У каждого большого мастера есть главный текст. У Бернардо Бертолуччи, поэта и кинорежиссера, это, несомненно, «ХХ век» («Novecento») - своего рода поэтический эпос, пятичасовой кинороман с множеством действующих лиц и тремя главными героями.
Действие киноэпопеи развертывается на протяжении трех четвертей двадцатого столетия, концентрируясь на второй половине 20-х - 40-х годах. Само начало столетия (детство героев) и конец 60-х (старость, или, точнее, быть может, их возвращение в детство) представляют собой скорее развернутые пролог и эпилог. Начинается же более чем пятичасовая лента как бы с протоэпилога (1945 г.) - с отмщения «униженных и оскорбленных» утратившим власть фашистам... или, может, новоявленному Макбету и его леди.
Старые и молодые, то бишь, как становится понятно далее, собственно пострадавшие и жаждущие отмстительницы революции крестьянки насаживают на вилы управляющего старинным поместьем, из крестьян выбившегося в чернорубашечники, женившегося на двоюродной сестре - приживалке хозяина и неискусно лавировавшего между барами и простонародьем в течение долгих лет, постепенно утрачивая божий страх и человеческое подобие. Справедливость возмездия, впрочем, к концу фильма обернется иной справедливостью - возмездия за возмездие, когда победивших и революционно настроенных, готовых насаживать на вилы уж не только фашистов, но и всех на свете бывших хозяев, мужиков в две минуты заставит разоружиться и, значит, вернуться в извечное состояние рабочей скотинки их атаман, неожиданно для себя выступивший в качестве невольного и ненавидимого им же самим штрейкбрехера.
А пока - насаживают изверга на вилы и ведут на площадь, где уже развеваются красные флаги, где местные гармонисты наяривают «Интернационал», где голоштанный подросток держит под прицелом хозяина поместья, а вечные, несмотря на фашизм и многолетнюю войну, мужья этих женщин потрясают винтовками и жаждут крови осужденных их собственным судом.
И - мы возвращаемся к истокам. «Много-много лет назад…» - гласит титр, приглашающий зрителя проследить историю поместья, его владельцев и крестьян. Благословенная, почти пасторальная красота итальянской провинции, населена, однако, и в начале века отнюдь не пейзанами. Противоречия господ и работников еще не обострены до крайности, но война уже витает в воздухе. Предвестием великих потрясений служит истошный крик хозяйского шута, ряженого в костюм персонажа «Риголетто»: «Верди умер!..» Трагикомический этот вопль предваряет одновременно и радостное и трагическое же событие: в поместье в одночасье рождаются два мальчика, долгожданный и нежеланный, - хозяйский сын и крестьянский сын. Им предстоит дружить и враждовать, любить и ненавидеть друг друга. Но пока что они растут, ловят лягушек, прислушиваются к неустанной работе кротов, роющих землю, еще не ассоциируя этих живых землероек с вечным, но в столетии, когда ребятам выпало жить, резко ускорившимся бегом времени. Мальчишки заняты мальчишескими заботами, главная из которых - осознание собственной половой принадлежности.
Эрос в творчестве Бертолуччи всегда педалирован и почти всегда неразрывен с танатосом. Здесь - неразрывен подчеркнуто. Здесь он (точнее его ослабление, ибо как же не ослабеть эросу, коли люди смущены, совращены, заняты другим - уничтожением себе подобных, а стало быть, и самих себя) либо непременно приводит к смерти, либо сопутствует ей. Так умирает старый владелец поместья (Берт Ланкастер), дед одного из героев, устроив в хлеву мазохистское рандеву с юной скотницей, дабы лишний раз убедиться в собственной мужской несостоятельности - и уйти из жизни по своей воле; так - спустя много лет - обрушиваются иллюзии возможного личного счастья трех главных героев картины: один, ощутив в себе готовность к бунту и способность его возглавить, теряет жену - учительницу-активистку и остается с новорожденной дочкой на руках, другой роняет себя в глазах новобрачной жены уже в день свадьбы, вследствие слабохарактерности, третьего лишает способности любить собственная склонность к садизму.
