Остальные главы здесь
И вот, после смерти сына, а вместе с ней и моей собственной, я всё же возродилась, как Феникс из пепла. Возродилась не сразу, и не совсем я, скорее новое подобие меня: отречённая, равнодушная, холодная, как та камера, в которой я его и потеряла. Обычные эмоции, словно упали из сердца в живот и бурлили там, создавая дискомфорт в моём теле, но более не волновали душу. На замену им пришло что–то ужасно мрачное, демоническое, чёрное. Несколько суток назад, я бы сама себя испугалась, но сейчас, это был тот мотор, который заставлял меня дышать и жить дальше.
Отлежавшая неделю в лечебнице, я была вновь сопровождена в кабинет начальника.
– Ну, что ж, теперь ты видишь, что бывает, когда не слушаются старших! А напиши ты заявление, как надо, и была бы возвращена в обычную камеру, – начал он сухой не эмпатичный диалог.
– Что нужно?
– Ух ты, а тон–то какой неприветливый стал. Я не виновен в том, что ты ребёнка потеряла. А нужно мне, как прежде, твоё заявление.
– Я уже написала Вам его.
– Не то, что я хотел. Ты берёшь на себя всю вину, а зечки тебя по–любому опустят, когда вернёшься в камеру. Ты ж их подвела – дело провалила!
– Я никого не подводила. Кому, как ни Вам, быть в курсе предательства, что стояло за сделкой. А разборка с сокамерницами – мои проблемы.
– Нет, это проблемы с дисциплиной в моём исправительном заведении.
– Я больше ничего не буду Вам писать, – ответила я холодным голосом.
Развернувшись, начальник ударил меня в лицо кулаком, и я упала на пол. Подойдя ближе, он нанёс мне несколько ударов ботинком по бёдрам и ногам.
– Ты ничтожная тварь и тут ничего не решаешь! Делай, что я говорю! Ты больше не брюхатая и я заставлю тебя исполнять все приказы, – сквозь зубы проговорил он мне. – Беспрекословно! Ты поняла?
Я просто лежала, ничего ему не отвечая и ничего не чувствуя. Даже боль от ударов была отдалённой и неважной.
– Сука, отвечай! – продолжил он избиения, пока я не закашлялась от удара в живот, перекрывшего дыхание. – В карцер её! В штрафной изолятор! – злобно выкрикнул он надзирателю.
Меня поместили в камеру, ещё тесней, чем была предыдущая. Бетонные стены были покрашены известью, и прислоняться к ним было запрещено. Койкой в течение дня нельзя было пользоваться, а стола со стульями не было вовсе. Это была ещё одна камера пыток, где было холодно, и нечем заняться в дневное время, кроме как ходить взад и вперёд. Счастливой, конечно же, в больших кавычках, меня делали восемь часов ежедневной занятости в изолированном швейном цеху, хоть начальник, сдержав обещание, поставил мне дневную планку в 14 униформ. Естественно, что такой объём пошива, я не могла охватить за смену, за что и получала дубинкой по телу. Вся в синяках и побоях, я по–прежнему стояла на своём и отказывалась писать ему объяснительную, закладывая остальных заключённых. Эта была принципиальная позиция из лютой ненависти к нему и из тюремной солидарности к сокамерницам. Я никогда не была стукачкой, и не собиралась становиться ей. Физическая боль, которую он причинял мне, была не так страшна, как быть опущенной, презренной остальными. Больше всего я боялась сломаться психологически, и страшнее всего было то, что я не знала, как себе помочь. Ни ручки, ни бумаги, ни доступа к коммуникациям с другими людьми у меня по-прежнему не имелось. Я очень хотела поведать миру обо всей несправедливости, что творилась в этих стенах, и мечтала наказать начальство за всё зло, причиняемое заключённым.
На третьи сутки карцера мне начало казаться, что я схожу с ума от холода, изоляции и боли, но тут за мной пришла конвоирша и, как ни странно, повела не в цех и не к начальству, а обратно в жилую зону.
