Начнем со следующей аксиомы: государство — это форма времени, которое стремится к своему ускорению.
Цель любого государства — установление баланса сил, с одной стороны, между властью и общественными институтами, правительством и гражданским населением, с другой — между инновационными идеями, которые время от времени предлагает власть, и зачастую естественным желанием общества сохранить status quo, если таковой не мешает его, населения, обычной жизни.
Для выполнения этой цели государство стремится быть понятным. Чем государство более понятно и прозрачно, тем оно менее подвержено рискам революционных изменений и развала изнутри. В этом смысле государство стремится быть противоположным моде, которая чем непонятнее и провокативнее, чем более броская и идущая вразрез принятым нормам, тем более успешной и привлекательной оказывается для своих реальных и потенциальных последователей.
Как и любая система, государство всегда нацелено минимизировать точки возможных катастроф, для этого оно стремится избежать скопления любых неопределенностей: экономических, налоговых, политических, культурных, гастрономических и т. п., которые могут стать точками дисбаланса внутри системы. Государство как форма времени, стремящееся к ускорению, для удержания своей системы в рабочем состоянии, неминуемо сталкивается с вызовами как внутри этой системы, так и за ее пределами.
Внутренние вызовы обусловлены естественной системной сложностью любого государства, независимо от века и географического положения (последнее лишь может добавлять свою специфику), которое по определению динамично и упорядочено. Так, государства Большого Запада (США, Европа, скандинавские страны), при всех их немалых различиях, представляют изнутри систему, основанную на эксплуатации будущего — обещанного — времени (что сегодня дает серьезные сбои). Выборы, печатные станки для денег, банки, медиа и т. д. работают на то, чтобы у общества создавать иллюзию движения, ускорения на пути к некоему эфемерному горизонту. De facto, находясь под тотальным контролем, у людей создается впечатление свободы и неограниченных возможностей, коих нет в реальности, но есть их конституционные гарантии. Абстрактный нарратив, описывающий сам себя. Такая система фабрикует псевдо-будущее ради сохранения того порога сложности, за которым она пойдет вразнос.
Внешние вызовы связаны прежде всего с взаимоотношением таких систем между собой. Если государство — форма ускоряющегося времени, то отношения между различными государствами, входящими или нет в «дружественный» кластер, — это всегда борьба за опережение. Всю систему международных отношений (прошлых и нынешних) можно свести к одному фундаментальному принципу: кто окажется хозяином будущего? Кто сможет им торговать и по какой цене?
Владимир Путин стал фактором раздражения в мировой политике в 2007 году, после своей известной речи на Мюнхенской конференции. Этому медиа-превращению в «плохого парня», однако, предшествовал медовый период между Россией и Европой. 25 сентября 2001-го недавно избранного президента РФ встречали овациями во время его речи (по-немецки) в бундестаге, где он, отметив общее культурное европейское и российское наследие, говорил о необходимости сохранять и укреплять экономическое, политическое и военное сотрудничество между странами и противостоять угрозам со стороны нецивилизованных акторов, вроде исламских фундаменталистов.
Несколькими месяцами раньше этого выступления Путина прошли президентские выборы в США, на которых победил Джордж Буш-младший. Качество его победы уже тогда у многих вызывало вопросы, но так или иначе, именно с его президентства, а тем более после атак 9/11 на Международный торговый центр, в Америке начался довольно резкий неоконсервативный поворот. К власти пришли чиновники, а главное — идеологи, как тот же Пол Вулфовиц (ученик немецкого теоретика и антидемократа Лео Штраусса), которые следовали идеи «американизма без границ». Ни о какой альтернативе американскому влиянию в мире не может быть и речи, оно должно быть тотальным и восприниматься как само собой разумеющееся. Все, кто не согласен с этой концепцией, оспаривает ее «естественность», объявляются врагами демократии и выносятся за скобки, однако до того момента, пока они представляют нулевую угрозу геополитическим интересам Америки. Если их нулевая степень угрозы менялась, то концепция сразу же находила военную поддержку, что, например, случилось в Югославии в 1999-м или в Ираке в 1998-м (бомбардировки этих стран по приказу тогдашнего президента Клинтона).
Поэтому будет точнее сказать так: приход Буша к власти придал этой доктрине статус государственного курса, еще лучше — направление времени, в котором должен отныне двигаться мир вслед за Соединенными Штатами. Еще до Буша-президента, в 1997 году, два политолога — Уильям Кристол и Роберт Каган, основывают аналитический центр «Новый американский век» (PNAC) в Вашингтоне. Центр оказался мощной силой, непосредственно влиявшей на принятие решений по всем главным вопросам внешней политики, в частности, его постоянные члены (П. Вулфовиц, Дж. Вулси, Э. Абрамс, Дж. Болтон) настаивали на вторжении в Ирак и физическом устранении Саддама Хусейна.
