Запыхавшись от быстрой ходьбы на расстоянии трёх километров, от временного места пребывания, до дома Евдокии, предчувствует неприятные столкновения с тёткой. Она понимает, как в таком случае обязана себя вести перед Евдокией Афанасьевной. Однако, её неудержимый пыл действует не покорно, сыплет бранью в адрес дочери в том числе достаётся и бабушке.
- Ты, толком то можешь объяснить мне, что у тебя подековалось? – Допытывается Евдокия, не догадываясь, что Варьки в детском доме нет уже три дня. - Если, скажешь, то я может быть, чем-мить да помогу. У тя чё на работе что-то расклеилось, так держать нады себя в рамках приличия. Сначала нады себя воспитать, а тожно уж и за деток браться. В детском-от доме и поломойки грамоту иметь довжны. У тя ить семилетка за плечами, стало быть, торчит, а воспитанья самой не хватат, вот чё я те скажу! Говори, чё раскричалась? Садись-ка, чайку попьём да обмозгуем, как нам бабам жить?
Евдокия полезла, было в загнету, чтобы достать кипячёного молочка для гостьи. Нагнулась за ухватом, как увидела разбитый кувшин со сметаной. Залитые стены ею, белая масса медленно расползается по всем щелям кухни. Кошачьи следы в сметане вели до самой залы.
Не подозревая Варю, в содеянном, Евдокия начала бранить, не виновного, старого кота.
- Сама виновата, не нады было ставить на обрывке столешницы кувшин-от, следушшай раз умне буду.
Женщина, сбитая с толку, проказами кота, немного утихомирилась, но пригубив чаю она снова громко и яростно начала опять браниться и на Евдокию, и на дочь.
- Сучка, меделянская! Ну-ка, вылезай, говорю, не то хуже будет, - оставив не допитый чай со сливками, мать начала обыскивать прихожую под топчаном, служившим для заезжих. Заглянула на лежанку русской печи. Открыла ларь, служивший складом, для различного скарба по дому.
Евдокия начала догадываться, что дело предстоит серьёзное, но в чём суть она так и не могла понять.
- Ты, поди-ка, Варьку ищешь, так она в детдоме. Я её не забирала. Запретили брать детей из дома, говорят, что дети вам не котята таскать их в запазухе.
Услышав, громкий и настойчивый голос матери, Варя вылезла из-под тёплого одеяла. Почти на ощупь приоткрыла крышку тяжёлого тёмно-зелёного сундука, переплетённого металлическими тонкими полосами. Она также как через окно перевалилась в содержимое с привычным запахом ящика. Не под силу было, но крышку одолела. Утонув в аромате конфет и специй под благовонным ароматом задремала.
Переворачиваясь на другой бочок, чтоб удобнее было в сундуке находиться; она вытянула свою одежду. Крышка стукнулась о края сундука, тем самым выдала своё присутствие. Пока была щель, Варе дышалось легко. Крышка закрылась, перестал поступать в достаточном количестве воздух. Варя начала задыхаться.
Услышав стук, мать с Евдокией, кинулись в залу, где перед входом залы стояла бабушкина кровать. Перешарив все углы, Варьку найти не могли.
- Кто-то же стукнул?- Гневно закричала мать.- Всё потакаешь, а она стервой растёт!
- Ну, ты, мне это брось, Варвару я тебе не дам в обиду! Кака она те стерва? Ить рабёнок ишо. А, элеф что, не из родовы, а в родову. Вся в тебя. Вот элеф вернётся Степан домой – всё расскажу.
- Давай, ищи! Не могу же я в чужом доме обыски устраивать, шарить по чужим углам.
