Мертвые или вечно живые
В школе мы учимся по стихам давно ушедших поэтов, собственное чтение обычно тоже начинаем с классики. Как правило, первые стихи пишутся в подражании тому или иному любимому поэту. Поэты прошлого — умершие ныне поэты продолжают влиять на нас всю нашу жизнь, так что невольно начинаешь думать, что настоящая жизнь у людей искусства начинается уже после жизни бренной, земной. Мертвые или вечно живые поэты продолжают жить среди нас, время от времени нашептывая на ухо свои, а не наши строки. Есть даже такой термин «привет от…». Привет от Сергея Есенина, от Велимира Хлебникова, и Владимира Маяковского. Я уже молчу о многочисленных «приветах» и посланиях от Владимира Высоцкого.
Мы живем в домах или ходим рядом с домами, где когда-то жили поэты, писатели, художники, невольно приобщаясь к их продолжающей жить духовной сущности. Что-то такое, что с годами и не собирается умирать, не покидает стен, за которыми писались романы, песни и стихи, где велись литературные дебаты. Нас цепляет Петербург Достоевского, потому что влияния его не ограничиваются страницами романа. Те самые доходные дома и дворы колодцы существуют в реальности. Есть даже специальные экскурсии по местам Федора Михайловича в Петербурге. Есть Петербург Достоевского, Петербург Блока, Пушкина...
Современные города, города сохранившие в себе живую историю в чем-то напоминают «Пикник на обочине» Стругацких. Помните, кто-то посетил землю, устроив на ней пикник, и уходя оставил... ушедшие, но не оставившие нас в покое поэты и художники привнесли в наш мир, что-то такое, что делает «наш» мир... хотя, кто сказал, что он «наш»? миром, в котором очень сложно, а может быть даже невозможно, сделать что-либо принципиально новое, что-то, чего не было до нас. Как говорил в своих последних беседах с сестрой Артюр Рембо: нет свободы в творчестве, так как все было уже сказано до нас, единственная свобода — петь хвалу Господу, приближаясь через это к его престолу. Но так он думал не всегда, всю жизнь стремясь к свободе и разрывая любые пытающиеся захватить, опутав его по рукам и ногам, узы.
Мы пропитаны музыкой стихов живших на этой земле до нас поэтов и, возможно, продолжающих жить здесь по сей день. Поэтому мне порой и кажется, что времени нет, а все что было, есть и будет происходит на каких-то параллельных пластах, имеющих сходство с лепестками розы Даниила Андреева.
Воланд из бессмертного произведения Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита», говорит, что не собирается читать стихи поэта Ивана Бездомного, так как читал другие стихи. То есть стихи создаются не индивидуальным гением человека, но коллективным влиянием на него поэтов прошлого, грядущего; стихотворцев окружающих нашего поэта и людей, которые о поэзии в себе даже не подозревают, совершая поступки по степени своего безумства, тонкости или смелости, доступные лишь истинным поэтам.
Стихи — многогранны, многослойны, сложны, причем даже те, что написаны нарочито простым языком. С этими вообще все непросто. Начнешь бывало разбирать такие стихи — и вот они — играющие в прятки с поэтами настоящего; поэты прошлого, высовываются из-за строк. Чур-чура нас до утра.
Кто сказал, что поэту для того, чтобы писать стихи нужно какое-то горе или несчастье? — удивляется в своем интервью телевидению Борис Рыжий. — Настоящая трагедия поэта как раз в том, что он не может не писать в рифму. Был бы нормальным человеком — писал бы прозу, а тут... величайшее несчастье — этот дар. И зачем тут что-то другое?
Более чем уверена, что многие взявшие в руки эту книгу читатели, будут удивляться, почему я пишу о Лиле Брик, Крученых или Есенине. Вот потому и пишу, что для того, чтобы понимать современную поэзию, необходимо учитывать тех, кто оказывал влияние на этих самых поэтов. Живя в Питере, мы, желая этого или нет, постоянно сталкиваемся с призраками тех, кто был здесь до нас. «Петербургский текст — это безумие», — сказал Андрей Битов на вручении премии им. Николая Гоголя в музее современного искусства «Эрарта в 2010 году. Московский мистический текст это «Мастер и Маргарита», крымский — это живущий по сей день в Коктебейле дух Волошина... Кавказ давным-давно пленен Лермонтовым. Мы в сетях поэтов и писателей, мы персонажи в чьей-то пишущейся нашей кровью и нашей радостью истории. Мы листья на Мировом Древе: подует ветер — и нет нас... Или наоборот: прилетит ветер, сорвутся листья и закружатся в воздухе, создавая ослепительную радужную арку, которая выгнется однажды надежным щитом над землей, не позволяя никаким пришлым бедам обрушиться на наших детей. И еще. Даже уйдя из времени настоящего, мы все же продолжим нашептывать, наговаривать, диктовать, тем, кто останется жить после нас.
