Скажу, что рецензии на фильмы я пишу крайне редко, но здесь случай особый. Книга в этом плане всегда точней и чётче. Отклик происходит с большей вероятностью. Связано это, как мне кажется, с феноменом синтетичности самого кино. Текст, как некий семиотический код, дешифруется читателем без инородных примесей и посредников в отличие от кино. Кино же — это всегда конвертация символьного ряда, языка автора в особый символьный ряд режиссёра — киноязык. Как и при всякой конвертации, конечный продукт неминуемо сжимается и теряет в качестве. Будто у неоплатоников — подобное десакрализируется и становится менее подобным, то есть степень подобия авторскому оригиналу, так или иначе, теряется. Конечно, это происходит не всегда. Здесь сталкиваются два ума, две парадигмы: авторская и режиссёрская. И тут уже кто кого «перетянет». Мы знаем пример Кубрика, который заведомо брал слабые авторские тексты и совершенно по своему их художественно перерабатывал, дополнял, наделял большей семантикой. Но случай Кубрика, скорее, исключение из правил. Обычно бывает ровно наоборот. Второй же вариант, если качество не теряется и степень подобия не утрачивается, то всё равно происходит неизбежное столкновение авторского и режиссёрского. Две культурные парадигмы, два символьных ряда невольно спорят между собой. И мы можем это чувствовать, пускай даже и на интуитивном уровне.
В то же время, кино является завершённым, конечным продуктом. То есть максимальным своим воплощением, воздействующим на большинство органов чувств. В единое ядро соединяется и музыка, и театр, и литература, и даже отчасти живопись. Здесь можно провести аналогию со стихами и песней. Понятно, что песня есть некоторое «естественное место» всякого стихотворного текста, его логическая завершённость. Однако почти всякое стихотворение неизбежно утрачивает частичку своего изначального ядра, когда оно перевоплощается в песню. Потери есть всегда. Но вместе с тем, стихотворение, становясь песней, также что-то и приобретает, происходит «глубинный обмен внутри самих искусств», их диалог, возможно спор. С кино происходит нечто подобное. Этот стык двух углов зрения: авторского и режиссёрского, эта как бы новая ступень, переход, эта множественная субъектность и делают кино, пожалуй, менее цельным (но и более завершённым), а значит и не таким резонирующим как текст.
Тогда возникает вопрос, как же вызвать у зрителей этот резонанс, как сделать так, чтобы они полностью прониклись, чтобы они не остались равнодушными? Самый простой способ — это шокировать зрителя, ужаснуть его чернухой. Иные маститые режиссёры ухищряются сделать это более тонко и ловко, посредством: сюжета, перипетий героев, актёрской игры, операторской работы, культурных аллюзий и так далее. Но чернота почти всегда выигрывает, и приковывает внимание рядовых зрителей гораздо сильнее, чем витиеватая кинорефлексия Бергмана или Антониони. Это стоит признать. Это отнюдь не значит, что чернуха лучше, но она безусловно сильней по уровню своего воздействия (особенно среди простого народа).
Но сколько уже было создано этой черноты... Мы видим целые россыпи и пригоршни мрака Пелевина, Сорокина, Мамлеева. Что там ещё, куда дальше? Отец русской хтонической черни — Фёдор Михайлович Достоевский; его западный вариант отчасти — Виктор Гюго. Читали мы и о городском буржуазном отчуждении у Бальзака, воочию видели эти зловонные подвальные трактиры с липкими столами из ореха и сальными пьянчугами. Удивлялись мы и саморазрушительному образу жизни Рембо, манил нас своей изящной червоточиной сатир Бодлер. Так называемая «бытовуха» и интерес к ней стал развиваться как раз с появлением крупных городов и нового особого класса буржуазии. И, казалось бы, что дорога эта понятна и уже достаточно проторена, но настолько она стала расхожей, что уже теряются очертания этой самой дороги, дорога попросту исчезает, зарастая высоченной травой. Но былые воспоминания о ней сохранились. Теперь же, когда стало очевидно, что нужно искать «новые пути и дороги», мы идём по-прежнему напропалую мимо уже даже не то, что высоченной травы, но через непролазные густые дебри: нещадно рубим кусты, ломаем сучья, проваливаемся ногами в болото — уверенно и упрямо с невозмутимым и гордым лицом первооткрывателей. Дебрь нас по-прежнему очаровывает. Мы вспоминаем о бывшей тропе, которая ныне превратилась в тёмный лес. Этот лес буквально пестрит тьмой разного сорта и пошиба, как разноцветный ковёр. Куда ни плюнь — тьма. И как же теперь на фоне столь разнообразной черноты создать нечто уникальное, свою неповторимую тьму, как пробраться сквозь эти дебри?