- Как уж не так, вдруг, иностранкой заделалась, когда эвакуировалась с Ленинграду-от со своим дешёвым скарбом да приданным ко мне, чужие углы родным домом показались. Ишь, ты, не добрая твоя душонка. Не поя, не кормя, не наживёшь врага. Хто тя в детдом-от определил на работу? Кабы, не Степан, элеф бы не написал мне письма с фронта, я б и не знала хто ты такая чужестранка. А тепереча, эк, ты, она ни чё тута не знат. Обошла бы стороной, ну и иди, ты, господь с тобой. Тебя племянничек величат Марией. Так, наверно, он же те и адресок в невинную руку уложил. Чтоб с голодухи-от не помёрла. Гумага-от эвон в сундуке хоронится. Не дать, не взять свидетельство тебе, не отопрёсся. Куды уж отпираться, фотокарточка Варькина и Степана
капля воды двойняшки. Меня старую не обведёшь на мякине. А скоко за тя масла-от втюрила, чтоб в тепло-от тя устроить, просила хошь бы в уборшицы взяли, а ты ить эвон куды прёшь. Быстро по лесенке подыматься стала. И всё благодаря коровам, а ты на покос-от и ноздрей не показывашь. По-родственному, так не нады бы поступать, скоко можешь ходи, помогай. Моё ить понятье родственно, я так соображаю. А ты и не добром, ни делом, ни добрым словом обойтися со мной не хошь.
- От тебя дождёшься маслица? У тебя зимой льда не выпросишь. Давай, показывай, где спрятала Варьку?
Мария идёт в залу, через проходную комнату Евдокии
- Тебе бы не дала стоко масла, на што тебе стоко, десять килограмм? Ты, поди, шамать хошь? Што это чай. Пей вода, ешь вода, сыт не будешь никовда. Эвот садись, тожно станем искать Варюху-горюху. Она дорогу-от знат от детского дома, как свои пять пальцев, легше своих не дошшитат, а ко мне дорогу отышет. Кому её лучше знать, как не мне? Она ить ко мне в руки певрай попала, солдатик подбросил. «Накось, - говорит мать,- подбери тютёнка в одеяльце, а мне до него времени-от нету, не знаю, как зовут её? Я её назвал Альбатросом. Не война бы, ни кому б не отдал, сам бы вырастил. А теперь, мать, прощевай, жив буду, навещу и заберу, сначала женюсь». Поштой то он так её обозвал до сих пор в голову не приходит.
- Не пишет вояка – жив ли молодец?
- Я так и не пойму, кому первому попала в руки Варвара?
- Кака разница кому она попала, главное в мои руки не один годок уже приходит. Ты, давай-ка, ставь стул-от поближе, да праздничек отметим. - Какой ещё праздник, не до праздников нынче. Мне бы Варвару найти. - Нонешнай праздник-от всему голова праздник, не дай бог элеф хто согрешит ноне. Век прощенья не будет.Птица гнезда сегодня ни вьёт, девица косы не плетёт. Элеф расшифровать, то это обозначает "Благовещенье" - Ты, тётушка, Евдокия зубов мне не заговаривай. Я религиозных праздников не признаю. И в семье моей они никогда не отмечались. Если спрятала Варю, так и скажи, что она у тебя. - Эк, ты кака космомолкой заделалась. Не дури и глупость не применяй. Бог-от он всё видит сверху. Давай, пошвыркаем чаёк-от, да за дела приматься нады.
-И сестра моя к ней привязалась не меньше меня. -продолжает высказывать свою мысль Евдокия Афанасьевна.- «Умная девчонка будет», сказыват сестра. Она ить учительшей работат. Зовут её Фаина Павловна. Вот и хочет её к себе в школу с шести лет в первый класс приспособить. И я того же мненья. А ты её сучкой поштой-то величашь, не гоже так Манечка, самой на себя взглянуть прежде нады. Ты, девка-от видная с натуры, бравая, да вот не добрая молва о тебе пошла. Не загуляла ли уж ты от Степана. Мужики-от наши воюют, а вы подолы заворачивать вздумали, а ль не успешь? Все поговаривают, как смену понедельну отстоишь, так сразу со своим паем продуктов и чешешь туда в свою хибару. Да твоя ли она? Ить съёмная, а ну, как откажет хозяйка-от, куды тожно пойдёшь подолы-от расстилать. Да, кстати сказать, энту хатёнку, племянничек наскоро срубил, жил ишо с певрай женой. Хотел освободить её от свекрови, да эвот, глянь, между делом невинность свою в петлю затолкала. Году не прожили - сгубила характеристику Степанову, да и токо.