В 2000 году PNAC выпустил доклад «Перестройка обороны Америки», в котором определялись следующие задачи: увеличение военного бюджета, сохранение «полицейского» статуса американских войск на всех территориях, отвечающих интересам США, вести успешные бои одновременно в разных регионах мира, развертывание глобальной системы ПРО, размещение военных баз в Юго-Восточной Европе и Юго-Восточной Азии и т. п. Стратегическая цель — сохранение безальтернативной американской доминанты в мире на десятилетия вперед.
Война в Ираке в 2003-м была во многом тестированием этих идей. Слабые протесты европейских лидеров, как нежелание России участвовать в этих «голодных играх», в Америке никто всерьез не принимал. В конце 2004-го происходит «оранжевая революция» на Украине, в результате чего власть в этой стране переходит к политикам, далеким от симпатий к России. В 2006 году влиятельный американский журнал Foreign Affairs публикует статью, авторы которой называют США единственной сверхдержавой, способной уничтожить «упредительным (preemptive) ударом вражеский ядерный арсенал» (России и Китая). В статье также отмечалось (со ссылкой на высокопоставленного российского генерала), что ядерное оружие России безнадежно устарело.
Между первым (берлинским) и вторым (мюнхенским) выступлением Путина прошло не так много исторического времени — шесть лет, но смена геополитического фона произошла значительная. США не только объявили себя единственной ядерной активной силой в мире, способной «упредить» любую иную волю к власти, но и позиционировали себя как единственного дизайнера мировой геополитики. Перефразируя китайский афоризм: теперь есть одна страна, одна сила, один порядок и — одно время, начавшееся после «конца истории».
Россия приняла вызов, находясь тогда еще в слабой позиции. Если Путин образца 2001 года — это российский лидер, вписывающий себя в американское политическое время и, кажется, не чувствовавший при этом никакого дискомфорта, то Путин в Мюнхене в 2007-м — это российский политик, объявляющий о начале политического времени России, такого времени, которое отменяло «конец истории», ставя под вопрос весь американский идеологический конструкт. Игра не окончена! И если российский президент на главном международном форуме по безопасности заявляет о несправедливости однополярного мира (вызвав тогда улыбку на устах Джона Маккейна), предлагая вполне капиталистический принцип конкурентности, то это очевидная заявка не столько даже на продолжении истории «после ее конца», сколько на новое политическое время, шаг за шагом выходящего из небытия государства.
Бессознательно или нет, но именно это последнее вызвало у американских коллег наибольшую неприязнь. С определенного момента, условно его можно датировать сентябрем 2001 года, никто, кроме США, не имеет право распоряжаться временем мира и предлагать свой, отличный от принятого (PNAC), дизайн будущего. Никто не может использовать его энергию — питающую любого политика — ради каких-то своих целей. Это не только «антидемократично», но и криминально и внутри глобальной системы установленных ценностей представляет опасность для метрополии. В качестве метрополии в данном случае выступает правящий класс в Америке.
Удивительным парадоксом оказывается следующее: для многих, и не только в «третьем» мире, но и немалой части безмолвствующего западного большинства, недовольного своим правящим классом (а это недовольство имеет тенденцию расти с каждым годом) политика Путина и то, как он позиционирует Россию на международной сцене после своего Мюнхена, ассоциируется с восстанием колоний против власти метрополии. В американоцентричном сознании Путин-2007 — это одновременно «плохой парень» с Востока, отказавшийся подчиниться власти метрополии, если говорить о политическом истеблишменте, и лидер того большинства «колонистов», которые оказались готовыми заявить о своей государственной (в широком смысле) самостоятельности.
И, как ни странно может показаться, путинский выпад против однополярного мира пробудил в самих США, и шире — в англосаксонском мире, тот архетип, который еще в XVIII веке лег в основу Америки как государства нового типа: конфедерации свободных индивидов, вышедших из-под власти центра, Англии, и начавших свою жизнь согласно совершенно иным принципам. Основной из них — естественное право и свобода каждого до той степени, что индивид может не подчиняться короне, если он или она этого не хочет. Понятие «естественного права» было истолковано ad verbatim, и американцы, порвавшие со Старым светом, следовали той идее, что право и свобода конкретных индивидов важнее законов абстрактного государства.
Произошла радикальная смена вектора: не корона, закон и государство как юридическая машина определяет степень свободы и суверенности отдельного человека и общества в целом, а свободные индивиды, из которых состоит общество, придает власти легитимность — что и есть, по выражению «крестного отца» США Томаса Пейна, «здравый смысл» (common sense). Власть, таким образом, несет прежде всего охранные функции общего волеизъявления.
