За пару лет революционного хаоса в России из-за тотального обесценивания денег население переходит к примитивному бартеру
Все чаще при попытке приобрести тот или иной товар или услуги в разгар Гражданской войны звучал ответ «денег не беру» - и дело, конечно, было не в том, что революция породила какого-то «нового человека», о чем пела советская пропаганда. К середине 1919 г. люди теряли веру не только в советские, но и в царские деньги – курс всех валют падал, хотя и не равномерно:
«Сперва он денег брать не хотел, но когда я ему дал николаевки, десять десятирублевок, он стал их перевертывать под лампой. Долго ими любовался. «Ах, давно таких не видел. На это раньше дом купить можно было, а теперь что? Ну, возьму, да не за что» (Н. Волков-Муромцев).
В это же время А. Окнинского, как знающего, «городского», спрашивали тамбовские крестьяне: «А что, ведь царские деньги опять будут в прежней цене?»
В таких условиях естественный ход вещей заставлял людей переходить на бартер, уходя от системы «товар-деньги-товар», на проверенную систему каменного века - «товар-товар».
Характерная картина тех времен: встречаются в каком-нибудь общественном месте (например, на железнодорожной станции) люди и начинают меняться: соль на сахар, хлеб на табак, ткани на хлеб – прямо как на сходках представителей племен доисторических народов. И это было повсеместно, экономика обмена в условиях финансового хаоса оказывается надежнее экономики денег. Общество ХХ века деградирует до уровня раннего средневековья.
«Отойдя от города, мы зашли в лежащую невдалеке от железной дороги деревню, надеясь достать там что-либо из съестного. Заходили в несколько изб, но за деньги нам никто ничего не хотел продавать. Из вещей же у нас с собой было самое необходимое и для обмена неподходящее. Наконец вспомнили, что у сестры было красиво вышитое полотенце, бабушкиной работы. Как сестре ни было грустно, пришлось с ним расстаться: за него одна крестьянка дала нам полбуханки хлеба, кусок сала и несколько соленых огурцов. Этим наше питание дня на два было обеспечено».
Аналогичный случай произошел и с коммунистом Сержем Виктором в деревне на территории современной Ленинградской области летом 1921 г.:
«Однажды я наткнулся среди леса на пряничный домик, окна которого украшала цветущая герань. Я попросил стакан воды. Настороженная крестьянка поинтересовалась, есть ли у меня платок.
- Да, — ответил я, — а зачем?
- Здесь за стакан воды вам надо отдать платок.
- Идите вы к черту, горе-христиане! — И я ушел, оставив ее креститься».
То же самое касалось и оплаты за труд. По свидетельству Э. Бредта, в те времена, что он работал в Ставрополье, в порядке вещей было за сельхозработы платить помимо денег мануфактурой (одеждой, обувью и т.д.). А за уроки немецкого языка бывший немецкий военнопленный мировой войны получал помимо рубля, льняной мешочек, наполненный дефицитными продуктами: чаем, сахаром, медовыми кренделями. При этом дефицитный мешочек надо было возвращать обратно. Другой такой «тары» у хозяина уже не было.
Таким образом, на смену бумажным «валютам», как совершенно ненадежным, пришли валюты-суррогаты: дефицитные и в то же время наиболее ходовые товары.
Одной из наиболее ходовых валют были дореволюционные фабричные папиросы.В те времена курение было намного более распространенным явлением, чем сейчас, а в условиях тотального дефицита достать табак было трудно. Дореволюционный запас папирос не раз выручал бывшего царского чиновника А. Окнинского, когда ему требовалась помощь рабочих при невообразимо трудных тогда переездах в поисках лучшей жизни. Правда, даже эта «валюта» не везде имела одинаковую эффективность. Во всяком случае, этому же человеку на хлеб её поменять не удалось. Зато В. Клементьев, сидя в Бутырках примерно в это же время, с успехом менял у надзирателей поскребки каши (к которым имел доступ в качестве уборщика тюремной больницы) на табак, которого так не хватало заключенным. Хлеб оказался более твердой валютой, чем табак.
Для провинции такой «валютой» являлась соль, нитки, иголки и другие продукты промышленного производства, особенно ценные для крестьян. Рабочие мертвых заводов изготовляли из частей станков самодельные ножи, а из приводных ремней подметки. Все это выменивалось на продукты – картошку, муку, крупу.
Но, как замечает очевидец, и эта валюта была недостаточно «конвертируемой»:
«Хотя во всем, что мы приносили, крестьяне нуждались, тем не менее, давали они за все это мало и неохотно. Они были уже избалованы городом, который вез в деревню все, начиная с одежды до золотых николаевских денег».
(Б. Павлов)
И это правда. В руки крестьян, ставших волею судьбы или случая впервые в российской истории «как бы привилегированным классом», в рамках примитивного бартера уходили не только бытовые мелочи, но даже произведения искусства.
Известный на всю Россию коллекционер произведений искусства с пятидесятилетним стажем, барон Н. Врангель, продавший от питерского голода один из экспонатов своей коллекции за пару мешков картошки, спросил мужика-покупателя, довез ли он зеркало домой, тот ответил: «Довезти я довез, да в хату не взошло. Пришлось поставить под навес». «И теперь в ампир на египетских сфинксах любуются тощие голодные лохматые коровы», - с горечью отмечает барон.
В деревенскую глушь перекочевывали золоченые стулья, канделябры, даже рояли и уличные фонари.
Бартер ушел только после нормализации жизни в стране после окончания Гражданской войны и введения новой экономической политики.
«Русский Апокалипсис: повседневная жизнь маленьких людей в эпоху величайшей катастрофы ХХ века».