- И ты, туда же вместе с народом сунуть меня в петлю надумали. Они поговаривают, а ты поддакиваешь. Надоела мне эта казёнщина, хоть неделю побыть самой собой. А под подолом то моим нечего глазищами-то таращить. Вижу и я, всех вижу, да вот только у ног чужих стыдновато, как-то торчать, а потому не верит свекровка-бляь своей невестке. Так уж и повелось, что скажет свекровь то правда на её стороне. Но у меня, по-вашему не станет. Где Варя? Говори, не то весь дом растащу по брёвнышку, я вам ни Клавка!
- Не ори на меня! Я отцу Стёпы, тоже родной сестрой довожусь. Самостоятельно в родные записалась, ты чуешь, нет? Она мне тоже родной доводится. Своих-от детей сама знашь у меня нету. Потому я к ней привязалась. Ты уж от меня не отымай и не наговаривай ей на меня. Мала она ишо. Много ей знать не нады, и тебе на ус нады намотать.
- Чего мне то наматывать? Вы, это о чём?
- Как энто о чём? Свово-от рабёночка куды дела? Степан-от пишет: не теряй Валю, а у тя под подолом - Варюха-горюха. Может, это ты прицепила себе рабёночка чужова? Понятно, что в душе-от переживашь, вот и затмила сердце своё чужим-от дитём. Ну-ка, глянь мне в шары-от, мои! Не так ли энто?
Мария стоит в недоумении, не знает, что ответить Евдокии Афанасьевне. Она уже не кричала на тётку, перестала искать Варю.
- Тогда слушай, тётка Евдокия, расскажу, как всё произошло…
- Ты молочком-от не брегуй, я ить отгоном сама питаюсь. Сласть-от сымаю да государству отношу. Фронтовиков тожить кормить нады. Мне за одну коровёнку-от приписали двадцать килограммов масла за год, а у меня ить их две. Пошшитай скоко нады оттартать, всё потому, что я одиночка.
А вчера ишо на яйца гумагу подкинули. Подсобирываю по суседкам, в мангазее подкупаю, да там же и оставляю.
- Ты не хочешь меня выслушать, тётка?
Мария трижды пытается начать рассказывать страшное происшествие во время эвакуации в дороге.
- Ты мотри не проговорись кому-либо, что тя за маслице-от определила на работёнку-от, тюрьма нам обоим будет тожно. Крышка нам будет! Варюха-от останется голимой сиротой, а, ли прирождённой детдомовской.
- У меня больше никогда не будет времени на объяснения, так что выслушай сначала, а потом решишь без меня, как со мною поступить. С красным лицом, пятнами на груди и по шее, решилась на страшный, горем пережитый секрет, перед старой и умной женщиной. Она, понимает, что делать этого ей было не нужно, но, рассказывая, она снимает великий грех тайны, отчего ей становилось легче на сердце.
- Я рожала девочку в финском селении, под присмотром бабки повитухи. Роды прошли так, обстоятельно, хорошо. Но по законам финским, я обязательно должна была находиться под наблюдением врачей. Меня без Степана увезли на лодке в роддом. Он меня долго искал. Почему долго спросишь? Время то, тётка, военное было. Воевали с Финляндией. Я не буду говорить подробностей; кто на кого напал, потому что не знаю, да и не бабье это дело. А когда меня Степан нашёл, это было приблизительно через неделю, две. Тут и грянула война. Ему давали время на проводы семьи в Сибирь. Да не успел он. Я осталась гол, как сокол – одна среди чужих людей. Потом наступило время всеобщей эвакуации, конечно, кто не решился покинуть насиженные места, тот остался переживать Ленинградскую блокаду. Степану можно было переправить нас назад к месту жительства с помощью местных финских рыбаков, но он попал в такую ситуацию, что мы оказались и ни назад, и ни вперёд. -Чую, я Марея, путасся в собстенной мысли. Меня-от пошто омманывашь
,- А, знаешь, сколько у нас было борохла? По документам на полный вагон. – Мария вынула документы из сумочки.- Не веришь, вот, гляди! Пока мы с ним жили при государственном учреждении, он пытался, и мало того, как он мне сказал о том что всё-таки ему удалось загрузить в вагон вещи. Наш вагон прицепили к общему составу, с эвакуированными людьми. Я, конечно, верю и не верю его словам, чтоб в такое время он мог взять под вещи вагон, но что багаж у нас был солидный, то я, конечно, подтверждаю тебе своими документами. Всё на перечёт помню, что было у нас, то есть не чета российскому барахлу. А здесь и половиком бабушкиным рада радёшенька без памяти. Бегу в избушку, а сама загодя думаю, не увели ли мой плед.