Есть у нас свои князьки тьмы, ремесленники мрака вроде Звягинцева и Быкова. Но тьма их настолько обыденна и неинтересна, что по существу становится просто серостью, лишённой всяких свойств, даже тёмных. Можно вспомнить апофеоз русской чернухи и безумия, непревзойдённый «Зелёный слоник», эдакий лунный камень в мире русского кинематографа, который толком ещё не отрефлексирован. Фильм Светланы Басковой окончательно валит весь русский историал кино. И что после этого можно ещё сказать? Может самое время выходить из непролазных дебрей назад? Но вот, пожалуйста, Балабанов. Тьма его филигранно вписана в общий лесной орнамент: она переливается, как бутылочное стекло на солнце, она пышно вьётся по стволам тёмных дерев, как дикий плющ; тьма его охудожественена и отрефлексирована по высшему разряду, почти как у Достоевского. Феномен русского Триера — чернота в парадигме постмодерна — явление для русской культуры, пожалуй, уникальное. Органично в Балабанове сосуществует как интеллектуальное, так и народное (горизонталь и вертикаль). Его мрак стремится покинуть сам себя, выйти из леса на свет. Есть у нас также благородный повелитель тьмы — барон фон Сокуров с тьмой совершенно иной, отполированной и огранённой по западноевропейским ГОСТам. Чернуха его в отличие от Балабановской не стремится за свои пределы (апофатия тьмы и света, из тьмы рождается понимание о свете), а наоборот, лишь погружается ещё больше сама в себя, сжирает себя, становится точкой.
Фильм Юрия Мороза «Точка» в этом плане не привносит в мир кино каких-то существенных открытий, это отнюдь не «новый путь», эта всё тот же дремучий лес. Но удивительным образом этот лес по истине меня взбудоражил. Мне захотелось всматриваться в густую черноту. Иногда она мерцала разноцветными пятнами, иногда пульсировала различными спиралями, рассыпалась на точки и снова собиралась в гигантские пятна. Из этой тьмы порой сверкали зловещие огоньки, порой я слышал ручей, иногда охала сова между поскрипывающих сосен. Этот мрак хотелось объять, изучить, хотелось поместить его в стеклянную пробирку и рассмотреть под микроскопом. Едва ли не впервые кино меня выбило настолько, что я не мог сосредоточиться на повседневном, мысли маялись в голове, не переставая. Я думал. Что же я такое увидел, что меня так потрясло, что я услышал? Этот подземный гул, эти реликтовые хтонические интонации — по истине я услышал голоса русского ада. Не стоит ждать от этой рецензии объективного анализа, суждения мои будут больше умозрительны и интуитивны. В сущности — это даже не рецензия, скорее, это просто живой мыслительный процесс, это попытка двигаться на ощупь с закрытыми глазами. Я хочу поделиться здесь некоторыми идеями, которые всколыхнулись в моей голове, благодаря этому фильму (отчасти).
Обращаясь к «Точке», стоит подойти к ней с сухой головой, отбросить все страхи и чувства с хладнокровностью хирурга, отпустить все былые обиды и переживания. Ведь фильм для просмотра не самый лёгкий. Мне представляется, что посмотреть этот фильм означает посмотреть вглубь себя, это означает заглянуть в бездну, не испугаться её и вылезти из неё живым, а это отнюдь не просто. Не каждый готов всматриваться в бездну или, как строго отсекают некоторые категоричные «судьи» — «копаться в дерьме», Но «копаться в дерьме» и «всматриваться в бездну» это по сути онтологическая антонимия. Ведь в бездне содержится информация о нашем прошлом. И это ключевое, «Точка» — фильм о конце 90-ых, начале 00-ых. Эпоха, полная загадок и противоречий, полная тайн и страданий. Эпоха в сущности не отрефлексированная, не осмысленная нами в полной мере. Будто сторонимся мы её, обходим, игнорируем. Но избегая её, мы тем самым бежим от себя, мы боимся посмотреть на себя прошлых, мы боимся глядеть на свои язвы, боимся нашего ада, одни воспоминания о нём вызывают на нашем лице невыразимый ужас. Но без принятия этого ужаса невозможно хоть что-то понять о себе настоящих. И сейчас мы, наконец, обращаемся лицом сами к себе.
