О моноспектакле «Американка» по пьесе Николая Коляды, поставленной театром «Быстрый театр» (Тверь)
Как правило, эмигранты, уехавшие в Америку из СССР, тот час же или по прошествии многих лет, объявляют себя счастливыми. Америка — лучшая страна, Нью-Йорк — лучший город мира, свобода никем и ничем не ограничена, а значит — счастье жить в эмиграции и стать американцем. Улыбайся, будь счастлив, нет проблем. Выходит, стоит изменить долготу и широту — и счастье обрушится на тебя, как долгожданный ливень на засохшую землю. А так ли это?
Можно долго копаться в историях уехавших и приехавших, вернувшихся и оставшихся, сравнивать индекс счастья, здоровья, успеха и пр, но докопаться до правды так же непросто, как открыть ее самому себе. Литераторы чувствуют тоньше, видят зорче и могут распознать и открыть людям то, что скрыто глубоко внутри их, лежит под спудом социальных предрассудков, стандартов поведения и прочих приличий. В Америке принято быть счастливым — они счастливы. Или пытаются выглядеть счастливыми.
Пьеса Николая Коляды «Американка» была написана в 1991 году, но действие в ней происходит в годы застоя, когда самым большим диссидентским счастьем была эмиграция. Итак, перед нами — абсолютно счастливая американка со своим длинным монологом, начинающимся в стиле рекламной паузы, а заканчивается искренней исповедью:
«Я счастлива - должна вам это совершенно откровенно сказать! Да, да! Счастлива! Да, действительно, когда-то давным-давно меня лишили Родины, друзей, родных и неродных, но близких. Лишили всего, выражаясь высоким штилем. Да, я была вся такая из себя диссидентка! Вся такая в ногу со временем - ах, ах, дура! - или наоборот, против времени? (Смеется.) Какая ерунда... Всю жизнь думала, что главное - это политика, а теперь поняла...»
Елена Андреевна (именно так зовут нашу героиню) обращается к вымышленному персонажу, только что приехавшему из СССР и напоминающему ей былую любовь. Очень бодро, со счастливой американской улыбкой, она начинает рапортовать бывшему соотечественнику, как она любит Америку и счастлива в эмиграции. Но то и дело ее бравурная речь спотыкается, натыкается на внутренние преграды, которые выдают ее большое горе. Покинувшую любовь не заменят никакие любовники, вожделенная свобода оборачивается равнодушием, а личная свобода перечеркнута одиночеством. И такой собачьей ностальгией, какой даже нет названия в ее монологе, только краешком сознания, одной единственной фразой прорывающейся из-под спуда принятых в Америке приличий:
«Кстати говоря, я и сама наполовину еврейка. Да, да, никакая я ни Елена Андреевна! Куда к черту?! Всю жизнь я была Тата Эпштейн! Но здесь я хочу быть русской и я - русская!»
Свобода… Какая странная вещь! Казалось бы, неосязаемая, неуловимая. Но именно без не не может быть счастья. Свобода, которой не было в СССР, которой не хватает сейчас, не приносит счастья в Америке. Или в Америке, где можно все, нет одного: свободы быть собой?
Такой свободы в Америке не обнаружено. Вот и приходится Елене Андреевне довольствоваться обществом нью-йоркских тараканов, с которыми не так страшно и одиноко ночью. Одиночество, доведенное до предела. До ручки. Одиночество, от которого не спастись в борделях и клубах — порождения свободы, от которой сначала дуреешь, а потом осознаешь себя несчастной:
«Потому что тут, в этом прекрасном городе, никто никому нá хер не нужен, все сами по себе! И если сказано: «Ешь!» - значит, ешь быстренько, даже если не хочешь! Потому что никто не станет умолять, потому что тут никому не интересно - голоден ты или нет! Во второй раз не пригласят, не позовут, не попросят, понимаете? Это все от того, миленький, что тут - свобода! Свобода, мля, свобода!»
Свобода не может жить в душе тайно. Она может жить только открыто. Яркая звезда, освещающая жизнь, помогающая преодолеть ее тяготы, вынести лишения и невзгоды. Может ли быть счастлив человек, скрывающий свою свободу? Прячущий понимание своей свободы? Скорее всего, это и есть несвобода, еще большая, чем на родине.
Настоящая свобода далека от политики, жертвой которой стала Елена Андреевна. Политической и гражданской свободы в Америке завались, но это свобода призрачная, вторичная, ничего не меняющая в твоей душе. В твоем мире. В твоем понимании счастья и сложной дороги к нему. Внутренней свободе, которую никому не отнять.
Режиссерское видение Татьяны Ручковой, немного изменившей финал пьесы в сторону Чехова, очень верно и тонко нащупывает текстовую доминанту, острое чувство Родины, ее культуры, ее правды, ее утешения запутавшейся, вымотавшейся душе. Знаменитые чеховские строки из «Дяди Вани» - наше общее утешение. Обещание иной, высшей реальности, будущей вечной жизни. Недостижимой здесь, ни в Америке, ни в России. Той самой свободе, путь которой лежит через сердце каждого.
Особенное внимание хотелось бы уделить превосходной актерской игре Людмилы Тумановой. С легкостью и артистической виртуозностью переходит актриса от американизированной вульгарности и демонстративного оптимизма к глубокой душевной драме, исполненной искреннего чувства и глубокого размышления. Широкое артистическое дарование позволяет сыграть целую гамму чувств в самом разном ритме и душевном состоянии. За полтора часа актриса проживает на сцене целую жизнь, наполненную страстями и сожалениями, страданием и преодолением, провожая себя, свою молодость и любовь туда, откуда нет возврата.
Тонкое, красиво и мягко выполненное угасание человеческих стремлений, сиюминутных порывов вносят в спектакль высокую минорную ноту. Скорбь и смирение финальной сцены придают постановке характер философского обобщения. Финал настраивает на высокий поэтический лад, где Коляда встречается с Чеховым, а русская культура оборачивается последним прибежищем всем измученным нашей страшной жизнью душам...