Свой роман «Чапаев и Пустота», написанный в 1996 году, Пелевин характеризует как «первое произведение в мировой литературе, действие которого происходит в абсолютной пустоте».
События романа разворачиваются в двух пространствах, или в двух реальностях. Первое пространство, охваченное 1918 - 1919 годами, представляет нам картины первых лет революции и гражданской войны; второе пространство разворачивается уже в современную эпоху (1990 - 1992 гг): читатель оказывается в больничной палате клиники душевнобольных, где находятся четыре пациента, рассказывавшие друг другу свою историю.
Главный герой произведения, Петр Пустота, существует одновременно в двух реальностях, периодически «выпадая» то из одного, то из другого плана бытия. Эти два плана бытия представлены пересекающимися друг с другом сновидениями: с одной стороны, Петр Пустота - пациент психиатрической клиники 1990-х годов, который во сне воображает себя Петькой, героем романа Д.А. Фурманова, а с другой, он - боец, переживающий реальность революции и страдающий в госпитале от ночных кошмаров. Конечно, вполне возможно, душевнобольному Петру Пустоте «из 1990-х» видятся события прошлого (1918 - 1919 годов), в которых он якобы сам участвовал. Но мы помним, что весь роман-воспоминание написан им же, Петром Пустотой, в 1923 - 1925 годах. Следовательно, Пустота -скорее, чапаевец, и это, кажется, его наиболее реальная сущность. Однако сам герой до конца так и не смог решить, какая из этих двух реальностей - бред, а какая – настоящая, да и сам автор произведения считает, что все эти реальности нереальны, что их просто не существует (действие романа «происходит в абсолютной пустоте»), ибо они порождаются феноменами сознания героя, в том числе и его сном. По мысли А.П. Павленко, главный герой романа, от имени которого ведется повествование, погружен в себя настолько, что не видит границы между мечтой и реальностью, между сном и действительностью. В результате в его воспаленном мозгу рождается бред, он не знает, спит ли он или бодрствует, в реальности ли он находится или это просто игра воображения.
АКТУАЛЬНОСТЬ РОМАНА В КОНТЕКСТЕ СВОЕГО ВРЕМЕНИ
«Чапаев и Пустота» - главный русский роман 1990-х, неожиданно увязывающий эти годы с другой, не менее важной исторической эпохой. Книга, после которой Россия поверила, что Пелевин придёт и всё объяснит; и это наваждение длится до сих пор.
Как и все герои, Петр проходит свое «колесо Сансары», вечное возвращение: он воспроизводит в Москве 1990-х свои же маршруты, поступки и впечатления из Москвы 1918-го — или, вернее, Москва послеперестроечная воспроизводит саму же себя послереволюционную. И та, и другая эпоха для Пелевина — время после катастрофы, царство хаоса, торжество самых низменных сторон человеческой души: «Почему, думал я, почему любой социальный катаклизм в этом мире ведёт к тому, что наверх всплывает это тёмное <…> и заставляет всех остальных жить по своим подлым и законспирированным законам?»
«Чапаев и Пустота» с кусающей себя за хвост историей про бабочку и императора оказался как никогда актуален в 90-х, где нереальности происходящего не боялись, а даже немного хотели, пусть и иногда на уровне подсознания. Любая фантазия, любое бегство от того, что происходит вокруг, лучше крепко сжимающегося кольца тревожности и растерянности. Красной нитью через все данное произведение проходит мысль, успокаивающая многих и до сих пор: если мы так зыбки, то нечего и беспокоиться о завтрашнем дне. Нет никаких доказательств, что мы это мы, а не какие-нибудь Пустоты посреди психиатрической клиники или галлюцинирующие перед гибелью в гуще гражданской войны.
Пелевин обосновал универсальную метафору 90-х, обозначив её как ремейк Гражданской войны в России, бессмысленной и беспощадной. Обозначил эволюцию героя: из традиционных «лишних людей» — в мистические революционеры. Пётр Пустота готов уничтожить мир (посредством нагана-авторучки или глиняного пулемета), но не принять условий сдачи ему — соучастия в духовной и культурной деградации. А главное, пожалуй, — празднично расцвеченная эзотерическая линия. Дидактическая сухомятка квазибуддистских проповедей переводится на братсковскую феню, сопровождается самогоном и луком, халатом барона Юнгерна с генеральскими погонами, разноцветными папахами казаков Азиатской конной дивизии — окраска головного убора обозначает ступень посвящения…
НАЗВАНИЕ РОМАНА. ЦЕНТРАЛЬНЫЕ ОБРАЗЫ.