В какой-то мере начался процесс осмысления нашего ближайшего прошлого. Здесь стоит сделать акцент на том, что рефлексия процесс сложный, и наибольшую глубину и объективность она будет иметь только спустя какое-то количество времени. На нынешнем этапе большинство вещей от нас ускользают. Конечно, мы, как современники ловим какие-то семантические крупицы, конструируем из них смыслы, создаём тексты, снимаем фильмы, старательно рефлексируем, но крупицы эти пока чудовищно малы. По истине высокий взлёт, глубокий анализ с высоты птичьего полёта, фундаментальное обращение себя к СЕБЕ происходит только по прошествии большого количества времени. Это мы можем наблюдать на примере крупных литературных произведений. Всеобъемлющая рефлексия наполеоновских войн в лице Льва Толстого оформилась только спустя почти 50 лет, для рефлексии гражданской войны понадобилось времени чуть меньше — около 20 лет. Между Великой Отечественной и «Судьбой человека» дистанция в 11 лет. Но так или иначе, это всегда дистанция. Дистанция часто и помогает нам обратиться к себе, осмыслить события более объективно.
Дистанция растягивает рефлексию во времени, накапливается множество различных мнений, все они суммируются, форматируются и на выходе получается, сверкающий множеством истин бриллиант. Поэтому, думается мне, что в нынешних 20-ых годах 21 века как раз планомерно подготавливается почва для последующей рефлексии нашего ближайшего и трагического прошлого — 90-ых годов. Ведь всякое государство подобно большому сверхсложному растущему организму, и всякие колоссальные внутренние потрясения представляют из себя эдакую детскую травму, пробелы в психике, когнитивный сдвиг или «вывих времени», который последующим поколениям придётся вправлять, чтобы организм окончательно выздоровел. Интерес к этой теме подтверждает недавно вышедший, произведший настоящий фурор среди масс, сериал «Слово пацана». Это, конечно, проработка всё той же травмы 90-ых — предмет отдельной статьи и рецензии, но данными умозаключениями я бы также хотел затронуть и этот сериал. Реликты недавнего прошлого доходят до нас только сегодня, как свет звёзд на краю обозримой вселенной. И это крайне интересно. Наблюдается тенденция поворота лицом к самим себе. Ведь «Слово пацана» — это тоже отражение той глобальной трагедии русского народа, одна из её граней — детская преступность, беспризорничество. Поэтому я прекрасно могу понять тех принципиальных людей, которые заявили, что не будут смотреть сериал. Им больно касаться того ада, про который они уже 30 лет пытаются забыть. Поскольку я родился в 00-ых, я не испытываю этой боли столь остро. Мой взгляд более отстранённый. А потому я имею в себе силы больше приблизиться к данной проблеме. К этому я и призываю всех, кто решится посмотреть «Точку».