Мы любим эту жизнь, даже если она и не отвечает нам взаимностью. Мы любим писать и живы, пока у нас есть возможность творить. А следовательно, мы бессмертны!
Крученых
Когда Алексей Елесеевич Крученых умер в возрасте 82 лет, Корней Чуковский записал в своем дневнике: «Странно. Он казался бессмертным… Он один оставался из всего Маяковского окружения».
Крученых верил в возможность бессмертия, в то, что когда-нибудь ученые изобретут средство против смерти, и стремился дожить до этого благословенного времени, — рассказывает лично знавший его поэт Константин Кедров. — Крученых верил, что все беды происходят от микробов. В доме у него все чашки были черными от марганцовки, которой Алексей Елесеевич обязательно протирал посуду перед употреблением. Посещавшая поэта у него дома Лидия Борисовна Лебединская была поражена цветом его посуды.
***
— В ЦДЛ Крученых заходил по удостоверению Союза писателей, которое он демонстрировал очень странно, как будто бы боялся, что документ могут отобрать. Как-то боком, почти что не вынимая из кармана. — рассказывает Константин Кедров. — Дело в том, что в Союзе писателей того времени существовала процедура переаттестации, которую литераторы меж собой называли «переарестацией». По итогам которой вполне могли отобрать членский билет. Это было страшно! Любого писателя практически в любой момент могли вызвать в секретариат и попросить отчетаться о проделанной работе. Чем бы он отчитывался?
дыр бул щыл
убешщур
скум
вы со бу
р л эз
Его могли спросить: «Где ваши стихи о Родине? О партии?» И что тогда?
Это было страшное время, тогда удержаться на плаву могли только люди с сильной и надежной «крышей».
Андрей Вознесенский, Белла Ахмадулина, Василий Аксенов — все они обладали мощнейшими покровителями.
Аксенов был женат на дочери нашего посла в Англии, у Беллы мама была могущественная вельможная особа, Вознесенский…
Крученых ничем подобным не располагал. Тем не менее, он ходил в ЦДЛ всякий раз ожидая вызова на комиссию, грозной переаттестации, того, что возможно его вообще никуда не пустят, отобрав драгоценные корочки. Тем не менее, он не только шел в ЦДЛ, но еще и тащил туда литераторов, не являющихся членами СП.
На поэта Крученых ЦДЛ-овская обслуга неизменно смотрела свысока, чуть ли не с презрением: мол, ходят тут всякие. И она же подобострастно кланялась Симонову.
В тот день, когда Кедров проник в Центральный Дом Литератора в компании Алексея Елесеевича, Крученых повел его в ресторан при ЦДЛ. Там, сидя за столиком и разговаривая о литературе, Алексей Елесеевич тщательно, со всех сторон обжигал сыр. Микробы, опять эти опасные, жуткие микробы!!!
В тот день в ЦДЛ говорили о реализме. Реализм был в моде.
Крученых: реализм это что-то очень мещанское, мечта мещанина о счастье. Все мещане мечтают, чтобы жизнь была реалистическая. Отсюда, реализм — мещанская религия.
Кедров: слово это французское. Не знаю, что означает.
Крученых: А я и знать не хочу.
Захотелось кофе. А ЦДЛ славился тем, что там варили приличный кофе. Вообще в Москве числилось несколько привилегированных местечек, где можно было попить кофе, но везде пропускали лишь по удостоверениям. В тот день кофе в ЦДЛ не завезли. Или завезли, но не для Крученых.
Тогда Алексей Елесеевич предложил пойти в Дом ученых, утверждая, что кофе там был. Правда, на полпути выяснилось, что «кофе там был, но до войны».
В Дом ученых их тоже долго не пускали, Крученых пытался доказывать, что он ученый:
Крученых: Я тоже ученый
Кедров: Я бедный студент.
Наконец их пропустили, но кофе там тоже не оказалось.
Через много лет, вспоминая этот эпизод с поиском в Москве шестидесятых годов XX века кофе, Константин Кедров написал:
Однажды я беседовал с Крученых,
— Вы молоды, — сказал он, — вы умны.
Давай пойдем со мною в Дом ученых,
Там было кофе, правда, до войны.
И мы пошли с Крученых в Дом ученых,
Но не было там кофе для Крученых.