– Меня возвращают?
– Ну, да, – удивилась конвоирша моему вопросу. – А, ты ж не в курсе! Тут такой скандал поднялся, – заулыбалась она.
– Какой?
– Главы семей, что вернулись из карцера неделю назад, собрали совет со статусными зечками, и всеми единогласно было решено Старшую снять. Ждут тебя, чтоб опустить её. Теперь она толчки драить будет и сама в толчок превратится.
– А что так? – не скрывая удовольствия от услышанного, ухмыльнулась я.
– А то, что она всех начальству заложила, включая тебя. А ты дитя из-за неё потеряла, но ни одно из имён не назвала, ни своих, ни наших, административных. Вот и получилось, что заключенные бабы её за детоубийство осудили, а мы мешать не стали в благодарность за твоё молчание и силу воли.
– Я думала администрация в курсе подставы была.
– Частично была, да всё равно никто не ожидал, что ты и наших не выдашь.
Я никак не среагировала на её слова. Особой радости я не ощутила, ведь всех их я бы разом променяла на ребёнка, что погиб из–за молчания, держать которое я была вынуждена, чтобы самой не стать опущенной зечками и избитой конвоиршами. Однако сладость от мести Старшей, тёкшей мёдом с молоком по моей сожжённой от злости гортани, я испытала с лихвой.
– Но начальник вряд ли выпустил меня из карцера лишь потому, что зечки сняли Старшую!
– Так, конечно, не поэтому! Считалка, увидев, что начальник тебя беременную бьёт и в камере строгача держит, перекопалась в твоих вещах и нашла номер майора, который поднял тут такую шумиху, что начальник теперь находится под следствием по статье о превышение должностных полномочий, за что, от нас, администрации, вам отдельное спасибо.
– Какой ещё майор?
– Супруг твой, ты чего?!
– Мой муж – капитан МВД.
– Похоже, информация у тебя устаревшая, но вскоре ты и сама разберёшься, кто твой муж, – мы подошли к комнате свиданий, и конвоирша открыла мне дверь.
Нервозно постукивая ногой о пол, за столом сидел капитан. Узрев свою жену далеко не в лучшем виде, он вскочил со стула и подбежал ко мне:
– Что они с тобой тут делали? – схватил он меня за подбородок и повернул лицо к свету от окна. – Синяк тебе этот подонок–начальник поставил? Ну, я ему устрою, гаду! Жаль поздно узнал! Как таракана раздавил бы в самом начале.
– Руки от меня убери, – оттолкнула я его. – Слышала, ты майором стал?
– Стал. Благодаря кинологическому центру, который решил проблему с обучением кинологии тех ребят, что служат к югу от столицы. Государство экономит деньги, не посылая их на практику в город, а я зарабатываю на студентах и отборных собаках, в своём центре. Вот и повысили за вклад в военное дело.
– Поздравляю! Рада, что твоя мечта сбылась, – с сарказмом сказала я, надавив поздравлением самой себе на горло.
– Наша мечта, милая! Мой центр уже приносит отличный доход! Скоро освободим тебя, приведём в порядок и, оставив всё плохое позади, начнём радоваться жизни вместе! – расплылся он искренней улыбкой, которая вонзилась мне заточкой в самоё сердце.
Я, истерзанная, немытая, нечёсаная, избитая и потерявшая ребёнка стояла перед ним, холёным и довольным, и слушала о радости жизни. Меня переполняли отнюдь не истеричные женские эмоции, лейтенант, а всё та же злоба, исходящая из тёмного дыма, заполнявшего моё нутро. От всего сердца и израненной души я дала ему пощёчину, такую, какую и он мне тогда, когда я попала в тюрьму, напуганная и одинокая. Удивлённый, он опешил.
– Радоваться? Радоваться ты будешь со своей любовницей, а я – держать траур по нашему ребёнку, которому ты не дал шанса на выживание. Я боролась за его маленькую жизнь, идя против ветра, который больно бил в лицо, пока ты трахал очередную сучку и прикреплял новую звезду к погонам. О какой радости ты смеешь говорить мне?