Ведь «Точка», как и «Слово» — это далёкие «толчки», раскатистое эхо тектонических плит 90-ых, которое доходит до нас сейчас. Снятая в 2005 году «Точка», рассматривает русский ад через призму проституции, тема тоже для русского кино нечастая, и потому ещё, может, интересная. К сожалению, я не нашёл информацию, какой именно период нашей истории отражает «Точка». В фильме дан беглый намёк в виде различной атрибутики времени, которая так пестрит и переливается всеми оттенками: то 90-ыми, то 00-ыми, что не очень понятно, что и к какому времени относится. Самый важный намёк — это сцена призыва на войну. Но опять же не вполне ясно. Если это Первая чеченская, то это 94-ый год, если вторая — 99-ый. Мне представляется, что в «Точке» показан стык 90-ых и 00-ых — время, пожалуй, ещё более инфернальное, чем сами 90-ые. Государство отреклось от своего народа. Народ, охватила паника. Враз все люди оказались беззащитными детьми, точно оставленные взрослыми в лесу. И перед лицом этой оставленности, перед лицом неписаного закона, люди стали самоорганизовываться, искать свою правду, искать свои смыслы. Так в «Слове» универсамовские выглядят, как настоящий организованный рыцарский орден чести со своей строгой дисциплиной и внутренней иерархией. Таким образов иерархично организовывались и преступные группировки, в фильме «Точка» так организуются проститутки. Интересно ещё то, что мы имеем дело с женским логосом, с женским взглядом изнутри ада, явление для нашего кино редкое.
Топос фильма — настоящее «Царство Кибелы», ужасный русский ад, гораздо страшнее и отчуждённее, чем любая западная антиутопия, будь то либеральный тоталитаризм или цифровая рабство — это всё сущие цветочки. Настоящий глубинный ад развёртывается на нашей земле. Глубина его бездонна — без-дна. Это царство материи, царство покинутости, произвола и безразличия.
Повествование ведётся от лица 3-ёх проституток, живущих в бытовке в какой-то азиатской коммуне у железнодорожного депо. В течение фильма мы узнаём их жизненные истории, что толкнуло их упасть на такое дно. Подробность деталей поражает. Перед нами развёртываются пейзажи, что называется «из говна и палок» — повсюду мусор, разруха и произвол. Как пел Летов в одной своей песне «Любит народ наш всякое говно» — и в этой фразе на самом деле содержится сакральный смысл для человека русской культуры. Речь идёт отчасти о нашей наивности и слепой вере, речь идёт о тяге русских людей к страданию и драме и очищению, посредством неё. Речь идёт о том, что чернуха становится пейзажем нашего бытия, нашим некоторым сакральным фоном-призмой, через которую пробиваются наши высокие русские смыслы. Это также о том, что мы не очень разборчивы во вкусе, в отличие от эстетствующих европейцев. Это одна из наших тайн. Дуальность высочайших идеалов и расхлябанной, не качественной формы их воплощения. Дуальность лени и неистового труда, скотства и геройства, разврата и высочайшей чести. Как будто русскому человеку доступны совершенно недосягаемые высоты, но вместе с этим он способен и на глубочайшее падение. И хотя русский логос очень Аполлоничен и героичен, в нём проявляются внезапные Дионисийские вспышки чистой энергии жизни, тогда мы ненадолго погружаемся в ад, отсюда неумение распределить труд, русская лень, запои и т.д. Хвост русской истории извивается синусоидой на фоне танцующих вакханок: то мы взлетаем ввысь, то проваливаемся в ад. И, как мне кажется, именно в такой топике развёртывается «Точка». Как я уже говорил, рецензия моя отчасти ощущенческая, отчасти умозрительная, поэтому я понимаю, что наделяю фильм некоторым более глубоким семантическим пластом, который туда, скорее всего не был заложен.
Первая же сцена — московские гладковыбритые олигархи, одетые в костюмы, как по канону, при свете фар своих брутальных чёрных машин во дворе колодце выбирают на ночь девочек. Выбирают наших троих подружек. При чём одна говорит, что без них не поедет. В доме у олигархов пьянка, один из них предлагает заняться групповым сексом, девочки отказываются. Поразительно здесь, что даже у проституток существуют свои моральные ценности. Да, проституция — ад — дно, но это ещё не Тартар, это не бездна. Тогда самая решительная из них (Кира) в образе Земфиры с модной причёской, которую играет красавица Виктория Исакова, резко отвечает осатаневшим олигархам. На что один из них удаляется, а затем приходит со сворой собак и натравливает их на огрызнувшуюся проститутку. И дальше Кира, ничуть не испугавшись, сама начинает гавкать на этих псов. Кира отождествляется со зверем, но звери по существу — это выблядки-олигархи. Интересно как переворачивается семантика, а также как меняется гендер. Ведь этим трём девочкам, хлебнувшим этой жизни по горло, нестрашно по сути ничего. Женское вытесняется мужским, человеческое звериным. Само сбивание проституток в группы аналогично группировкам из «Слова». Мир оставлен, государство оставлено, поезд едет в никуда, его пока не остановить. На фоне этой оставленности и покинутости и начинают формироваться объединения, чтобы противостоять этому гигантскому отчуждению, невыразимому хаосу. Девушки становятся пацанками, но это вынужденный ответ на звериный оскал самого времени. Девушки омужичиваются, при этом в своей топике можно даже подумать, что они героичны.
