Дорогу заносит снежной крупой. Сегодня хмуро, сухо, ветрено, снежно — видимость стремится к нулю. Лида напрягает зрение, чтобы ориентироваться на трассе, чтобы не пропустить нужный поворот.
Она давно здесь не бывала.
Где-то по пути она все же пропускает знак, но узнает свороток.
Метель бьёт снежной дробью в боковину пикапа — довольно непрактичной, если подумать, машины, — пока она берет резкий поворот, чтобы успеть свернуть.
Ещё спустя двадцать минут куда менее прочищенной дороги, вдоль которой лес подступает ближе, где сами ели кажутся больше, Лида с безрадостным облегчением понимает, что действительно не ошиблась. Всё на месте.
Первыми на подъезде её встречают одинокие сады, затем кладбище, заправка, заброшенный комбинат. Следом начинают появляться пятиэтажки. В этих домах нет красоты, нет нарядности, нет желания понравиться: просто грейся или проваливай, если тебя что-то во мне не устраивает. Может быть, ты хочешь жить в доме и топить печь дровами? Нет? Тогда мы поладим.
Хотя вряд ли у кого из местных возникают похожие мысли. В детстве Лида жила в частном доме с удобствами во дворе. Да она просто мечтала поселиться в одной из этих унылых пятиэтажек!
Здесь глухо.
Дорога ведет её прямо через городок, мимо всех его нехитрых достопримечательностей, что проплывают в зимнем тусклом свете, в серости, припорошенные снегом, занесенные пыльным забвением.
Она не была здесь пять или шесть лет, да и до этого бывала краткими набегами — за деньгами, которыми поддерживали ее дед с бабкой. Однако ничего не изменилось. Разрушенное остается разрушенным, целое неспешно разрушается. Так неспешно, что, наверное, пройдут еще сотни лет, прежде чем городской ландшафт приобретет иные очертания. А скорее всего, вовсе сгинет. Он уже будто мертвый. Город-музей.
Город-призрак. В его маленьком законсервированном мире её пусть и подержанный, но все же дорогой красный пикап представляется ей чем-то вроде капсулы исследователя, спустившегося на дно социальной впадины. И вся его начинка — верх комфортабельности. Хотя ей и попадаются дорогие машины, как и признаки достатка в виде многоэтажных коттеджей, — все это припорошено тем же безвременным унынием, так же блекло.
Лида знает, что дело в зиме. Летом её бы встретил живописный зеленый пейзаж, куда даже ощерившиеся голым кирпичом сквозь слой отошедшей краски стены вписались бы как родные. Ярко светило бы солнце, и она нашла бы пару плюсов в своем путешествии.
Но пять часов за рулем, и ничего, кроме снежной хмари за окнами. Её зад одеревенел, шея затекла, хочется есть и сходить в туалет, не морозясь. С последним будет напряженно вплоть до возвращения домой. В её комфортную, хоть и малогабаритную двушку с видом на торгово-развлекательный центр. Это удобная близость: в шаговой доступности все блага цивилизации — от фастфуда и сезонных распродаж до боулинга и кино в полночь.
Она проезжает центр города: несколько магазинов, административных зданий, детских площадок, и ей снова начинают попадаться сады, сады…
Где-то, где дорога должна бы уже увести её прочь от города, в сторону ещё более захолустного села, она скорее угадывает, чем видит в наметившейся пурге нужный поворот.
Этот дом не приписан ни к одному из садов, он стоит среди нескольких таких же — просто окраина окраин. Дальше только лес.
В детстве Лида всегда боялась этих темных зимних ночей, когда можно было различить, как ветер гуляет в поле неподалеку. А больше ни звука. И словно все тени мира тянутся, такие резкие, такие объемные в свете полной луны. Тянутся к окну, у которого она спит.
Зимняя ночь в лесу звенит тишиной. Даже лунный свет звенит — на тех частотах, что человеческое ухо не в силах различить.
Время перевалило за полдень, и уже начинает смеркаться; хмарь усугубляется непогодой. Лида глушит машину перед деревянным забором. За ним в одном из окон одноэтажного дома горит свет.
* * *
Бабушка умерла два года назад, Лида не была на ее похоронах. Было много работы, но платили в том числе и за срочность, и она не поехала.