Чапаев есть фамилия (единичное) и в то же время есть понятие (общее): «Чапаев есть личность и Чапаев есть миф» (И. Демин, 2009). Отсюда: личность есть миф, но поскольку миф не есть личность, то Чапаев не есть Чапаев. Это и называют Чапаев. Пустота есть фамилия (личность поэта-комиссара) - и пустота есть понятие, следовательно: фамилия есть обозначение общего, а общее (в нашем случае - Пустота) есть обозначение личности, то есть личность есть пустота, а не личность. Это и называют личностью (А. Закуренко, 2005).
По мнению А. Закуренко, в романе «Чапаев и Пустота» мы наблюдаем явление деперсонализации героев. Героями становятся «определенными рациональными/иррациональными сгустками авторской воли». Современный герой есть бегство от традиционного героя «с четко описанной физической оболочкой, личностным набором движений и жестов и индивидуальной внутренней жизнью» (Закуренко, 2005).
Персонаж растворяется в пространстве безличностного мира, бежит от своего «Я» к другому, где другое - совсем не обязательно личность. Главный герой романа «Чапаев и Пустота» страдает «раздвоением личности», причем ложная, с точки зрения врача, личность есть личность истинная с точки зрения Чапаева и самого Пустоты.
СВЯЗЬ С КЛАССИЧЕСКОЙ ЛИТЕРАТУРОЙ. ИНТЕРТЕКТСУАЛЬНОСТЬ.
Интересно и следование романа интертекстуальным традициям постмодернизма: математически последовательно выстраивает канон, и первые главы преувеличенно, насквозь литературны, где Пелевин собирает практически всех классиков в одном месте: «Танка поэта Пушкина», как и сам Александр Сергеевич на Тверском бульваре, бронзовым монументом, выполняют роль эпиграфов. (Впрочем, ближе к середине романа в пару ему возникает Лермонтов, написавший «поэму о каком-то летающем гусарском полковнике»). Затем появляется «граф Толстой в чёрном трико», пересекающий на коньках заледенелый русский Стикс, и через несколько страниц — «тёмная достоевщина». Фёдор Михайлович, парный Льву Николаевичу, во многом определяет всю атмосферу начальных глав «Чапаева» — маленькая трагедия «Раскольников и Мармеладов», разыгранная в арт-кафе «Музыкальная табакерка», детонирует стрельбой и погромом; Пётр и революционные матросы Жербунов с Барболиным проводят в исторически достоверном кабаре «нашу линию».
В том же месте появляются и поэты: «он писал стихи, напоминавшие не то предавшегося содомии Некрасова, не то поверившего Марксу Надсона». Их догоняет Маяковский: «(…) учуяв явно адский характер новой власти, поспешили предложить ей свои услуги. Я, кстати, думаю, что ими двигал не сознательный сатанизм — для этого они были слишком инфантильны, — а эстетический инстинкт: красная пентаграмма великолепно дополняет жёлтую кофту» (отсылка на первые выступления поэта в самом начале его пути развития русского футуризма). В пару Маяковскому сразу становится Есенин: «Недалеко от эстрады сидел Иоанн Павлухин, длинноволосый урод с моноклем; рядом с ним жевала пирожок прыщавая толстуха с огромными красными бантами в пегих волосах…» - прослеживается явная отсылка на поэму «Черный человек»:
…Как прыщавой курсистке
Длинноволосый урод
Говорит о мирах,
Половой истекая истомою.
Дальше - практически ежеминутно поминаемый в данной сцене автор «Двенадцати» («опять Блок, подумал я»). Стихотворение главного героя, сочинённое автором для нужд повествования: «Они собрались в старой бане, надели запонки и гетры и застучали в стену лбами, считая дни и километры… Мне так не нравились их морды, что я не мог без их компаний — когда вокруг воняет моргом, ясней язык напоминаний», — пародирует, с уклоном в обэриутов, блоковских «Сытых»:
Они давно меня томили:
В разгаре девственной мечты
Они скучали, и не жили,
И мяли белые цветы.
Далее — промельк Бальмонта. Герцен и Чернышевский, принимающие активное участие в сюжете Валерий Брюсов и Алексей Толстой. Например, фраза-размышление относительно идиомы «пришёл в себя» — «кто именно пришёл? куда пришёл? и, что самое занимательное, откуда? — одним словом, сплошное передергивание, как за карточным столом на волжском пароходе», прямо восходит к названию повести А. Н. Толстого «Необычайные приключения на волжском пароходе». Практически энциклопедия русской литературы Золотого и Серебряного века, хотя уместнее, кажется, сравнение с литературной гостиной, превращённой в коммуналку, где Пелевин произвольно уплотняет писателей.
