2015 год – Год литературы, Чайковского, Чехова и Год Самарской государственной филармонии. Ей – 75, она готовится к празднованию юбилея, Людмила Беляева дописывает книгу об истории храма музыки. И мы – прежняя редакция «Свежей газеты. Культуры» решили начать новую рубрику: «О филармонии с любовью». Под ней мы решили публиковать самые светлые воспоминания тех, кто связан с филармонией долгие годы. Празднования были намечены на осень, а начали мы в феврале, и когда накопилось уже немало публикаций, стало ясно, что их нужно собрать под одной обложкой. Так появилась книга «Моя филармония». Тираж был небольшим, она довольно быстро разлетелась. А поскольку сегодня у филармонии новая дата – 84 года я решил напомнить об этом – опубликовать первый текст рубрики. Тем более, что в Сети его еще не было.
С Днем рождения, мои любимые люди!
Объяснение в любви
Наталья ЭСКИНА *
За мою профессиональную биографию множество поводов для любви к филармонии наберется. Например, конспективно то, о чем не написала. Ну, ничего – не написала в этот раз, напишу в другой.
Вот он, беглый перечень: божественный концерт Беллы Давидович с мазурками Шопена; приезд лучшего в мире интерпретатора Шуберта Михаэля Фронмайера; еще один немец – замечательный органист Людгерр Ломанн. Много и самарских музыкантов было и есть в этом круглом здании под хрустальными люстрами. Но автор понимает: надо же хоть какой-нибудь регламент соблюдать! Как говорилось в советские времена: граждане пассажиры, автобус не резиновый! Видимо, не резиновая и статья, поэтому ограничу себя, так сказать, альфой, началом моего «филармонического алфавита».
Для начала филармония прервала мою раннюю профориентацию. До 13 лет интересы наши с моей подругой и соседкой по коммунальной квартире Наташей Олесовой фокусировались на медицине. Ходили любоваться на вскрытия: соответствующая кафедра и при ней полуподвальное помещение морга имели большие гостеприимные окна. Потом, правда, студенты обнаружили и прогнали нежелательных соглядатаев. Но и без впечатляющих сеансов в анатомическом театре была, в конце концов, и возможность чисто теоретической подготовки. Было что почитать в огромной медицинской библиотеке прадеда, дедушки и мамы (и, заметим, на трех языках – кроме русского, еще по-немецки и по-польски).
Где медицина, там и музыка. Походы на концерты, в оперу, слушание пластинок и музыкальных радиопрограмм были важной частью моей и общесемейной жизни. Важной, но не обязательной. Музыкой я занималась частным образом, тоже, значит, необязательным, ни шатко ни валко, правда, у Анны Абрамовны Шац, лучшего фортепианного педагога Самары.
Мир перевернулся в 1963 году. Переворотом в мировоззрении и планах стали два филармонических концерта Рудольфа Керера. Но была и предыстория. Как у героини вагнеровского «Летучего голландца»: там из старинной баллады вырастает экстатическая любовь Сенты к обреченному на вечные странствия Голландцу.
Роль баллады Сенты сыграли письма бабушкиной сестры, прекрасной пианистки, преподавателя московской музыкальной школы. Эпистолярная подготовка, своего рода прелюдия к самому большому потрясению моего детства, продолжалась с 1961 года. Письма тети Юли содержали полный отчет о выступлениях Рудольфа Керера, победителя Всесоюзного конкурса пианистов. Сенсация! Приехал в Москву никому не известный пианист, допущенный на конкурс в виде исключения (ему уже 37 лет, а возрастная граница для конкурсантов – 32 года). Жюри единогласно оценило его выступления высшим баллом – 50. Следующая ступень после Всесоюзного – Международный конкурс имени Чайковского. Туда бы Рудольфу Рихардовичу самая дорога, но возраст…
А что случилось, почему только в 37 лет Керер приехал на конкурс?
Вот тут началась легенда. В советском духе – душераздирающая. Как русский бунт, бессмысленная и беспощадная. С началом войны молодого музыканта, вместе с семьей, репрессировали. Сослали в казахский поселок. Там не было инструмента, и Керер, чтобы не потерять форму, занимался на воображаемой клавиатуре – нарисовал ее на доске.
