Решающее значение в принятии императором фатального для себя, своей семьи и всей династии решения сыграл отказ в поддержке высшего командования армии и флота. Не то чтобы генералы были революционерами, нет, они просто видели воочию, к каким последствиям привели решения последних лет и стремились найти выход из начавшегося периода турбулентности. Смена императора казалась им разумным, применительно к сложившейся ситуации, решением.
Напомним, что после начала февральских беспорядков Николай II отъехал в ставку Верховного главнокомандующего, опасаясь стать объектом нападения восставших.
Позиция генералов фактически лишила императора военной поддержки и возможности контролировать ситуацию в стране. За отречение высказались все командующие фронтами: великий князь Николай Николаевич (Кавказский фронт), генерал-адъютант Алексей Эверт (Западный фронт), генерал-адъютант Алексей Брусилов (Юго-Западный фронт), генерал-адъютант Николай Рузский (Северный фронт), генерал от кавалерии Владимир Сахаров (Румынский фронт).
По сути это был вотум недоверия императору, чьи решения, по мнению военных, привели к кризисной ситуации в политике, неудачам на фронте, значительным человеческим потерям, дефициту продовольствия и росту цен. Накладывалось и непродуманное решение разогнать демонстрации военной силой, что привело к многочисленным жертвам. Предполагалось, что отречение остановит беспорядки в Петрограде, Кронштадте и Москве (позднее они будут названы Февральской революцией), а также обезопасит жизнь императора и его семьи.
Мог ли Николай отказаться от предложения Гучкова и Шульгина и найти какое-то другое решение? Скорее всего, да. Но для этого ему нужно было время на обдумывание и возможность встретиться со сторонниками, которые предложили бы ему убедительный план выхода из создавшегося кризиса. Но ни времени, ни сторонников у императора не было.
Его торопили, запугивали, обещали скорое решение проблем, льстили, хвалили. Отрекаясь, Николай не предполагал, что завершает монархический период развития страны и запускает радикальные перемены в политической системе. В его понимании он всего лишь уступал власть своему брату, не более. То есть это была сугубо его личная драма, которую он был готов пережить.
Забегая вперед, скажем, что Михаил Александрович отказался принять власть до проведения Учредительного собрания. В этом, казалось бы, странном решении есть зерно мудрости: если так случилось, Россия превратилась бы в конституционную монархию, каким являются сегодня Испания и Нидерланды. Однако эрозия власти оказалась такой стремительной, а неспособность партий найти общий язык настолько разрушительной, что уже летом 1917 года не казалась сумасбродной идея диктатуры.
Сказалось отсутствие опыта полноценной парламентской практики. Интрига была лишь в том, кто сможет консолидировать власть.
***
Сохранились воспоминания одного из непосредственных участников отречения, депутата 4-й государственной Думы, лидера фракции «прогрессивных русских националистов» Василия Шульгина:
«Через некоторое время государь вошел снова. Он протянул Гучкову бумагу, сказав: «Вот текст...»
Это были две или три четвертушки — такие, какие, очевидно, употреблялись в Ставке для телеграфных бланков. Но текст был написан на пишущей машинке.
Я стал пробегать его глазами, и волнение, и боль, и еще что-то сжало сердце, которое, казалось, за эти дни уже лишилось способности что-нибудь чувствовать... Текст был написан теми удивительными словами, которые теперь все знают: «В дни великой борьбы с внешним врагом, стремящимся почти три года поработить нашу родину, господу богу угодно было ниспослать России новое тяжкое испытание…».
Каким жалким показался мне набросок, который мы привезли. Государь принес и его и положил на стол.
К тексту отречения нечего было прибавить... Во всем этом ужасе на мгновение пробился один светлый луч... Я вдруг почувствовал, что с этой минуты жизнь государя в безопасности... Половина шипов, вонзившихся в сердце его подданных, вырывались этим лоскутком бумаги. Так благородны были эти прощальные слова... И так почувствовалось, что он так же, как и мы, а, может быть, гораздо больше, любит Россию...
Почувствовал ли государь, что мы растроганы, но обращение его с этой минуты стало как-то теплее.
Но надо было делать дело до конца... Был один пункт, который меня тревожил... Я все думал о том, что, может быть, если Михаил Александрович прямо и до конца объявит «конституционный образ правления», ему легче будет удержаться на троне. Я сказал это государю. И просил его в том месте, где сказано: «...с представителями народа в законодательных учреждениях, на тех началах, кои будут ими установлены...», приписать: «принеся в том всенародную присягу».
