Егорка играючи оседлал любимый Трайчик. Срочно нужно было ехать: между листочков мелькнул пушистый хвостик. Ноги уперлись в педали, но рвануть с места не вышло – трава и кочки совсем не то, что асфальт. Егор уже забыл, как, кажется, всего год назад еще не доставал до педалей, а на седло новенького велика его сажал папа. Поднимал высоко, потому что сам огромный, и опускал, затем катал, смешно пердя губами. Катал как взрослого – с крутыми виражами. Именно папа назвал велосипед Трайчиком, и Егорка запомнил это забавное прозвище, хотя не понимал, что оно значит. Запомнил он и то, что, когда подрастет, папа подарит ему такой же, только больше и мотоцикл, и они будут кататься вместе: Егор, папа и его бородатые друзья. Но теперь папы нет. Малыш подкатил к кустам, высоким и большим, почти как острова в мультиках по телику. Только вместо океана вокруг трава. – Не уезжай далеко, а то бензина не хватит, – бросила сухо мама со своего цветастого островка из покрывал. Что-то стало в последнее время с ее голосом. Но не услышал ее Егорка не поэтому: между ветвей, действительно, серел пушистик, и его негромкое мяуканье было куда понятнее, чем мамины запреты. Припомнив один из них, Егор проглотил сорвавшееся было: «Мам, здесь котенок! Крутанув руль, он покатил в кусты напролом. Папа любил под конец гонки толкнуть Трайчика прямо в башню из кубиков или гору мягких игрушек и, когда снимал затем Егорку с сиденья или ловил, если тот не удержался, повторял, посмеиваясь: «Всегда иди напролом». Егор не понимал, зачем идти, если он едет, но старался не забывать. Не успел его подхватить отец только раз, тогда они с мамой долго ругались. Егорка плакал, он ударился головой, но никто так и не поднял его и не подул на ранку. Лишь крики срывались с их губ. Руль пошел ходуном, переднее колесо запрыгало. Пушистик в испуге шмыгнул вглубь. А в лицо ударила ветка. Егор зажмурился и не заметил, как оказался на земле, попой ударившись о заднее колесико. Кое-как стерпел, не вскрикнул: а то мама накажет. Только растер место боли и, подскочив, хлопнул со злостью по вредной ветке, а затем смахнул слезу. Боль в попе не хотела проходить. Или в заднице – как часто говорят родители других ребят на площадке: «По заднице получишь». И это странно: Егорка точно знает, что задница – это какая-то деталь мотоцикла, потому что, когда он спросил у мамы, где папа, она ответила: «Ушел за новой задницей». Она не очень любит его мотоцикл, ведь он такой супер-крутой, что детали к нему надо искать так долго. Егор вновь с обидой хлестанул по ветке, и боль как по волшебству затихла. А ветка, словно испугавшись, отступила, пропуская внутрь. Егорка пролез глубже, потом еще дальше. И ахнул. Он будто оказался в тайном домике! Совсем как у мальчишек в папиной деревне: они проводили там дни, играли, прятались от взрослых, жили, но его не пускали. Слишком маленький. Он не обижался, все равно ведь подглядывал. Но мечта забраться в их убежище живет уже целый год, но мама сказала, что этим летом не повезет его к бабушке, потому что не хочет, чтобы она воспитывала ее сына, если в первый раз у нее получился безмозглый осел. И вот теперь у Егорки есть свой домик. Ветви здесь расступались, нависали сводчатыми стенами, живыми, легкими, переливчато-зелеными. Нависали, но не давили, укрывали, но не отсекали от наружности: мотая головой, Егорка видел и серые облака на голубом небе, и яркие цвета покрывал так, точно собираешь пазл, постоянно переставляя детали. Пол в домике был неровный, травы мало, больше черной листвы и пыльных, выцветших оберток. Но две кочки на глазах обернулись мягкими стульчиками – и не нужно таскать ведра или кирпичи, как деревенским. Прям как у мамы в комнате, перед зеркалом: она зовет их пуфиками. Мама! В пазле не хватало мамы! Покрывала были, а мамы... Вмиг