- Отчего он долго тебя не навещал, знать время было не до свиданий. По-хозяйски собирал, видать, вещи без тебя.
- Я тоже такого мнения, тётка Афанасьевна. Был случай, тётка, пришёл однажды Степан в больницу и жалуется мне:
«К чему бы это, Мария? Я на руку навалил. Никогда такое со мною не случалось». Я спросила: «Во сне или наяву?» «Какой, там во сне, Мария? На яву!» «Если б во сне, то к деньгам, говорю я ему, - а так быть худу». Вот видишь, тётка, худо и настало. Хуже этого не нужно видеть и слышать. Степан бы живой вернулся, а всё остальное трын-трава.
И это ещё не всё.
- Сказывай, чего энто тама у вас подековалось?
- Ему ещё один раз дали время на три дня на проводы меня с ребёнком. Усадил нас чин по чину, как военный, получил место для нас в вагоне. Помахали друг другу сквозь слёзы руками и наш состав тронулся. Так мы расстались. Не помню сколько раз наш состав дёргало то в одну сторону, то в другую. Стояли по полчаса, стояли по часу, стояли по двое суток. А провизия то наша подходила к концу. Ну, вот я и решила заменить одну женщину, сбегать за кипяточком. Ведь стыдно же мне было перед ней; она постоянно заботилась обо мне, то одно принесёт, то другое. И тут я женщине говорю:
-Подержите мою дочку, я молодая; быстрее получиться, если, что под вагоном прошвырнусь, или перелезу между ними.
- Ну и что дале? – Евдокия, как будто поняла всё сразу, и не нужно было рассказывать.
Молодая мать и свекровь долго сидели друг против друга, и каждый думал о своём пережитом.
- Нет, милка, ты уж договаривай, не то ночами не засну. - Неожиданно нарушила тишину Афанасьевна.- Да ишо ты, хошь спросила товарку, как её величают?
- Наташей она отозвалась.
- А фамилию, пошто не разузнала?
- Разве было время на досье друг о дружке. Взяла я бидончик трёхлитровый, вдруг, откуда ни возьмись, состав медленно ползёт. Ну, думаю, успею перебежать пути и воротится с кипяточком то. Перепрыгивала рельсы, падала, поднималась и опять бежала. Воротилась я, тётка, с кипяточком и уже схватилась за поручни вагона, как наш состав дёрнулся. У меня вывернуло каким-то образом мою ношу. Бидон с кипятком на себя опрокинула, пока приходила в себя, поезд двигался сначала медленно со скрипом колёс, набирал скорость. Я, как только справилась с обстоятельством, вижу состав набрал уж ход. Я опять бегом следом за ним, думала: «Нагоню». Он показал мне только хвост. И в этот же миг я видела и слышала свист и разрывы бомб над моим составом. Вагоны досками разбрасывало, а некоторые в щепки разнесло, представляешь? Откуда ни возьмись собралось много народа. Мы смотрели от ужаса в небо, как эти гады раскидывали листовки с призывами. А, когда перестали бомбить, приутихло, люди сбегались посмотреть на то место, где раскидало вагон, на ужас произвола фашистов. Нам не давали подойти к вагонам, чтобы предостеречь от мародёрства. Живых оставшихся людей: стариков, детей перегрузили в другой состав, шедший на Восток. Я дочку так и не нашла.