Первой рассказывается история девочки Нины, которая живёт в Макеевке с родителями алкоголиками. Всё её детство пронизано отчуждением, трагизмом и сценами неблагополучия. В дом к семье приходит милиция, хотят забрать Нину в детский дом. Пьяная мать не пускает. Выливает на голову дочери горшок с испражнениями. На самом деле, если соблюсти некоторую дистанцию, то эта сцена не будет выглядеть такой шокирующей. Предупрежу заранее, что это самая жёсткая сцена в фильме и на таких гротескных вещах фильм отнюдь не строится. Хотя здесь это, конечно, не гротеск, это инфернальная реальность. Мне много рассказывали разных тёмных историй, особенно в армии. Слышал я нечто и похлеще таких сцен. Истории, конечно, есть истории, никогда не узнаешь, было ли это на самом деле. Но когда тебе рассказывают множество похожих историй, и они становятся типовыми, это не может быть просто выдумкой, значит это отражение реальности. Дело в том, что мы даже сейчас слабо себе представляем, как живут деревни, а как жили деревни в 90-ых - это тайна покрытая мраком. Именно, что МРАКОМ. И этой сцене я верю. Вылить на ребёнка дерьмо означает показать, что он тебе полностью принадлежит. Это отождествление ребёнка со скверной и одновременно с самим собой, потому что ты сам — тоже скверна. Это акт ужасающей честности и признания того, что ты — чернота, что всё вокруг чернота и ребёнок твой он не станет другим, он будет такой же чернотой. Интересно, что менты после этого не захотели забирать Нину в детдом. Ушли. Им в укор. И представители закона такая же бесчестная — чернь. Чернь повсюду. Это город грехов, но без гротеска. Это реальность. Это русское дно, русский ад.
После этого бедная Нина бреется налысо. Уходит в детдом. А оттуда на дорогу. Куда ей ещё идти? Родители её осквернили. Вообще, первая сцена — это своеобразная инициация в мир ада, в мир грехов. После этой инициации на девочке осталась метка, которую ничем не смыть и не сбрить. Это метка и есть её дальнейшая судьба — судьба проститутки. Дальнобойщик отвозит её в Москву, там она попадает на точку. Был ли у неё выбор? Был. У человека всегда есть выбор. Можно просиживаться в тюрьме, а можно пойти в вагнера, социальный лифт работает в ЛЮБОМ случае, даже если этот лифт на самом дне. Но в 90-ых, как мне представляется, и творился полнейший хаос оттого, что государство оставило свой народ на произвол. Полицию можно было купить, закон не работал даже формально, организовывалась преступность (именно организовывалась, то есть это была целая институция). Иными словами, то, что раньше называлось загадочным словом «андерграунд» (под землёй) теперь стало самой землёй. Он всплыл и стал той реальностью, которая определяла поведение многих и многих людей. А вернее наоборот, это провалилась сама земля, она сравнялась с подземным. Тяжело в сторонке читать книжку, когда ты на площади в сплошной давке. Тебе невольно придётся отложить книгу в сторону и начать самому давить, чтобы не задавили тебя. Это смутное время мне отчасти напоминают положение воинов, суровый солдатский быт, повсюду разруха, ежедневно совершаются зверства. Но у воинов есть честь, есть законы войны, а также есть цель — победа. В 90-ых же не было ни чести, ни законов, а цель была только набить свой карман. Это гораздо страшнее, чем кризис буржуазии в Европе, чем американская капиталистическая трагедия, это не сравнить ни с чем.