Мальчишки растут, время ускоряется, приближая невиданные ранее социальные потрясения. Крестьянский сын отправляется на Первую мировую, хозяйского сына откупает от армии отец. Но вот война закончилась, и наступает время всяческих революций. Солдат возвращается домой, дом уже не тот, что прежде, хотя внешне мало что изменилось. Пушкинская, «равнодушная» природа - все та же, люди - другие. Изменился большой мир, в котором где-то на востоке побеждают революции. Изменился и малый, местный мир, в котором батраки не только с утра до ночи мантулят на барина, но еще и осваивают политграмоту в сарае, украшенном портретами Ленина и Маркса. А еще вернувшиеся с фронтов солдаты уже повидали большие города, с их отнюдь не патриархальными нравами. И теперь ни простонародье, ни хозяева «вишневых садов» уже не могут жить как прежде. Тем более, что наследник поместья, с одной стороны, впитавший дедово аристократическое презренье к среднему, бюргерскому поколению хозяйской семьи, с другой - выросший, при полном попустительстве занятых собой родителей, по сути, среди крестьян, тоже рвется на волю. Друзья - пока друзья и всегда друзья - едут в город, но там - неожиданно и закономерно - обнаруживают друг в друге не столько сходство, сколько различие.
Дальнейшее - история уже разных, но тем не менее и неразрывных судеб, история, в которую вступает «третий лишний» - управляющий имением, чернорубашечник, мазохиствующий перед хозяином и фашиствующий над всеми остальными.
Медленно, детально, с размахом романного, эпического дыхания, неспешно и неудержимо, с опорой на Фрейда и идеологию позднего Висконти, снимает Бертолуччи со своих персонажей шелуху искусственного, низводя их - хороших и плохих, не хороших и не плохих - до «просто человеческого», до архетипического: до крохотного внутреннего Гамлетика (не озабоченного дилеммой «быть или не быть», а скорее просто неспособного к сколько-нибудь решительному поступку), руководящего действиями хозяйского сына (Роберт де Ниро), до еще более крохотного Макбетика, а лучше бы сказать - де Садика, управляющего управляющим имением, топящим его в крови (Дональд Сазерленд), до типичного крестьянского вожака, каких в истории было много, не преуспевшего же не только потому, что живет он не в дикой (по представлениям никем, кроме себя, не интересующегося европейца) России, а в чересчур окультуренной Европе, но прежде всего потому, что, взросший как бы между барами и мужиками, «растлен» он наносным образовательным гуманизмом от младых ногтей и в сути свей не то что не решителен, но как-то излишне добродушен (Жерар Депардьё). Порой деяния персонажей кажутся героическими, но тут же и развенчиваются, порой они выглядят чересчур приземленными, но оказываются способными на широкие жесты. Так, герои молодых де Ниро и Депардьё, соперничая, не раз спасают друг друга от века-волкодава и от самих себя.
Спасают, чтобы тут же и осудить. Осудить - но не отступиться, ибо они «скованы одной цепью», ибо им «не жить друг без друга», ибо, хоть и нет больше, после всех войн и революций, ни бар, ни мужиков, никогда - до самой немощной старости - не прекратить им вечного соперничества барина и мужика (и, подобно тургеневскому Лаврецкому, не-барина с не-мужиком), доказывая свою правоту и свою неправоту, потому что - и здесь, может быть, заключена художественная сверхзадача Бертолуччи, вроде бы рассказывавшего о сумасшедшем, свихнувшемся своем веке, - люди не только ведомы временем, не только создают время, но и вневременны. Просто - люди, когда бы им ни выпадало жить, сколько бы ни предстояло мучиться, воевать, враждовать, разочаровываться.