- Ты гришь, состав-от ушёл?
- Какой там ушёл! Он сначала скрылся из виду, потом опять ходом назад. Машинист видел, наверное, как летели груши навстречу составу. Вот и маневрировал.
- У моей унучки-то хошь была, кака-мить гумажка в кармане.
- Тётка, Евдокия? Какая гумажка у младенца месячного. Одни пелёнки и всё и то раскидало от взрывной волны. Вот помню, или уж кажется, у неё была бирька на левой ручке. Там было обозначено: год, месяц, число, фамилия и ещё вес. У меня от страха в мозгах всё перемкнуло. Не помню, что, где лежало.
- Вот, тебе и богатство, а гришь в энтот же состав вещи упаковал?
Тётка крепкая на слёзы, не удержавшись, долго плакала, пока там, где-то, в комнате не подал кто-то знак живой души.
- Ты, уж прости меня, я ведь тоже не мало перевидала на своём веку.
Варя уже проснулась. Сон её прошёл от удушья.В щель узкую плохо поступал воздух, и от соблазнительного аромата её распирало любопытство.Чем это таким может здесь пахнуть?Вкусным пахнет даже в сундуке. Она не слышала о чём идёт разговор матери с бабушкой, а когда зашёл разговор взрослых о тюрьме, то Варя тут же сравнила её с баней, в которую её мама хотела затолкать, и если она станет кричать, то хотела убить.
- Бабушка-а, это больно будет?
Застряв в содержимом сундука, Варя с первой попытки не смогла вылезти. Крышка оказалась тяжелее, чем прежде и к тому же она заметно начала задыхаться. До этого край её пальто образовал отдушину, вентиляция воздуха была почти в норме. По мере её неусидчивости в сундуке, она ворочалась, пространство исчезло, и создало угрозу гибели ребёнка.
- Бабушка-а..
- Ну, что? Я кому говорила? Она у тебя шельма меделянская!
- Да не видела я, ковды она прибежала и откуда прибежала? Я к пастуху коров отгоняла. Поди, задержалась, мне ить нормы нету на разговоры
- Где она, где?
- Да, ты обожди ишо, может, это кот мяукал? Их у меня два – капля воды. Один сметану прольёт, а второй его же очищат, зализывают друг друга.
- Бабушка, я здесь!
Послышался снова голос ребёнка, словно из подземелья. Чувствовалось, что голос ребёнка был на исходе, но где этот голос искать, ни одна из женщин не могли определить.
Под русской печью искали, там её не было. Обои женщины кинулись к постели Евдокии Афанасьевны, но и тут её тоже не было. Постель была не заправленной. Она не придавала первоочереного значения, чтобы по утрам заправить кровать. Пошла в куть, помыла руки, подоила коров и в поле. Это её первая задача, затем она кормила домашнюю птицу двух поросят, одного из них прятала от власти; боялась, что обложат налогами. Ей пришла в голову мысль - зайти в спальную комнату и попутно заправить кровать. Она сегодня ожидала гостей из села Привольного. Поднимая покрывало, она заметила краешек резинки носка, который сама же его связала. Евдокия поняла: стук, чем-то и по какому-то предмету - это было дело рук внучки. Но, где она могла быть, ни до кого не доходило. Им даже в голову не пришло, что она как-то, могла залесть в сундук. Ведь крышка сундука неимоверно тяжела, да и потом сам сундук всего девяносто на метр двадцать да ещё там вещи. И если по секрету сказать, то там находилась огромная сумма денег.
Евдокия попутно, пока искали внучку, решила перезаправить постель. Собрала всё в охапку и бросила на сундук, постепенно перебирая простыни.
Мария не знает о сокровищах тётки. Её беспокоит одно, зная внешний вид ребёнка, боится посмотреть в глаза Евдокии. Подойдя к раскрытому окну зала, в надежде, что дочь сидит за окном и её уже кто-то рассматривает, чего она не могла никак допустить. Выпрыгнув из окна, забывая о приличии этикета, с виду, такой женщины, как она, воспитатель детского дома ей это не к лицу.