Государь сейчас же согласился.
— Вы думаете, это нужно?
И, присев к столу, приписал карандашом: «принеся в том ненарушимую присягу».
Он написал не «всенародную», а «ненарушимую», что, конечно, было стилистически гораздо правильнее.
Это единственное изменение, которое было внесено...
Затем я просил государя:
— Ваше величество... Вы изволили сказать, что пришли к мысли об отречении в пользу великого князя Михаила Александровича сегодня в 3 часа дня. Было бы желательно, чтобы именно это время было обозначено здесь, ибо в эту минуту вы приняли решение...
Я не хотел, чтобы когда-нибудь кто-нибудь мог сказать, что манифест «вырван». Я видел, что государь меня понял, и, по-видимому, это совершенно совпало с его желанием, потому что он сейчас же согласился и написал: «2 марта, 15 часов», то есть 3 часа дня... Часы показывали в это время начало двенадцатого ночи...
Потом мы, не помню по чьей инициативе, начали говорить о верховном главнокомандующем и о председателе Совета Министров.
Тут память мне изменяет. Я не помню, было ли написано назначение великого князя Николая Николаевича верховным главнокомандующим при нас или же нам было сказано, что это уже сделано...
Но я ясно помню, как государь написал при нас указ Правительствующему Сенату о назначении председателя Совета Министров...
Это государь писал у другого столика и спросил:
— Кого вы думаете?.. Мы сказали:
— Князя Львова...
Государь сказал как-то особой интонацией, я не могу этого передать:
— Ах, Львов? Хорошо — Львова...
Он написал и подписал...
Время по моей же просьбе было поставлено для действительности акта двумя часами раньше отречения, т.е. 13 часов.
Когда государь так легко согласился на назначение Львова, я думал: «Господи, господи, ну не все ли равно, вот теперь пришлось это сделать — назначить этого человека "общественного доверия", когда все пропало... Отчего же нельзя это было сделать несколько раньше... Может быть, этого тогда бы и не было».
Государь встал... Мы как-то в эту минуту были с ним вдвоем в глубине вагона, а остальные были там — ближе к выходу... Государь посмотрел на меня и, может быть, прочел в моих глазах чувства, меня волновавшие, потому что взгляд его стал каким-то приглашающим высказать... И у меня вырвалось:
— Ах, ваше величество... Если бы вы это сделали раньше, ну хоть до последнего созыва Думы, может быть, всего этого...
Я недоговорил...
Государь посмотрел на меня как-то просто и сказал еще проще:
— Вы думаете, обошлось бы?
Обошлось бы? Теперь я этого не думаю... Было поздно, в особенности после убийства Распутина. Но если бы это было сделано осенью 1915 года, то есть после нашего великого отступления, может быть, и обошлось бы...
Государь смотрел на меня, как будто бы ожидая, что я еще что-нибудь скажу. Я спросил:
— Разрешите узнать, ваше величество, ваши личные планы? Ваше величество поедете в Царское? Государь ответил:
— Нет... Я хочу сначала проехать в Ставку... проститься... А потом я хотел бы повидать матушку... Поэтому я думаю или проехать в Киев, или просить ее приехать ко мне... А потом — в Царское...
Теперь, кажется, было уже все сделано. Часы показывали без двадцати минут двенадцать. Государь отпустил нас. Он подал нам руку с тем характерным коротким движением головы, которое ему было свойственно. И было это движение, может быть, даже чуточку теплее, чем, когда он нас встретил.
Мы вышли из вагона. На путях, освещенных голубыми фонарями, стояла толпа людей. Они все знали и все понимали... Когда мы вышли, нас окружили, и эти люди наперебой старались пробиться к нам и спрашивали: «Что? Как?» Меня поразило то, что они были такие тихие, шепчущие... Они говорили, как будто в комнате тяжелобольного, умирающего...
Им надо было дать ответ. Ответ дал Гучков. Очень волнуясь, он сказал:
— Русские люди... Обнажите головы, перекреститесь, помолитесь богу... Государь император ради спасения России снял с себя... свое царское служение... Царь подписал отречение от престола. Россия вступает на новый путь... Будем просить бога, чтобы он был милостив к нам...
Толпа снимала шапки и крестилась... И было страшно тихо...»