдовы и остальных членов семьи».
Письмо ВойноЯсенецкому, принял монашеский постриг и стал священником, будучи известным хирургом:
«Ваше преосвященство и дорогой товарищ! Глубоко тронут Вашим теплым приветом и приношу за него сердечную благодарность. В тяжелое время, полное неотступной скорби для думающих и чувствующих, чувствующих по-человечески, остается одна жизненная опора — исполнение по мере сил принятого на себя долга. Всей душой сочувствую Вам в Вашем мученичестве.
Искренне преданный Вам Иван Павлов».
Письмо к Эрнсту Тертлю, Генеральному секретарю Ассоциации рационалистов журналистов (от 14.10.1935 г.),
« Дорогой сэр.
Конечно, я рационалист, который рассматривает интеллект с его постоянно возрастающим положительным знанием как наивысший человеческий критерий. Оно является тем истинным знанием, которое, пронизывая всю человеческую жизнь, будет формировать конечное счастье и мощь человечества. Но во избежание какого-либо неправильного понимания я должен прибавить, что я со своей стороны считаю невозможным пропагандировать уничтожение религии в настоящее время и для кого бы то ни было. Я рассматриваю религию как естественный и законный человеческий инстинкт, возникший тогда, когда человек стал подниматься над всем другим животным миром и начал выделяться с тем, чтобы познавать себя и окружающую природу. Религия была первоначальной адаптацией человека (в его невежестве) к его позиции среди суровой и сложной среды — адаптацией, которая стала постепенно заменяться, уступать место науке благодаря деятельности разума с его положительным знанием, представляющим наивысшую неограниченную адаптацию.
Я не уверен, способно ли это положительное знание (наука) полностью и для всех заменить религию. Не останется ли религия для слабого типа людей как единственная, одна лишь приемлемая для него адаптация, за исключением того, если бы наука могла бы устранить возможность быть слабым самому человеку».