- Марея! Ходят-от у нас через двери, ить пятно на нас ляжет, подумай, - растерянно вдогонку кричит Афанасьевна. Сама тем временем увидев край постороннего лоскута, торчавшего из-под крышки сундука, потянула - не тянется. Она решается попутно достать для своего сокровища чего-нибудь вкусненького.
Открывает крышку зелёного сундука, и обомлела, увидев изуродованное лицо ребёнка. Бывшая партизанка, взяла себя в руки. На лице не молодой женщины, появились тяжёлые капли пота, как будто её кто облил водой. Подняла почти бездыханное тельце ребёнка, кинулась за нашатырём, его близко под рукой не оказалось. Тогда Евдокия прыснула изо рта тёплой водой, благо, что всё было рядом, не на улице. Сделала ей искусственное дыхание. Варя начала приходить в себя.
- Где, ж ты моя кровинка побывала, тебя как будто по земле лицом волокли. Как же ты сюда добралась земляничка ты моя сладенькая да ненаглядная моя. Ить не ближнай ход-от от той избушшонки и до меня. Как тебе угораздило опять такое заслужить, или опять в крапиву завалилась.
- Это меня мама отъелозила так. Это твоя Манечка ненаглядная. Я слышала как ты её нахваливала.
- Чем это она тебя эдак-от?
- В одной руке молитва, «Живые о помощи», в другой вожжи, плетённые из конского волоса, черные такие.
Евдокия поднесла Варю к зеркалу. Варя испугалась себя и закричала:
- Уберите от меня бабу Ягу.
Губки её стали толстыми на выворот с подтёками черноты. Верхняя губка заворотилась на уровне с носиком, так что дышать было очень трудно. Маленькое аккуратненькое ушко перетянутое, как бы каким-то рубцом. От боли не возможно было дотронуться. Глазки, когда-то смотрелись черными смородинками, их не было видно
- Смородинки, вы мои. Да, как же это вы привели мою куклу, через мост-от? – Причитала бабушка над Варькой сквозь слёзы.
- Ить ты же могла утонуть, ить половодье-от не совсем покинуло берега. Одна-одинёшенька, кругом тина. Твоих и туфелек-от не видать. Да ладно господь с имя, новыя куплю тебе, краше прежнева будут у тя.
- Бабушка, я хорошо видела, когда сюда побежала от мамы, я ещё камушки побросала, а потом поняла, что у меня закрываются глаза. А ещё я видела, когда за окошко твоё цеплялась, ногу перекинула и крынку с молоком опрокинула. Кота всего замазала молоком. Он как фыркнет, как закричит, как мама в той избушке, когда я ей, когда я у неё… Варя чего-то не договаривала, но Евдокии всё остальное было не важно. Она её не докучала вопросами.
- Бабушка, ты, спрячь-ка меня куда-нибудь, чтоб эта сыгыра не видела.
- Как-как, ты, сказала? Сыгыра? А, что это такое?
- Не знаю. Это меня мама сыгырой так сегодня ночью обзывала.
- Я её спрячу! Я её туда спрячу, где Макар телят не пас. Эта сыгыра у меня почувствует слободу. Эк, ты, воспитательницей её устроила, а она?!
- Если, ты её в бане спрячешь, то не убивай её! Мне жалко маму, пусть до папы хоть поживёт. Он сам потом придумает что с ней сделать.
- Точно, внучка, ты права. Доживём до папы. Ему дадим право, на его, стало быть усмотренне. Покажу Степанову записочку, так она у меня запоёт.
- Эх! Жалко, что мои глаза плохо видят я бы сама ей прочитала.
Варя не умела читать, но она воображала, что читает,возьмёт букварь: «Бэ – а – о, бэ – а – о! Всё прочитала. Баба, дай Коко!»
Варя уже лежала в бабушкиной кровати, под её же присмотром, как в дом влетела птицей мать.
- Где, она, сучка меделянская?