С другой стороны, трагедия 90-ых, помимо произвола, заключается ещё и в том, что европейская культурная матрица охватила наши умы, мы повелись, поверили, Россия стала рассадником заразы, разлагающимся трупом совершенно чуждых нам ценностей. Наши высокие аполлонические устремления сменились жаждой наживы Кибелы, жаждой «выйти в свет», в люди, «подняться», жаждой стать русскими цивилизованными буржуа. Мы опустились, оскотинились, приняли подданство белых людей, стали их вассалами, тем самым предав самих себя, свою честь. Жизнь европейских людей мы приняли за наш образец, к которому нужно стремиться. Мы смотрели чужие сны, мы жили не своей жизнью, мы забыли про себя. Произошёл какой-то страшный когнитивный сдвиг. Русские люди превратились в недолюдей. Уже не русских, но ещё и не западных. Сочетание нашего «любит народ наш всякое говно» и стремления стать буржуа на манер цивилизованных европейцев породило какой-то смехотворный, чудовищный китч — русский аляповатый винегрет — постфилософский суп чуждых нам идей. Об этом интересно высказался Балабанов в «Жмурках». Попытка сделать «Криминальное чтиво» по-русски однозначно увенчалось успехом. Постмодерн проник в Россию вместе с этим буржуазным ядом. Мы превратились в людей с чужими нам свойствами. Мы были похожи на одурманенных, озверевших лотофагов. Ведь без русской идеи, без высоких идеалов русская душа гибнет, вянет, как цветок. В этом рассаднике чуждых нам ценностей, в этом произволе и оставленности, в этом духовном и душевном вакууме мы просто спятили, сошли с ума и, возможно, что выбора в такой ситуации могло просто не быть.
История Ани ещё более трагична. Изнасиловал отчим, а потом сын этого отчима. Ситуация типовая. Казалось бы, это очередной сюжет из программы "Пусть говорят", но, если опустить весь скепсис и иронию — это же просто чудовищно. Никакого табу нет, в русском аду возможен даже инцест. И опять же, если взять «Шатуны» Юрия Мамлеева, то ведь в эту реальность веришь с трудом, а точнее вообще не веришь. Ясно, что в «Шатунах» все девиации и патологии фантазийно и художественно раздуты автором, как театральная бутафория, и, тем не менее, нас всё равно шокируют эти изящно сложенные кошмары ума. Кошмары ума на грани с безумием, может и вовсе безумные. Но реальность в «Точке» не гиперболизирована, как у Мамлеева, в ней нет гротеска, как в «Городе грехов», в ней также нет иронии «Жмурок», но есть объективный взгляд, суровая правда, такая суровая, что лучше солгать. Эта претензия (претензия, которая становится отражением) на объективность на самом деле перевешивает все ужастики Мамлеева и даже апофеоз «Зелёного слоника». В картине Басковой показана патология, один ИЗ случаем\сценариев, который, наверное, имел место быть. В «Точке» же собраны ТИПОВЫЕ ситуации ада. И в этом главный её ужас.
Таким образом, Аня ещё в детстве получила эту страшную метку. Её, как и Нину, осквернили. Но посредством соития. Куда ей идти? Она продаёт таксисту кольцо сводного брата. Таксист сволочь — разводит на секс, иначе пожалуется милиции и выдаст бедную Аню за проститутку. Этот огромный мир лжи и греха. И в него, ещё толком не научившись ходить, попадает «помеченная» Аня. Шаг за шагом она оступается, но это даже не неверные шаги... Это инерция, колоссальная тяга, которой она не может противопоставить ничего. Можно сколь-угодно говорить о том, что все герои этой картины — опустившееся дно общества, не способное на подъём духа. Но для меня же эта картина в первую очередь, полудокументальна — иллюстрация национальной трагедии. При этом девчонок действительно жалко. Аня идёт «обкатывать клиентов» и в первый же день попадает на яхту. Там вечеринка с девочками. Вдруг туда приходит какой-то рейнджер с пушкой и начинает всех подряд убивать. Ане и Кире удаётся спастись. Одна из немногих сцен, которая мне категорически не понравилась. Боевик идёт совершенно не в тон этой драме. Девочки оказываются на строящемся мосту. Глядя на бесконечные кольца и рвы инфернальной Москвы, они начинают орать. И действительно, кроме крика ничего не остаётся. В конечном счёте Кира приводит Аню на точку.