Схожие идеи в ту же эпоху высказывали и русские авторы, такие, например, как Александр Радищев и Николай Карамзин. Радищев рассматривал ключевое, как он считал, для российской ментальности понятие «правда». Правда — это человеколюбие, мягкосердечность, сопереживание и т. п., которые характеризуют отношения между людьми и являются в России подлинным нервом нации. Карамзин, в свою очередь, говорил о самодержавии как принципе неподчинения власти, навязанной извне. Самодержавие хорошо, только если оно согласовано с базовыми установками данного общества, чтобы не происходил слом воли «сверху» (что случилось при Петре I). Самодержец у Карамзина, на что, кажется, никто не обращал внимание, имеет немало общего с властью, как ее понимали ранние англо-американские теоретики (Т. Пейн, Р. Прайс) — силой, воплощающей множественность воли народа.
Своей речью в Мюнхене Путин, того не желая, реактивировал политический архетип страны, чье право безраздельно управлять миром он отрицал. В улыбке сидевшего в первом ряду сенатора Маккейна можно было видеть патерналистский скепсис — скепсис хозяина будущего времени: против нас выступает тот, кто принадлежит (проигранной) истории и чье место в настоящем-будущем определяем мы. Фундаментальная причина раскола в отношениях, намеченная на этом саммите, состояла именно в том, что Путин совершил политическое действие, которое являлось прерогативой Америки: он объявил о возникновении нового государства — нового времени государства, — более не подчиняющегося короне либеральной империи. С точки зрения американского истеблишмента, так или иначе привязанного к своему архетипу, Путин заговорил о своей стране языком политического радикализма, которым когда-то создавались сами Соединенные Штаты. Сделав это, он запустил новое, теперь уже российское долгое время, которое становится основным политическим конкурентом американскому.
2007 год — начало политического времени государства Путина, момент, когда президент РФ предстал перед западными коллегами не в качестве лояльного гражданина Imperium liberalis, а как радикал, предлагающий иной мировой дизайн. Понятно, что только с таких радикальных позиций Путин мог дать новому государство длительность, то есть время, не находящееся в непосредственной зависимости от движения империи, и только в этих условиях РФ как новое государство могло обрести свое время.
Этот разрыв с Imperium liberalis, в чем-то схожий с тем, что переживали США на заре своего становления, снабжает Россию энергией длительности. Именно эта последняя на самом деле является истинной причиной большинства политических шагов, предпринятых за истекшие полтора десятка лет, и направленных на различные ограничения РФ — от расширения НАТО на Восток, взрывов на «Северных потоках 1 и 2» до всех нынешних санкций.
Энергия длительности российского государства заложена в его природе — феномен, который понимала лишь малая толика западных экспертов. И дело тут не только в естественных ресурсах «страны-бензоколонки», как ее назвал президент вечеринок Обама, добавив, что россияне «могут на нас повлиять, если мы собьемся в нашего пути», читай: времени. Фундаментальная длительность российского государства, которую в начале этого века представил миру Путин, состоит в способности России, как, пожалуй, ни у одной другой страны, подвергать радикальной перестройке свои идеологические основания и при этом сохранять неистребимую волю к человечности.
Реформы Петра I, после которых Россия вошла во многом в западное политическое время, большевистская революция 1917 года, которая была по своей сути чисто европейским экспериментом и своим успехом во многом обязана именно петровским реформам, сталинская социальная инженерия и попытка создать «нового человека» (отвечавшая духу европейского времени), резкая смена курса в эпоху Оттепели, горбачевские реформы, приведшие к концу СССР — примеры радикального переосмысления самих оснований. Ни одна европейская страна такого не знала. Во все эти эпохи власть преследовала цель, говоря простым языком, начать жить по-новому, отказавшись от старой социальной модели.
Особенность нынешней ситуации состоит в том, что, в отличие от вышеперечисленных, путинское государство не является очередным хирургическим выбросом предшествующей исторической модели. Иными словами, Путин добывает время не из разрушения или развенчания предшественника, т. е. из истории, а из настоящего, однажды нарушив его подцензурный консенсус, установленный после 1991 года и названый «Новым мировым порядком».
Длительность путинского государства, основанная не на борьбе с историей, оказывается у нее в зависимости гораздо в меньшей степени, чем предыдущие радикальные эпохи. И, что крайне важно, энергия этой длительности не является негативной, каковой она была в России (и не только) почти во все периоды слома старого порядка. Поэтому политическое время нового российского государства обладает всеми признаками начала — не очередной транзитной эпохи (пять-десять лет), — начала, совпадающего с рождением на наших глазах иного мира.
Подробности от АК: https://actualcomment.ru/politicheskoe-vremya-gosudarstva-putina-2403181005.html