Евдокия схватила ухват и давай гонять, мутузить её по всем швам:
- Я т-те, покажу сучку меделянскую, ты мне и кобеля с собой прихватишь. Ишь, ты, забегаловку нашла, из-за жениха, поди-ка и зло сгоняшь на рабёнке!
Она несколько раз огрела Марию ухватом, но та не подала вида от боли.
Энто ить нады же дойти до такой злобы? Душу решилась загубить ангелочку, да ить сказыват она, што ты в руках молитву держала. Эвот придёт Стёпушка. Расскажу ему о проделках-от. Ты свою дочь-от, куды дела? Ты ить так и не знашь, в чьи руки попал тот комочек живой. А Степану помалкивашь, поди-ка ему ни слова об этом? Как хошь ты обскажешь о Варьке? Жива - здорова и токо. Пошто энто ты переименовала Валюху на Варюху. Может, расскажешь, как-мить на досуге тебе и мне легшее станет.
Евдокия подошла к уху Марии:
- А может энто вовсе не Степанова и не твоя Варька-от, как ты на энто кумекашь? Но ведь тут вопрос выплывает другой. Чей бы не был рабёнок, он государственнай и за ём уход нужон, глаз да глаз. Бить-от как скотину никто те не давал права. Я котов за сметану не тронула, а ты несуразнь, эдакая, ишь чего удумала. Ты ить ей на всю жизнь омрачила душу. Теперь ты станешь к ней рукой дотрагиваться, чтобы по головке погладить, а она от тебя чураться будет. Энто што по-твоему верныя воспитанья твои.
- Чего ты её слушаешь? – Вдруг закричала Мария, - ты ей потакаешь. Она видит, что ты за неё она и врать начала. Ты, думаешь, что маленькая можно ей поверить? Эх, ты тётка Евдошиха, век прожила, а умишка нет.
- Ты кого энто называешь Евдошихой безумной? Меня, што ль? А?
- Я эвот за враньё ещё всыплю когда-мить.
Евдокия грозила невестке отомстить за враньё.
- Я тте погрожу, змеишша подколодна. Ты представь документы сначала, твоя ли энта девка?! – Грозит ухватом тётка Марии.
- Она опять вчера залезла на частокол и завалилась в лопухи. Спасу мне от неё нет никакого.
- Ты, мне не ври, Марея, если б это вчера случилося, на ней были бы синие подтёки. А то, глянь-ка, сюды! – Евдокия показала на кровать свою, где лежала, под тёплым одеялом, Варька.
- Нет, не на меня, а на неё, у неё подтёки-от токо-токо начинают темнеть. Энто случилось эвот, ночью, перед утром. Вижу, Марея, врать-от ты, што сивай мерин. Ты хошь и воспитательницей заделалась, но я шшитаю не место тебе в тёпленьком-от местечке. Те бы траншеи копать для Степана, эвот куды тя мне нады было оформить, а ли в лесосеку сучья обрубать! Вот бы, где ты зло-от сносила, на дровах, милка, да на сутунках. За тако гамно я ишо маслице за тя втюрила. Туды ба бесплатно определили, да таких, ишо ядрёных, как ты. Ты, не обижайся на меня, я человек прямой, не боюсь шары твои огромнаи и ты энто, знай, што спуску те не будет ни до Степана, ни апосля.
Из комнаты выскочила Варенька. На неё больно было глядеть. Авдотья заплакала. Мария опустила голову ниже плеч, упершись в подбородок руками над столом, о чём-то задумалась. Она часто вздыхала. А Варя, упёрлась кулачками в свои бока, подошла к матери, и долго к ней присматривалась. Она ей что-то говорила, невнятно, не возможно было разобрать слов из-за опухших губ. Варя почувствовав своё бессилие в доказательстве, тоже заплакала и подошла к бабушке. Все молчали. Тогда она побежала во двор и принесла бабушкины вожжи, похожие точь, в точь на те, которыми мать её мутузила.
Евдокия истолковала по своему. Ей показалось, что Варя предлагала побить мать вожжами, поднялась и направилась с вожжами к Марии. Варя почувствовала неладное, затопала ножками, захлопала рука об руку и замотала головой в разные стороны, оттаскивая бабушку с вожжами от матери.