– Я понимаю, что ты устала и огорчена. Но ничего, начальник уже под следствием. Вскоре каждую заключённую и всех работников тюрьмы опросит общественная наблюдательная комиссия. Задокументированные синяки, побои, ранения каждой зечки приложат к делу. Подонок за всё ответит! Узнай я раньше о твоём пребывании в карцере, давно бы навёл тут порядок, и ничего ужасного бы не случилось!
– Ничего ужасного? Ах, да, я бы просто поступила гуманно – сделала аборт, и ты бы вытащил меня!
– Ты просто ещё очень молода, чтобы понять простую истину жизни: за всё надо платить и ради высшей цели, следует жертвовать чем–то. Ребёнок бы нам мешал, и, если то, что ты сказала о моём варикоцеле правда, то дети у нас ещё могут быть. А любовница была нужна не мне! Эту подстилку я клал под важных людей, чтобы суметь открыть кинологический центр и получить новое звание! Пойми же, наконец, я стараюсь ради нас с тобой, ради будущего, которое мы разделим! – погладил он меня по плечам. – Адвокату я уже заплатил, и он вытащит тебя в течение нескольких месяцев, а начальник твой поплатится за всё, что сделал.
Я стояла и смотрела на супруга, всё больше изумляясь его расчётливости и беспринципности в достижении цели. Этот мужчина не останавливался не перед чем, достигая вершины желаемого. На этой вершине он чувствовал себя всевластным, имевшим право управлять судьбами других: ограничивать свободу, наказывать, поощрять, защищать в беде, оберегать издалека, насаждать свою волю, игнорировать чувства других, – быть Ангелом-Хранителем и демоном одновременно. Ослеплённый меркантильной любовью, направленной на собственное эго, а вовсе не на меня, муж искренне считал, что избавлением от садиста-начальника, вернул моё расположение к себе. Ему, мужику, не придавшему важности моей беременности и боли утраты, по–прежнему казалось, что я всё та же, готовая простить, принять, понять. А я стала другой! Я, возможно, смогла бы забыть ему личную обиду, но потерю дитя – никогда. В глубине души я по–прежнему любила его, как бы странно это не звучало. Наверное, любящая женщина – самое неразумное существо на свете. Да, я любила, и любовь была сильнее ненависти, но я не могла его простить и не собиралась этого делать. Поэтому свои чувства я убрала на задний план, а его руки смахнула с плеч:
«Свидание окончено, прошу отвести меня в камеру! – дала я сигнал надсмотрщице. – Радуйтесь жизни, майор, пока я не вышла!», – обратилась я к мужу и протянула конвоирше руки для наручников.
Я шла по коридору с ожесточённым сердцем, холодным рассудком и первой сединой на волосах. Мой сынок, и правда, защитил меня от того худшего, что могло бы быть, ведь беременность не раз спасала меня от сущего ада. Своей смертью в моём утробе, он напрямую и косвенно убрал с дороги главных мне врагов – Старшую и начальника. Теперь ничто не угрожало моей безопасности, только оплата за эту защиту была велика. Я расплатилась им же, и этого простить не могла даже себе, не говоря о бесчувственном муже.
Заключённые встретили меня восторженным свистом и кружкой чая с сахаром и лимоном – своего рода богатым угощением для заключённой со статусом. Время было обеденным, и все собрались в столовой. Началась непонятная мне суета, соединение столов и скамей. В конце концов, вокруг меня уселись Помощница, главы всех семей и статусные зечки.
– Наше почтение за стальные яйца, – сказала Помощница.
– У меня нет яиц, я не мужик! У меня есть мозги и женская выносливость! А ещё желание промотать сентиментальные титры и приступить к обсуждению дела, ведь мы для этого объединили столы?