МОТИВЫ БУДДИЗМА В РОМАНЕ
Мотивы буддизма и пути к просвящению прослеживаются на протяжение всего романа: объевшиеся грибов бандиты у костра бессознательно цитируют алхимический трактат Гермеса Трисмегиста «Изумрудная скрижаль»: «Как вверху, так и внизу. А как внизу, так и вверху»; в идее побега как освобождения — из клетки собственного сознания или психиатрической лечебницы, — которая с разными вариациями повторяется в словах и судьбе Петра: «Для бегства нужно твёрдо знать не то, куда бежишь, а откуда, поэтому необходимо постоянно иметь перед глазами свою тюрьму», можно увидеть отражение гностического мотива побега из тюрьмы материального мира; сам Чапаев подводит Петра к пониманию иллюзорности мира и собственного «я», эти истины логически необъяснимы и потому постигаются через внезапные озарения, выбрасывающие ум из круга привычных категорий. Фамилия главного героя – Пустота - так же отсылает к переосмыслению концепции бытия: «Эх, Петька, — сказал Чапаев, — объясняешь тебе, объясняешь. Любая форма — это пустота. Но что это значит? <…> А то значит, что пустота — это любая форма». Чапаев цитирует здесь «Сутру сердца совершенной мудрости».
Пустота, абсолютное отсутствие, Великое Нигде и есть единственная подлинная реальность, скрывающаяся под покровом мира идей и чувственных явлений. Именно эту мудрость — не постигаемую логически, но схватываемую интуитивно — и пытается втолковать Петру Чапаев. Предварительной ступенькой к этому постижению оказывается, как названо это в предисловии, «критический солипсизм» — представление о том, что единственной подлинной (или по крайней мере доступной в восприятии) реальностью является сознание самого воспринимающего. «Всё, что мы видим, находится в нашем сознании», — говорит Чапаев, а значит, сказать, что «наше сознание находится где-то, нельзя... Нет такого места, про которое можно было бы сказать, что мы в нём находимся». Никто, Нигде, Никак — вот сущностно правильные ответы на любой вопрос; единственное реальное временное измерение — это «сейчас», оно же и есть вечность.
Несмотря на все это, увидеть в романе Пелевина проповедь или лекцию по истории буддизма мешает его принципиальная несерьёзность. Изложение любых «благородных истин» здесь покрыто безупречно отполированной иронией и не только: «Красота — тема, вокруг которой как завороженный кружит Пелевин, — пишет критик Ирина Роднянская, — сколько ни пытается поставить в центр всего её фактическую противоположность — Пустоту. <…> Оспорить реальность неповреждённой — всё ещё природной, всё ещё органической — жизни, убедить Пелевина-художника Пелевин-буддист не в силах: «…Я подошёл к ближайшему коню, привязанному к вбитому в стену кольцу, и запустил пальцы в его гриву. Отлично помню эту секунду — густые волосы под моими пальцами, кисловатый запах новенького кожаного седла, пятно солнечного света на стене перед моим лицом и удивительное, ни с чем не сравнимое ощущение полноты, окончательной реальности этого мига»... Красота — синоним достоверности мира, проникающего в сознание».
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
В.Пелевин предлагает множество вариантов прочтения своего текста, порождая обилие коннотаций с помощью многоуровневой системы лейтмотивов, аллюзий, в том числе автоаллюзий, различного рода ретроспекций. Роман «Чапаев и Пустота» демонстрирует множество других текстов, цитат, образов, создавая таким образом интертекстуальное пространство.