- Светлячок, ты мой, не буду я твою маму бить, не переживай Заживут губки, тогда и расскажешь при матери, я то уже кое-что от тебя слышала, но я хотела, чтоб приговор мать услышала и я бы послушала. Как энто ты упала в лопухи и не порвала себе платья. Ить там ещё и крапивы много, а ты не обжалилась об неё. Вот ить, как, Машенька, получается.
И всё-таки Варя через боль; у неё ещё был язычок прикушен, хоть и невнятно и долго рассказывала, как всё случилось.
- Ты, пошто при рабёнке-от голишом-от находисся тама. Ты што думашь, Евой станешь? Не-е, милка, Ангелом те уже не быть, ты уже порчена. Нады было ране думать об энтом, сначала войну пережить, а потом замуж. Ну, что прикажешь с тобой делать? Возьму и оттартаю её в детдом. Спишешь свои проделки на энто заведенье? Не доглядели? А к какой группе она относиться? К твоей, милка, к твоей. Вот ить на грех свой приняла да не доглядела.
Евдокия продолжает показывать на лицо девочки сквозь слёзы.
- Я ничего не соображаю Афанасьевна. Ведь это фактическое доказательство.
- Бабушка, да она и не хотела глядеть на меня, она прямо через соломенное одеяло меня дубасила. Через твоё одеяло она меня не достала бы. Мне бы не было больно. Давай, мама, я залезу под одеяло бабушкино, а ты меня бей этими же вожжами. Давай, я стерплю, точно не будет больно. Только ты не высоко руку то поднимай, вон вожжи лежат у порога.
- Што будем делать, Марея?
- Не знаю,- виновато и тихо сказала воспитательница.
- Бабушка, а ты масло отнеси в детдом с битончик, у них всё есть. Они сытые и много не возьмут. У меня пока язычок заживёт - я побуду здесь.
- Мне думается, она весь разговор наш слышала.
- Что бум дела-ать, Марея? Времечко-от военно. Три дни не будет рабёнка, ить хватются. Трибунал грозит нам с тобой обоим и за маслице, и за синяки. Да, ты, бы хошь на колени-от стала перед ангелочком, да прощенья у неё нады вымаливать тебе. Ить простит, она всё понимат, девочка-от не глупа. Не гляди, что четыре годика, ить вся в отца удалась. Война кругом, а он дай, Бог живой, где-то, тама. Вот перед кем те с молитвой-от нады стоять, а не перед луной. Ангел-от сам поймёт как тя спасти.
Тётка, уговаривая Марию, нежно гладит Варю по головке.
-Ну, как, простишь её энту дуру, мать свою глупую?
- Она не дура, и не глупая, только не надо было ей мой рот зажимать руками, я же язык откусила, как я теперь говорить буду?
Обе женщины старая и молодая, попросили открыть ротик, чтобы рассмотреть язычок. И действительно язычок сильно, видимо, прикушен, но опасности не представляло большой. Язычок сильно припухший.
- Эх, Мария, ты, Мария, из богатой ты семьи, а душонка-от твоя нищая. Кабы знать хто её родители, я бы сама по себе её расхватала, всё от винтика и до гаечки.
- Про кого вы говорите, бабушка, у кого нет родителей?
- Вот ишь, кака она ушла, ты думашь она не понимат, всё понимат она. Энто не про тебя, дочка, Альбатросиков-от, знашь, скоко у вас в детдоме. Все, вы, птички залётныя. Закончится война, полетите к родным гнёздам к родителям, кто жив будет.
- А мне не куда улетать. У меня есть папа и мама, и бабушка моя. Только я вот, как приду в детский дом, так сразу дам отпор, чтоб меня больше не обзывали Альбатросом. Скажу, у меня имя есть, Варя.
- Ну, что я те говорю, ишь, она умная, девочка.
- Афанасьевна, я молчу, я ни слова не скажу.
- Она тя научила, чтоб ты нагишом бродила по дому при людях? Промокашка-от видит не токо чёрныя пятна. Энто те послужит уроком.