– За детоубийство у нас осуждают и опускают, – начала одна из заключённых с самого главного. – И за стукачество тоже. Старшая повинна в смерти твоего дитя, а за длинный язык её сама администрация с «должности» сняла. Молодой охранник пострадал, а он – один из них. Значит, с каждым случиться подстава могла бы.
– Кто вместо неё? Есть кандидатуры?
– Помощница, конечно, – правая её рука, и ты, умеющая рот на замке держать и своих не сдающая, женщина – кремень, статусная жена майора МВД, который за тебя начальнику тюрьмы накостылял и под следствие его отдал. Администрация уже за тебя с твоими связями, но наше слово не менее весомо.
– Где Считалка?
– Так она это…, – запнулась зечка.
– Скончалась Считалка, – договорила фразу Помощница. – Ей карцер на пользу не пошёл. Воспаление лёгких усугубило здоровье. Она помучалась несколько дней. Тебя вот спасла, позвонив твоему супругу, и, как–то ночью забрали её с очередным приступом в мед. часть, откуда и не вернули больше. На кладбище тюремном теперь лежит в обычной яме с деревянным крестиком вместо надгробья.
Моё сердце пырнули ножом, таким острым, что разрезал его напополам. Слёзы подступили к глазам, а речь перекрыл ком невыносимой боли. Снова потери. Всё как тогда, после фермера. Я не могла показывать слабость, поэтому хлестнула себя изнутри, что есть мочи, и приказала не ныть.
– Как будем биться за статус старшей? – спросила я Помощницу.
– Пусть каждая сейчас предложит свои улучшения после вступления на трон. Посмотрим, за кого большинство проголосует.
– Согласна. Начинай!
Предложения Помощницы были неплохими, но пропитанными многолетним влиянием Старшей. Для зечек они не несли сильных изменений, зато обещали стабильность и действенность, ведь работали уже давно. Когда подошла моя очередь держать речь, то я сказала:
«Первым делом почтим Считалку минутой молчания и хлебом с водой. Она была одной из нас, статусной зечкой и отзывчивой душой, спасшей меня от тюремного ада. Колония ожесточает и обесценивает людей. Чья-то смерть становится незаметной здесь за собственным стремлением выжить. Но я обещаю помнить, и отомстить за зло, причинённое ей начальством».
Заключённые присоединились к недолгому трауру по бывшей бухгалтерше и любительнице шахмат, а затем я продолжила:
«Мне сидеть тут недолго, и в утробе ребёнка я больше не ношу, а потому, став старшей, всю выгоду своего положения направлю на благополучие зечек, а не на своё. Те дикие проценты, что Старшая имела с каждой сделки, сменю на 50%, идущих мне и 50% тем, кто в них участвует. Из полученных 50%, половину буду вкладывать в общак, который будет служить опорой каждой нуждающейся зечке: беременной, больной, одинокой, старой, малоимущей, матери. Решение об их выдачи будет приниматься мной и помощницей, которая останется прежней. Тем из вас, кто будет готов вложиться в общак из собственных доходов, будут добавлены очки статуса».
После этих слов, я и Помощница покинули стол, и отошли в сторонку, чтоб дать возможность зечкам обсудить выдвинутые кандидатуры. По их же сигналу рук, мы вернулись на свои места. Большинством заключенных на должность старшей была назначена я, а Помощница – моей правой рукой. Многие главы семей и парочка статусных зечек сразу оповестили нас, что готовы сделать свой вклад в общак, который состоял не только из денег, но и долгосрочных продуктов питания, сигарет и прочей тюремной валюты. Надсмотрщицы, следившие за столовой и нашими выборами, мою кандидатуру поддержали опосля, когда одна из них вызвала меня в свой кабинет, сказать о том, что от меня ожидается следить за дисциплиной и докладывать им обо всём, чего в отряде быть не должно. Другими словами, лейтенант, я стала балансом или связующим звеном между администрацией и зечками, между законом и его нарушителями, между правами и обязанностями. Я исполняла приказы одних, но так, чтобы им, звучащим из моих уст, подчинялись другие.