Каждый человек есть то, как он себя идентифицирует. Пространство и время создается самим человеком. Когда Петька думает, что он больной, он действительно больной и лежит в больнице, когда его сознание придает ему форму Петьки 1919 года, он становится таковым. Заглядывая в сны других пациентов клиники, герой принимает новые формы, начиная считать чужие сознания своими. В этом романе Пелевин разными способами выражает свою позицию по поводу того, что мир многомерен, что нет одного объективно существующего пространства и времени. Завершая разговор о «Чапаеве и Пустоте», можно привести слова С. Корнева: «Этот роман занимает уникальное место в русской литературе. Быть может, впервые со времен Достоевского у нас появился полноценный, удавшийся философский роман, который обладает сразу тремя, трудно сочетаемыми свойствами. Во-первых, это действительно философский роман, - не только потому, что его герои непрерывно занимаются философскими рассуждениями, но и потому, что все движение романа подчинено экспликации некоей довольно абстрактной и сложной метафизической идеи. Во-вторых, удивляет ...совершенство формы. <...> В-третьих, что самое поразительное, ...это роман популярный» (Корнев 1997)
Для тех, кто заинтересовался творчеством Пелевина:
Чек-лист по произведениям В. О. Пелевина
1. «Чапаев и Пустота»
Эту книгу нередко называют главной работой Пелевина. В ней он сформулировал все свои главные идеи, хотя большая часть из них (как и сама фабула книги) — переосмысление философии буддизма. По словам самого Пелевина, этот роман - «первое произведение в мировой литературе, действие которого происходит в абсолютной пустоте». «Чапаев и Пустота» - главный русский роман 1990-х, увязывающий эти годы с другой, не менее важной исторической эпохой. Книга, после которой Россия поверила, что Пелевин придёт и всё объяснит; и это наваждение длится до сих пор.
2. Generation «П»
Эта книга написана о тех, кто так и не смог реализовать свои детские и юношеские мечты, потому что неожиданным образом не стало той страны, где они должны были существовать, о поколении, рожденном в 70-е, «пропавшем поколении», которое не научилось жить там, где оказалось.
В. Курицын, литературный критик: «Это ведь только в первой главе сказано, что речь о поколении пепси. В конце выясняется, что речь о поколении … [конца]».
Л. Рубинштейн, поэт, публицист: «Это, очевидно, еще и любое понятие с приставкой «пост».
3. Желтая Стрела
«Жёлтая стрела» — это поезд, несущийся без остановок к давно разрушенному мосту. Поезд, в котором едут все персонажи автора. Пассажиры, которые ничего не знают о своём маршруте, и главное: не хотят особо ничего знать. Так удобнее и проще, — на время как бы отодвинуть неизбежное и понадеяться на просторное русское «авось». Плацкартный уют безнадёжности, налипшей на окна вагона бессмысленной реальности, ударного духа смирения перед лицом неизбежности. Финальный эффект освобождения сродни катарсису. Это не просто книга - это демонстрация реализации свободы для жаждущих, свободы для разума.
4. Затворник и Шестипалый
Мир цыплят-бройлеров, в котором почти все как у нас – есть те, кто приближен к кормушке, и иерархия тех, кто от нее подальше. Если ты родился не таким как все, велик шанс, что тебя прогонят из социума, но есть и такие индивидуумы, которые сами выбирают путь отшельничества, в надежде познать, что же такое Боги, в чем смысл жизни, что бывает после смерти, что есть свобода и любовь. И так же, как в человеческой жизни, цыплята осознают: "истина настолько проста, что за нее даже обидно".
5. Жизнь насекомых
В «Жизни насекомых» предпринимается попытка «раздвинуть границы реальности», показать нечто существующее за пределами нашего привычного представления об окружающей действительности. Мы наблюдаем постоянное изменение формы описания событий, своеобразную игру пространством и пропорциями изображаемого. Реальность в романе раздвигается до масштабов Вселенной и представляется как сложная и тайная, не познаваемая до конца система. Вряд ли писатель ставит задачу найти смысл жизни, только причудливым образом отражает в романе действительность: «Этот мир — галлюцинация наркомана Петрова»
6. Омон Ра
Абсурдистский, гротескный, язвительный роман, покоряющей своей сатирой на распавшийся Советский Союз. Роман, описывающий жизненный путь парня со странным именем Омон через постмодернистские отсылки к советскому культурному коду, которые будут сопровождать читателя на протяжении всей книги, выскакивая в самых неожиданных, зачастую не очень явных моментах. Омон Кривомазов мечтает стать космонавтом и служить советской родине, поступает на учебу в летное училище в Зарайске, но там что-то идет не так: курсантам отрезают ноги под предлогом, что целиком человек не поместится в кабину космического корабля…
7. Т
Всего одна буква, которая зачастую и вовсе пишется строчной, но это не умаляет значения романа. Впервые целое огромное произведение Пелевина посвящено не столько мимолетному, сколько вечному. Псевдограф Толстой с железной бородой странствует по такой же Псевдороссии и символическим пространствам земли русской, а его творец, который должен бы быть богом, в своей ничтожности сморщивается до размеров самой маленькой буквы. Роман доказывает, что если и есть где-то в мире величие, то точно не в конкретных именах.