История Киры, пожалуй, самая страшная и драматичная. В юности она работала в лавке на рынке, при чём деталь лавок меня особенно зацепила. Они и по сей день стоят на Апраксином или, например, Троицком рынке в Петербурге, но какой же это точный и характерный след эпохи, рождается её образ. Парень Киры демобилизованный срочник. Отец её — военный. Он запрещает общаться с парнем Киры. При чём непонятно почему, но и особый акцент на второстепенных героях не делается. Хотя семейная линия Киры прописана гораздо хуже, чем линии других девушек. И здесь начинается драма. Парня забирают на войну (вопрос — на какую), Кира в слезах смотрит на уезжающую колонну бронемашин, ручная камера динамично кружится вокруг неё. Конечно, парня убивают. Кира узнаёт. И тут дальше тоже странность — родители не испытывают никакой эмпатии к её страданиям, а между прочим Кира беременна, но безразличные тупые родители только ещё больше давят на девочку, из-за чего Кира уходит из дома. Надеется, что мама парня её примет. Но и та безразлична. Тогда она идёт на кладбище, плачет у могилы. К ней подсаживается бомж, заливает её алкоголем. Притаскивает в своё логово. В депо электропоездов. Оно заброшено и, судя по всему, сами поезда не функционируют. Оказывается, в этих пустых поездах промышляют мрази, которые вылавливают бездомных девок на улице, спаивают их и совокупляют со всеми желающими за деньги. Более гнусного заработка и не придумать. Мрак. Ей в этом поезде делают аборт. А дальше начинают мерцать кадры разных мужчин, снятых с одной точки — клиенты Киры и, судя по всему, их была целая очередь. И здесь мы приходим к первому кадру из фильма. Камера под углом показывает нам обречённую падшую душу, запертую, словно в темнице. Кира сидит, как демон, как ангел ада. Теперь мы понимаем, что это за темница. Кира сидит в купе. Её телом зарабатывает даже не она сама, но другие люди! Это полное падение. Это уже просто натуральная бездна. Тотальное расчеловечивание. Кира заперта в гуще ада, как узник. И выхода, как ни странно, действительно нет. Дальше так: разбитая бутылка, большой замах... и битое горлышко падает на вены. А ещё такой глухой звук и капельки крови на купейной перегородке, будто раздавленные ягодки. На следующем кадре Киру мёртвую вывозят на какой-то каталке и бросают на рельсах, как ненужный мусор. К счастью, её находит полиция, оказывается, что жива, отправляют в больницу. Там она знакомится с девушкой, которая и отправляет Киру на точку.
Про поезда такие я краем уха слышал. Чего только не происходило в заброшках и поездах, но это показано так, словно это отработанная схема. И я этого не исключаю. Именно это больше всего и поражает. То, что к человеку ради наживы относятся просто, как к мусору, как к сырью, которым можно попользоваться, а затем выбросить. И здесь ад точки выглядит гораздо более в лучшем свете, нежели ад такой вот электрички. А другого как будто бы и нет. Ведь ад повсюду. По крайней мере так показано. Это происходит, в первую очередь, из-за тотального безразличия людей. Развал института семьи. Если посмотреть на семьи девочек — они все проблемные, с девиациями или отчуждением. Отсюда и последующий путь их девочек.
Инициация Киры происходит через попытку суицида. И вот все три «помеченные» девочки на точке. Самое фатальное, что из ада этого им не выбраться, ад стал их повседневностью, естественным порядком вещей — нормой. Живя в рамках ада, они не видят кроме него абсолютно ничего. У них нет внятных целей, планов. Аня хочет замуж. Нина ещё не вылезла из детства, спит с игрушками. Кира просто копит деньги. Жизнь их полностью механична, лишена духа. В этом плане они ничем не отличаются от камней, от материи как таковой. Они статичны, безжизненны, мертвы. Их окружает мир таких же живых мертвецов. От этого мне сделалось по-настоящему жутко. В «Точке» показан расчеловеченный механистичный мир.