В Самаре Керер сыграл два концерта через два года после своего конкурсного триумфа. В программе симфонического концерта были Второй концерт Рахманинова, концерт Мушеля. Бах, Брамс, Равель в сольной программе. 31 января и 3 февраля. Даты и программу привожу не ради документальной точности, а в доказательство того, каким потрясением стало слышанное полвека назад.
Долго планировала что-то написать о Керере. Но в 13 лет вербализовать слуховые впечатления трудно. Трудно и в 16. Слушая мои рассуждения о любимом пианисте, училищная преподавательница музлитературы Лариса Иосифовна Шкиренко сказала: а ты напиши о нем книгу, раз уж ты его так любишь! Не в коня корм. И в 17, и в 20 лет совет Ларисы Иосифовны оставался невыполнимым.
А вот сейчас – далеко не в 20 лет – постараюсь описать преподнесенный мне филармонией и Керером подарок. Рассуждение о безошибочности воспроизведения всяческих запредельных фортепианных пассажей, о блестящей точности Большого Виртуозного Стиля почти опускаю: это у большого музыканта не главное. Может быть, может не быть. У Керера есть: с немецкой добросовестностью «сделана» фортепианная фактура, в чистой воде благородного кереровского пианизма до дна просвечивает каждая мелкая рыбешка и ракушка.
Безупречен и точен фортепианный почерк. Гравюра на меди: каждая мелодическая линия выведена раз и навсегда, сверкающий металлический тембр рояля никогда не превращается в то, что так иные любят: ни в пух и бархат, ни в алмазные переливы света, ни в поющий голос. Фортепианный звук – плотный, сверкающий, непроницаемый – надежными латами укрывает душу. Что там, под этими латами? Страдание, стойкость, противостояние дьяволу и смерти. Да вот же он, почти кереровский профиль. С совершенно кереровским выражением лица пробирается рыцарь на коне и в латах к Граду Небесному, как бы ни старались ему помешать Смерть и Дьявол на известной гравюре Дюрера.
Уже на стадии работы над диссертацией о барокко прочитала у А. Смирнова определение этого стиля: трагический гуманизм. Ах вот, значит, что… И сюда подходит. Барокко – явление вневременное. Керер, в середине ХХ века взорвавший полусонную московскую концертную жизнь, этим и поражал. Трагический гуманизм, отзвук великого стиля XVII века.
Из выступлений Керера надо было делать выводы. Я сделала: поступать к нему! В Московскую консерваторию! Прекратила валять дурака и стала как следует заниматься фортепиано. Но частные уроки – не тот путь, по которому идут для поступления в вуз. Нужен диплом музыкального училища. А туда тоже не с бухты-барахты поступают. Нужна музыкальная школа. А мне уже 13 лет. Поздно, поезд ушел.
Но не совсем! В последний вагон я все же успела вскочить. В шестой класс. В пятнадцать окончила седьмой класс, еще годик на подготовку. В музыкальном училище намерения мои трансформировались – проучившись полтора года на фортепианном отделении, перешла на теоретическое. По пятьдесят этюдов каждый семестр сдавать – это не для меня. При поступлении в Москву планы подверглись еще одной коррекции – поступила в Гнесинку. Спасибо ей, любимой Гнесинке, – только вот Керера там не было…
Но где-то же был! В консерватории! И вот как-то гнесинская приятельница-пианистка, ходившая к нему в класс вольнослушательницей, позвала меня с собой. Думаете, я пошла? Не пошла. Любовь уже угасла. А профессия осталась.
Эти концерты стали не только отправным моментом в построении профессиональной биографии. Стали они и поводом к небольшой уголовщине. Точнее, к антиобщественному поступку.
А именно: гуляю по филармонии. Заносит меня как-то за кулисы. Там у них стенгазета висит. Статейка какая-то про Него. К ватману приклеена фотография. Хорошая такая, четкая, на глянцевой бумаге. Я не стала медлить. Одно уверенное движение – и фотография у меня. Фотобумага была хорошей, а клей – плохим.
С филармоническими сотрудниками тринадцатилетняя девочка знакома тогда не была. Интересно, что они подумали. Вот это, наверное, и подумали: безвестные поклонники(цы) оборвали. А это не безвестные. Это я была. Прости, любимая филармония!
Это о началах.
* Музыковед, кандидат искусствоведения, член Союза композиторов России.
Опубликовано в «Свежей газете. Культуре» в № 70 от 19 февраля 2015 года.