Егорка покрылся потом. Захолодило спину. И перехватило дыхание. Расталкивая ветки, он принялся вглядываться. Неужели мамы не было?! Куда она ушла? Без него! Сердечко билось безумно, захотелось в туалет. То приседая, то вытягивая шею, он наконец уловил движение на покрывалах. И лишь секунды спустя дошло: мама просто прилегла. И, действительно, в тот же миг он ее вдруг и очень просто различил. И услышал даже отголоски песни, которую она включила на телефоне. Егорка выдохнул и отпустил ветки. Только теперь почувствовал, как больно впивался в ладонь острый сучок. Замахал рукой, прогоняя боль, другой смахнул пот со лба. Все было хорошо: маму отсюда видно, она рядом, она услышит и, конечно, не оставит. Он хотел уже снова развеселиться, но прежде обернулся – сможет ли вылезти обратно, откуда пришел? Свет был совсем близко, еще ближе – Трайчик, почти слившийся с листвой. Хорошо, он просто сядет на стульчик – удобно, нет? Посидит самую малость, последит за мамой из засады, как это делали мальчишки. Егор шагнул к мохнатому пуфику, косясь на мелькающую в зеленом маму. Сел, повернувшись к ней, и рассмеялся. Класс! Бе-бе, я в домике. Найдите меня. Так и подмывало позвать маму: «Ку-ку! Я спрятался. У меня тут свой дом и… Он услышал мяуканье. Да, и здесь у него будет киса. Пушистик сидел на втором стульчике, который возвышался у самого подножия ветвей. – Кис-кис, – позвал Егор. Котенок пригнул голову, словно сейчас спрыгнет и подбежит. Но все же остался сидеть на своей кочке. В отличие от зеленой Егоркиной, она была засыпана все той же увядшей листвой. Над тельцем Пушистика размеренно покачивалась веточка, тонкими и острыми листочками поглаживая его. Кусты зашелестели. Это поднялся ветер. Шепот, побежавший по ветвям, прогнал отзвуки музыки, оборвал ниточку к маме. Когда ветерок легонько потрепал макушку, Егор уловил запах. Знакомый, такой, который он сам, бывает, до последнего пытается скрыть, когда запачкает трусы. «Кисуля тут гадит», – догадался он. И все-таки что-то еще ощущалось в воздухе, ставшем разом нестерпимо зловонным. Егорка вскочил, зажал нос. Однажды, когда родители заперлись на балконе, он, забравшись на стул, стащил из холодильника рыбку: хотел накормить кису во дворе. Но долго не мог придумать, куда ее припрятать, чуть не умер от страха, хотя и слышал: мама и папа все еще на балконе. Они были громкие, как и через день, когда ванную комнату заполнила вонь от забытой им рыбки. И этот запах бедной рыбки был сейчас здесь. Егорка пошел наружу. На первом же шаге налетел ветер – резче и от земли. Он погнал черные листья к Пушистику, забросил густую вонь в рот Егора так, что он закашлялся. Листья с шорохом, похожим на глубокий вдох, налетали на кочку. Липли друг к другу. И она росла, набухала. Котенок куда-то делся, зато сквозь проступившие слезы Егорка разглядел то, что показалось из-под сдуваемой листвы: резинка для волос, заколки, ободок, лопатка, пистолетик и машинки. Такой же пистолетик был дома, и именно это отчего-то напугало больше всего. Нет, машинкам он не обрадовался и подбирать их не думал. Так же внезапно, как налетел, ветер стих. И Егор услышал, как громко дышит – нос уже не зажимал, вонь глотал, не замечая, – и как часто бьется сердце. И заметил, как сгустились кругом тени. Покосился в сторону мамы: ищет она его или нет? Она по-прежнему отдыхала, теперь на боку. Вот только зачем-то перестелила покрывала на новое место – подальше. Да как же он теперь до нее докричится? Но только раскрыл рот, как с каким-то чавканьем, отчетливым и нарастающим, кочка, облепленная увядшей листвой, стала вытягиваться вдоль ветвей, у подножия которых пульсировала. Вопль застыл в груди, с болью распирая ее. Егорка попятился и свалился на попу-задницу. А черная хлюпающая и шелестящая масса росла, как ребенок, сидящий