Дед ставит перед ней кружку чая после похлёбки; жир от тушенки в супе грозится свернуться комьями в желудке, и горячий напиток приходится кстати. Чай не магазинный, на травах. Желтый свет единственной лампочки в оранжевом абажуре над столом дарит обманчивое тепло.
Им не о чем разговаривать. Лида вспоминает об этом, когда над кружками повисает молчание после обмена новостями. Именно поэтому она так давно не приезжала.
— Волков нынче много, — начинает дед. Лида делает глоток и готовится слушать.
— Подходят к самым домам, задрали собак недавно у Саныча… — он делает отмашку рукой, указывая в сторону. — Отстреливать надо уже. Но пока никто.
— А ты когда-нибудь в них стрелял? Охотился на волков?
— Нет, — просто отвечает старый охотник и ухмыляется собственным воспоминаниям. — Не приходилось. Но был однажды случай, когда на их следы наткнулся в лесу. Встал на лыжи и решил поглядеть, далеко ли ходит стая. Целый день шел, но так и не догнал.
В его словах звучит неутомимый азарт первооткрывателя — таков ее дед. Выслеживавший стаю волков из любопытства. Не только охотник, но и наблюдатель, и свидетель жизни.
Они говорят долго и несодержательно, перебирая обрывки воспоминаний, политические и экономические прогнозы вперемешку с прогнозами погоды. И поскольку теперь Лида тоже на колесах, естественно, они могут обсудить машины. Их у деда за всю жизнь было множество.
Вечером в доме тягостнее всего. Дед смотрит телевизор, выкрутив громкость на полную, а Лида изучает собственную комнату, как если бы увидела ее впервые. Внутри почти ничего не изменилось, и, хоть в угол комнаты были снесены коробки с вещами на хранение и у стены стоит заброшенная гладильная доска, все остальные артефакты ее юности на месте.
На обитых вагонкой стенах висят плакаты и вырезанные из журналов фотографии певцов и певичек, по которым она сходила с ума. Стол у окна хранит следы не только ручек и карандашей, что чаще пригождались ей для того, чтобы разрисовывать парты, чем для учебы, но и видны на нем все те же пятна лака и застарелой подводки, которую она пыталась разбавить водой. На дискотеке хотелось быть самой-самой, даже в одолженных у подружки юбке и топе.
Даже тетрадки за выпускной класс продолжают лежать стопкой на полке — их Лида планировала драматично сжечь после выпускного, но не пришлось заниматься ерундой. Не до того было.
И кровать. Ничего в ней нет особенного. Белье не застелено, а поверх накинуто выцветшее покрывало. Над кроватью стену закрывает ковер, узор которого она будет помнить всю жизнь.
Интернет в этом паучьем углу почти не ловит. Из развлечений на вечер — только лечь спать или навести себе очередную чашку чая и присоединиться к просмотру ток-шоу на федеральном канале.
— Я в город! В магазин! — кричит она деду, натягивая ботинки. — Взять чего-нибудь?
— А?! — гаркает дед в ответ, но не выглядывает из общей комнаты и не приглушает телевизор.
— В магазин!!!
— А! — кричит он уже с пониманием, и на этом разговор заканчивается.
Пурга уже унялась, и, минуя безлюдные места, Лида возвращается к подобию цивилизации. Сетевые супермаркеты окутали паутиной всю страну — если бы можно было открыть филиал в аду, то и там пришлось бы оформлять клубную карту. Добрались они и до этого края. Это удобно, это приятно: можно взять тележку и пройтись между рядами, забитыми все теми же продуктовыми марками — словно и не уезжала никуда из дома.
Лида бродит долго и бездумно. Берет деду кружку. Она хорошо сейчас зарабатывает, она могла бы привезти ему в подарок что-то более стоящее, но понятия не имеет, что ему нужно. Что может его порадовать? Она научилась быть эффективной и не умеет делать красивые широкие жесты, особенно для тех, кто такой же, как она: погруженный в себя трудоголик-одиночка.
Поэтому Лида набивает свою тележку самым простым: макаронами, хлебом, кофе, овсяным печеньем, тушенкой и прочими консервами. А себе берет зубную щетку и полотенце для рук.