В какой-то мере обычные люди всегда остаются мальчишками, умирают мальчишками, или - оттого умирают, что мальчишками быть больше не могут. Поэтому умер в начале фильма вовсе еще не дряхлый дед-помещик, поэтому же в финале ложится поперек рельсов его состарившийся внук, кажется, проигравший партию длиною в столетие своему другу-сопернику. Но на самом-то деле проигравший самого себя, свой собственный век - и не чувствующий того, а значит и не проигравший, ибо ложится-то он поперек рельсов, а когда поезд минует роковое место, оказывается - как в детстве - лежащим между ними, оставшимся невредимым, только лишь закрывшим лицо руками, чтобы не ослепнуть.
Век уходит. Во всяком случае, уходит век героев картины, сами же они - остаются. Даже когда умирают. Остаются в чем-то другими, но в главном - в людском - неизменными. «Каким ты был, таким и останешься», подобно героям Золя, прошедшим через тургеневские перипетии и «детскую болезнь левизны» западного человечества, несмотря на знакомство с «Архипелагом ГУЛАГ, неизлечимо больного хворью столетия - красными флагами.
При первом просмотре последнее, может и не слишком заметно, будучи приглушено эпическим, романным размахом текста, потрясающей музыкой Морриконе, ярким лицедейством молодых Депардьё, де Ниро и особенно Сазерленда, одновременно пристальной и размашисто-панорамной камерой, Еще кажется, что есть правые и виноватые, что главный герой - не человек, а эпоха...
Пересматривая фильм, понимаешь: время - ничто, эпоха - ничто, человек - всегда маленький, природа всегда вечна, а если и есть в мире конфликт, он - именно между вечным великим мирозданием и маленьким невечным человеком. До тех пор, пока человек - маленький. То есть мальчишка. Дальше - тишина. И какая разница - под каким она флагом? Ведь кроты-то по-прежнему – как при Гарибальди, как при каких-нибудь Медичи, как при нелепом деде, повесившемся в хлеву не столько из-за несовместимости с окончательно утратившей аристократичность семьей, сколько по причине банальной, необратимой и естественной в его возрасте физической невозможности обрюхатить «племя младое»... роют и роют кроты не устающую плодоносить землю, одинаково равнодушную к знаменам любых расцветок. Кроты роют землю, крестьяне засевают ее, но и те, и другие в конце-то концов ложатся в нее навсегда и прорастают новыми всходами.
Чем же тогда - для вечности - отличается от прочих жестоких годин Новеченто?
На чьей же он стороне, большой художник Бертолуччи, последний из великих кинематографистов «золотого века» итальянского кино? На стороне господ или, скорее все-таки, на стороне простонародья? Или на стороне вечности, той, что «у времени в плену»? Прав ли его крестьянин-бунтарь, в решительную минуту спасший друга-соперника, барина своего, от праведного-неправедного народного гнева? Можно ли ответить однозначно? А можно ли ответить однозначно, на чьей стороне Лев Толстой - Анны или Каренина? Или, может быть, на стороне «равнодушной» природы?
Сегодня мне кажется - Бертолуччи на стороне вечности и просто человека. Как покажется мне завтра - не знаю. Не знаю и как покажется вам, читатель. Но как бы ни показалось - главное, чтобы вообще показалось, то есть главное, чтобы вы посмотрели, чтобы мы с вами смотрели и пересматривали классику, возвращались к ней, не уходили от нее надолго, росли вместе с ней и дорастали до нее, даже если она, классика, кажется нам слишком длинной, или непонятной с налету, или допускающей разные прочтения. Да ведь она, классика, и должна, обязана их допускать. Потому она и классика, что не столько мы ее читаем-перечитываем, сколько она нас - каждый раз таких, какими мы к ней прикасаемся.
© Виктор Распопин
Иллюстративный материал из общедоступных сетевых ресурсов,
не содержащих указаний на ограничение для их заимствования.