на корточках, выпрямляет спину и поднимает голову. И самое ужасное, что так оно и было. Не в силах зажмуриться, Егор смотрел, как проступают острые коленки, как в тонком месте возникает шея, отделяя черную голову от черного же тела, как зеленая листва ложится на макушку волосами, как, покрывая туловище по бокам, ветви превращаются в руки с острыми изумрудными коготками. Он задыхался. В груди давила боль. Спину и ноги сковал холод. Егорка не мог встать, не мог бежать, вцепился пальцами в траву. Казалось, ветви обступили его, налились твердостью, как прутья решетки, и кусты все больше и больше, а мама все дальше и дальше. И папы нет! Почему его нет?! Он бы спас его, обязательно спас! Почему он больше не с ним? Егор боялся, что чудище встанет и набросится на него. Но черная зловонная фигура – фигура девочки – словно приросла к ветвям: она тянулась вперед, а они не пускали. Затем она замерла, будто сдалась. Поникшая было голова медленно повернулась в его сторону, вздернулась, глаза распахнулись. Вместо зрачков глазело лишь белое. Копошащееся, ползающее и осыпающееся. Чудище вновь подалось вперед и раззявило пасть пугающе широко, готовое за один вдох всосать Егорку или зарычать так, что сердце не выдержит. Но не было злобного ора, из недр черной воронки выпорхнуло щебетание. Игривое, задорное, светлое. Егорка даже хохотнул. Нестерпимо захотелось вдруг, чтобы все обернулось внезапно хорошо. Пускай птички поют, солнце светит, а чудище окажется добрым, и они смогут подружиться. И даже оцепенение спало, Егор подобрал ноги, присел. Щебет нарастал, и в пасти показался клювик, затем шустрая головка. Егор рассмеялся. Подпрыгнув, захлопал в ладоши. Разве может быть злым чудище, которое хранит в себе птенчика? Пернатый болтун выпорхнул из пасти, и та, чавкнув, захлопнулась и растянулась в улыбке. А затем чудище рвануло вверх, вставая на ноги. Легко и невредимо просочилось через оплетавшие зеленые ветви. Точно как песок в песочнице проходил между пальцами Егорки. И под заливистое щебетание девочка зашагала к нему. Вовсе не чтобы дружить, в ужасе и отчаянии понял Егор, и волосы стали дыбом. Улыбалась она кровожадно. И руки тянула к нему, а не к машинкам, чтобы вместе поиграть. К нему, к его сердцу, которое, сжавшись, провалилось куда-то так, что и он сам куда-то рухнул, полетел. В глазах поплыло, уши раздирала дикая трель, а в нос ударил запах туалета. Егорка ощутил на коже холодное скользкое прикосновение и не сдержался, намочил трусы. Больнее всего было, что его так никто и не поднял с пола, не подхватил, падающего в бездну. Ольга проснулась от крика. Но был он во сне или наяву – кто знает? Не она точно. Как же так ее сморило? Пора все-таки заканчивать с клюквенно-водочными коктейлями. Она присела, голова – в свинцовом тумане. Сколько времени прошло? Музыка больше не играла. Да и экран айфона не загорался. Оля вздохнула. Взяла и уснула посреди поля! Сумка нараспашку, телефон на виду – берите, кто хотите. – Егор, – позвала она устало. Почему-то была уверена – он тут рядом, ловит кузнечиков или копается в земле. Бывало, она и дома засыпала, а когда просыпалась, сыночек так и сидел подле нее, разве что игрушку сменил. Он же теперь от нее не отходит, это с папашей они смелые. – Егор, иди кушать. Апельсин будешь? Ответа не было. Тоже уснул? Обернулась, отчего слегка помутило, огляделась. Пусто, зелено. Она поднялась, покачиваясь, всмотрелась. Трава, кусты, вышки ЛЭП, и нигде его светлой макушки. По спине побежали неприятные иголочки, заныло под ложечкой. – Егор! Быстро сюда! Уходим домой! – закричала строго. Но отклика… не будет – уже знала она и, не дожидаясь, сорвалась с места. Встревоженное сердце выдало другим – забытым – голосом: – Егорка, ты где? Выходи. Пошла по траве. Босиком. На сандалии времени нет, да