Размышляя о десерте, она бродит еще минут десять и замечает в одном из рядов парнишку. Он тянет на школьника, лет на шестнадцать. Прямо как она, когда решилась на билет в один конец на вокзальной станции и села в электричку до настоящего города.
Долговязый, черноволосый мальчик почему-то не одет в верхнюю одежду. На его плечах только клетчатая рубашка поверх футболки или майки. Он воровато, но без излишней опаски оглядывается, когда сует под футболку булку в полиэтиленовой упаковке. Весьма сноровисто для новичка.
Лида зависает на краю ряда, а потом тихо сдает назад.
Она долго стоит в очереди, но ее это устраивает: торопиться некуда и можно разглядывать мужчин, празднующих еще один трудовой день полторашкой пива, прихваченного в дополнение к списку, что написала жена, и усталых женщин, не празднующих ничего.
Лида сгружает пакеты с продуктами на заднее сиденье и торопится забраться в салон сама. Метель-то улеглась, но ей на смену к городку подступил мороз, который в таком захолустье ощущается иначе: злее и опаснее. И только усевшись за руль и заведя машину, Лида вновь замечает парнишку в клетчатой рубахе. Он стоит сбоку от крыльца магазина и жадно поедает украденную булку.
Она злится. Ведь замерзнет, идиот. Почему в таком возрасте не заботятся о собственном здоровье, о последствиях? Чтобы позже не приходилось расхлебывать.
Поддавшись порыву, она выскакивает наружу, хлопнув дверью, решительно направляется к мальчишке и спрашивает строго:
— Где куртка?
Парень не сразу понимает, чего она от него хочет, но всем своим видом дает понять, что это не ее дело, — он корчит брезгливую мину, а говорит с неприязнью и даже с насмешкой:
— Чего пристала, тётя?
— Где куртка, засранец?
А он уже дрожит на холоде, но продолжает огрызаться:
— Не твое дело!
— В машину! Живо!
И она загоняет его на пассажирское сиденье криками и даже подзатыльником, на который он вскидывается, но не отвечает.
— Где ты живешь? — перенервничав, спрашивает Лида, выезжая с парковки.
— За городом… — враждебно отвечает мальчишка.
— В саду?
— Да.
Он закрывается, складывая руки на груди, и прислоняется лбом к окну: нахохлившийся, злой.
— Я бы сам добежал, — бормочет он в стекло.
Его слова заставляют её невольно рассмеяться и одарить его снисходительным взглядом, покачать головой.
— Добежал бы он…
Они едут молча. Ей стыдно за подзатыльник, но не за все остальное.
— Кто твои родители? Может, я знаю их.
Все-таки за шестнадцать лет не все фамилии еще стерлись из памяти.
— Вряд ли. Я и сам не знаю.
— А с кем живешь?
— С родственниками.
— Хм.
Это все, что она может сказать насчет его ситуации. Не самая страшная беда, когда родителей нет. Она же вот как-то выросла. Главное, чтоб был хоть кто-то.
— Какой сад? — спрашивает Лида, когда они минуют сам город.
— Вон там, за переездом останови.
— Там нет домов.
— Я говорю, останови за переездом, — мальчишка повышает голос по мере того, как они приближаются к переезду. — Вот здесь уже!
— Да куда ты собрался, там только лес!
— Я знаю, как пройти!
— И сугробы по колено.
Они только минуют переезд, и он тут же открывает дверь на ходу. Лида ударяет по тормозам, потому что мальчишка действительно пытается выпрыгнуть.
Не дожидаясь, пока машина окончательно остановится, парень выскакивает, а когда она все же тормозит, подбегает к ней, перескакивая из сугроба в сугроб, и выдает обвинительное:
— Я же просил остановиться, пизда тупая!
А после оглушительно громко хлопает дверью.
Лида не может найтись с ответом, и молча наблюдает, как его фигура скрывается между елями и так стремительно поглощается тенью, словно вовсе исчезает.
Сначала она отъезжает вперед на пару сотен метров, но ступор проходит, и она сдает назад, останавливаясь на том месте, где виднеется проложенная им в снегу тропинка к лесу.