Дальнейшие перипетии девочек не столь важны. Героини никак не развиваются, не происходит, так называемое, возвращение\ исправление героя. Они и дальше влачат жизнь проституток. Пожалуй, что цель у них всё-таки есть — «подняться». Но не воспарить духом, а нажить себе капитальчик и жить беспечно. Так и решает поступить Аня — открыть свою точку. Это их высшая цель, предел мечтаний — из рядовых чертей стать чёртом бригадиром. Вот и всё. Фильм заканчивается тем, что Аня и Нина берут все накопленные деньги Киры втайне от неё и тратят их на открытие своей точки. Кира в ужасе переворачивает всю комнату, денег не обнаруживает, беспечно, с невыносимой лёгкостью бытия гуляет по вечернему шоссе. Здесь очевидна параллель с финальной сценой «На игле», когда героиновый наркоман Марк Рентон, ограбив своих друзей, идёт днём по мосту с большой сумкой денег. В «Точке» же всё переворачивается. Кира в отчаянии уходит без денег — в никуда. Вот и всё отличие наших образов мышления. Мрак сгущается до такой степени, что через него начинают пробиваться тусклые лучи, такие, почти не отличимые от тьмы эйдолончики, но всё же — лучи. Играет песня Земфиры. Кира приходит к тому самому мосту, где когда-то они сидели с Аней. Она прыгает и кричит. Драма. Со знаком минус. В иной топике. Подземной.
Отдельно хочется сказать про образы самих девочек — попадание почти 100%. Моднявая эмочка-суицидница Кира-Земфира, мужиковатая дылда Аня, площадная юродивая Коломбина-Нина с цветастым париком. Мы и сейчас можем увидеть таких оторв, особенно в Петербурге. Игра девочек — выше всяких похвал. Чувствуешь, что они проживают, будто съёмки вовсе документальные. Их мимика, жесты, речь, мужской хриплый голос Ани — всё очень точно бьётся. Работа художника постановщика также хороша. Целая россыпь различных деталей: цветастая автобусная остановка, граффити, электрички, депо, железка, сама бытовка девочек, дворы-колодцы, аляповатая безвкусица в стиле одежды и т.д. Один сутенёр Джексон только чего стоит: красная кожанка, спортивные штаны и кроссовки. Как-то не очень похоже на буржуа. Элегантность не под стать. Выходит настоящая химера. И так во всём.
Все эти детали ада, будто с рождения вшиты в наши ДНК, они спят где-то на подкорке… «Точка» их разбудила. Я не мог помнить этих ужасов, но все они враз всплыли и стали кружить, я увидел их воочию. В конце своих измышлений хочу провести ещё такую параллель. Произвол 90-ых мне видится как полнейшая катастрофа и деградация. Народ, оставленный своим государством — народ без государства. Здесь мы проводим ниточки к догосударственным формам жизни — племенам и общинам. 90-ые мне в полной мере напоминают первобытную, полную мрака, догосударственную архаику, где царил тот же произвол, дремучесть которого была просто колоссальна. Люди объединялись перед лицом стихий, диких зверей, соседних племён. Ещё не было ни закона, не структуры власти, однако уже существовала иерархия. Это огромная загадка, как жили наши древние племенные праотцы. Ведь на первых порах зарождения человечества были тысячи и тысячи лет первобытных страданий. Рождение — это всегда страшная боль. Цивилизация создана, чтобы её смягчить. В 90-ых русский мир провалился в глубокую древность. Тем и интересен этот загадочный период.
В то же время, можно провести аналогию со смутой, когда, в конце концов, Народное Ополчение организовалось против произвола, лжи и паразитирующего противника. Это была русская битва со злом, наше пробуждение, наш взлёт, обращение к себе и исхождение из ада. Так и сегодня после смуты 90-ых Россия крепнет, возрождается и цветёт с небывалой скоростью. Наше Народное Ополчение пробуждает осатаневших украинских братьев на СВО. Впереди большая победа, впереди русское возрождение. Нас ждут небывалые аполлонические высоты! А потому, я считаю важным обращаться сейчас к нашему глубинному аду, встречаться с ним лицом к лицу, не бояться его и преодолевать! Ведь рано или поздно, мы поднимемся над нашей травмой и с этой высоты нам откроется неисчислимое разнообразие самых разных троп и новых путей. А лес мы любезно оставим нашим нерадивым культурным соседям.