и рукам этим с ремешками не совладать. Зашагала по кругу, подскакивая, когда стебельки больно кололи. Провода ЛЭП гудели, усиливая внутреннюю дрожь. Голова трещала и без проводов. В отдалении на мосту жужжали отрывисто машины, спеша из одного района города в другой. И с чего она решила, что здесь, на этом богом забытом пустыре, безопаснее, чем на пляже или в парке? Да, там Егор может утонуть или заблудиться, но там есть люди, а здесь… Кто здесь ее услышит, если... И где здесь? Кто вообще знает, что этот пустырь существует? Это слепая зона, мертвая. На самом краю зрения, у границы реальности. С моста люди на скорости видят лишь пятно. Из окон домов, до которых, кажется, рукой подать – скучную картинку, неизменную, неживую, застывшую, как обои на дисплее. Она здесь все равно что в параллельном мире – без людей, но совсем не обязательно безлюдном. И за кустами сына тоже не оказалось. Ольга вернулась к покрывалам вся в холодном поту. Еще и телефон сел. Не позвонить, не позвать, не отойти – прибежит Егорка, а мамы нет, ушла, бросила! В горле встал ком. Глаза защипало. – Егор! Иди к маме! Ты где?! Выходи! Оля замерла, прислушалась. Вновь оглядела зеленый пустырь. Нет, не мог он уехать далеко, зачем? Глупости… Сам – не мог, но… Нет, зачем? Кому это надо, похищать? Маньяку! Извращенцу! И тут она зарыдала. От страха, удушающей вины, беспомощности и растерянности, от одиночества. За что ей все это? Почему все ей, почему она одна виновата? Всего-то хотела отдохнуть, устроить пикник, развеяться – это было необходимо, иначе она сошла бы с ума. Какого черта она одна, здесь, посреди кошмара? Как он посмел?! Ушел, бросил. Уехал в закат, катать другую дурочку... – Егорка, ну ты чего? Прости! – вырвалось в сердцах. Ветка хрустнула в кустах. Оля мигом обернулась, вгляделась. В груди затрепетала надежда. В зелени листвы глаза различили чужеродный зеленый. Велосипед! Она кинулась в кусты. С внезапной яростью набросилась на ветви. Раздвигая прутья, сдирая листья, пробиралась вглубь. Из черноты, пронзительно свистнув, выпорхнула птичка. Оля вскрикнула и, не устояв, повалилась в междуветвие. Птичка уселась на ветке и, резво вращая головой, не сводила с Оли черных глазок. Щебетать и чирикать, как нормальная птица, она не собиралась. Оля вскочила и бросилась дальше. Ломая ветки и царапая кожу. Зачем Егорка сюда полез? Хотел… напролом. Ну, разумеется! Папаша-идиот научил бараньей мудрости! Внезапно ветви кончились, и она ввалилась в пустой промежуток. Егорка! Оля увидела его, лежащего на земле с запрокинутой головой, абсолютно бледного, запачканного старой листвой. Комбинезончик был мокрый. Кинулась к сыну. Он сам был весь мокрый, холодный и какой-то твердый, закоченевший. Маленькие пальчики зарылись в землю. Зрачки закатились. Но он был жив: его била мелкая дрожь. – Егор, ты слышишь? – позвала Оля. – Я здесь. Мама рядом. – М-ма-мм, – промычал сынок. – Конечно, мама, Егорик. Как же ты меня напугал! Но теперь все хорошо. Она отерла его лицо, все в слезах и соплях. Подхватила на руки и прижала к себе. От холода поползли мурашки. Егорка дрожал, и кожей груди она чувствовала, как бешено бьется его сердце. – Пойдем отсюда. Оля встала и, старательно укрывая сына, нырнула между ветвей. Замерла на миг. Спину жег чужой взгляд, но оборачиваться она не стала. Велосипед отпихнула. Нет, забирать не собиралась, успела заметить там, в логове, разбросанные игрушки. Трофеи. Оставила в какой-то суеверной надежде. Когда они выбрались на солнце, веки сына затрепетали, он взглянул на Олю. – Я уп-пал, мам. – Ничего страшного, – она погладила его по волосам и, сдерживая слезы, улыбнулась: – Я тоже. – Мам-м-а, п-пчему п-плохая дев-в-очка сказ-зала, что пап-па сов-всем не в-верн-н-ется? Егорка заплакал. Автор: Женя Матвеев Оригинальная публикация ВК.