Лида выходит, но не глушит машину. Она осторожно, стараясь попасть в его шаги, пробирается той же дорожкой. Приходится включить фонарик на телефоне, чтобы хоть что-то видеть за частоколом деревьев. Вокруг пусто, снежно, никаких признаков жилища, и она не решается углубляться в чащу.
Вдруг при развороте к дороге в свет ее телефона попадают следы, кое-где отпечатавшиеся на запорошенном снежном насте. Лида замирает, разглядывая их. Они как собачьи, но не совсем — более вытянутые, стройные, что ли, такие четкие.
Задышав чаще, она вскидывает руку с телефоном, оглядывая пространство вокруг. Его свет на мгновение выхватывает в темноте, вдалеке, круглые отсветы глаз — множества глаз, — мелькает мех и белое лицо мальчика, чьи глаза точно так же отражают свет. А потом, словно схлынув в стоне деревьев под порывом ледяного ветра, наваждение отступает в недоступную ее свету тень, оставив ее одну.
Не в силах согреться, сколько ни прибавляй тепла в машине, Лида возвращается к деду. Он дремлет перед телевизором.
Она долго разбирает покупки, забивая продуктами шкафчики на кухне и холодильник. За окнами, прикрытыми белыми занавесочками лишь наполовину, темным-темно.
Умывшись холодной водой в дачном умывальнике в сенях, Лида ложится спать, так и не расстилая своей постели: прямо на покрывало, укрывшись пуховым бабушкиным одеялом.
К ней снова подбираются лесные тени…
* * *
Она просыпается все в той же темноте — еще стоит ночь. Неясно, что ее разбудило.
Лида садится в кровати под ее жалобный скрип. Вокруг ни звука — так тихо. Словно время замерло и так и будет вечная зима, и вечная ночь.
Как странно. Ей казалось, что с возрастом все страхи отступают. Чего может бояться взрослый? А она уже давно не ребенок, но смутная тревога, одолевавшая когда-то ту девочку, не только не исчезла — она выросла вместе с ней. И нет больше надежды, что взросление спасет от самой себя.
Лида подходит к окну и отдергивает занавеску, встречая свой страх лицом к лицу, разглядывая тьму за забором, задерживая взгляд на полной луне и очертаниях леса под темно-синим небом. Все это смутное: из-за обрамления морозного узора на стекле мир расплывается на глазах.
Она рожала тоже ночью, но летней.
Шестнадцать лет, выпускной класс, но выбирать наряд на праздник не пришлось — с таким животом ни одно платье на рынке на нее не налезало. Хотя и с животом она надеялась попасть в столовую на банкет. Ведь все вообще-то знали: и учителя, и одноклассники, и взрослые. В некотором смысле она чувствовала себя даже особенной, уж точно взрослее сверстников. Почти ровня их родителям.
Но даже тут выбор остался не за ней — роды начались за пять недель до срока, и, пока одной летней ночью по улицам городка неслись счастливые, пьяные крики выпускников, она кричала совсем не от счастья.
Она бы сделала аборт, если бы узнала вовремя. Но сколько бы ни травила себя тем, что наудачу покупала в аптеках, беременность не прерывалась.
Родился мальчик. Что удивило ее больше всего, так это то, что здоровый.
Лида отказалась брать его на руки. Она же говорила врачу и акушеркам, что откажется от ребенка. Но они упорно продолжали приносить его ей и уговаривали подержать. Она отворачивалась и делала вид, что спит.
Лида удивляется, как подробны ее воспоминания, несмотря на то, что и она, и бабка с дедом делали вид, что ничего не было. Будто она просто уехала из города после выпускного, нашла себе сносную работу и начала вполне самостоятельную взрослую жизнь. По-настоящему взрослую, а не как до этого.
Вдруг тишину над лесом разрывает гром выстрела, такой внезапный, что, кажется, сердце на мгновение останавливается. В соседнем саду собаки поднимают лай. Раздается еще один выстрел. И еще. И еще. Иногда между ними пролегает тяжелая тишина, а после вновь взрывается. Но всегда внезапно.
Ей нравится. Заставляет почувствовать себя живой и не одинокой, не брошенной наедине со страхом...
Но выстрелы больше не гремят, собаки замолкают, и возвращается всепоглощающая тишина. Она закладывает уши. Она невыносима.