Любить могут все, но некоторые любят себя в состоянии любви, а потому любовь для них, это источник вдохновения.
С этим уникальным свойством я столкнулась в Петергофе, когда занималась реставрационными работами.
После всех мытарств, связанных с попыткой адаптироваться в социуме, я попала в знакомую для себя среду обитания. В реставрационную мастерскую, где каждый занимался интересным делом, имел за плечами непростую историю жизни, а ещё там был Художник!
Великолепный человек, абсолютно не умеющий любить женщину, хотя в прошлом был женат и имел взрослых уже детей.
Мы понравились друг другу сразу, начиная с того момента, как я вошла и представилась.
В первый же день надо мной подшутили позолотчики, посоветовавшие мне глубоко вдохнуть воздух над листовым золотом, благодаря чему моё лицо стало похоже на золотую маску египетской царицы.
Хохотали все, включая меня. Холодной водой с хозяйственным мылом золото отмывается плохо, а вода в старинном, двухэтажном здании мастерской имелась только холодная.
С этого всё началось и это загубило нежную зарю влюблённости, закравшуюся в моё сердце и сердце Художника.
Спальным местом мне отвели маленький топчанчик, покрытый узорчатым ковром ручной работы, располагавшийся возле выхода из мастерской и это было удобно, поскольку позволяло бесшумно выскользнуть спозаранку на кухню, никого не разбудив и начать там хозяйничать.
Первым делом я навела порядок именно там, чем несказанно удивила реставраторов, среди которых, разумеется, были и женщины, но почему-то никому из них и в голову не приходило то, что в мастерской можно убираться.
Чтобы как-то оправдать конфуз, мне сделали замечание по поводу того, что теперь непонятно где и какая краска лежит, но и это я предусмотрела и показала на один из кухонных шкафчиков, где аккуратно были расставлены краски, кисти и разная химоза, прибавив к тому, что за столом лучше употреблять пищу без добавления даммарного лака из посуды, отмытой от состояния палитры, до состояния тарелок. Поэтому для всех удобнее будет, если еда будет в холодильнике и буфете, краски в шкафу, объедки и консервные банки в мусоре, а посуду можно и нужно за собой мыть.
Аргументы по поводу правил художественной мастерской на меня не возымели воздействия: я объяснила что выросла в мастерской художника и только благодаря армейскому порядку у нас ничего не пропадало и дело шло успешно.
Тараканы не выдержали моего появления и гордо смылись, как и несколько скучающих дамочек, разбавляющих обществом художников свою невыносимую лёгкость бытия.
Остальным новые порядки, чистые тарелки и кисти и подписанные баночки пришлись по душе и народ начал помогать мне с большим воодушевлением.
Мужчины починили шкафы и сколотили полки, на которых удобно разместились холсты, акварельная и крафтовая бумага и иже с ними, а один юный подаван вызвал восторг и рукоплескание тем, что приволок откуда-то большущий аптекарский ящик для полезных мелочей, куда сгрузили всю пастель, ластики, мелкие тюбики и тому подобную ерунду, не валявшуюся теперь под ногами и на всех горизонтальных поверхностях.
Помимо всего прочего, я завела на кухне специальную жестяную баночку из под чая, куда договорились скидывать деньги на обеды, поскольку после первого же моего кухонного эксперимента, мы приняли решение, что вкуснее и дешевле будет, если я сбегаю с утра на рынок и приготовлю на день что нибудь вкусное для всех, благо мне это нетрудно.
"Наконец-то в мастерской появилась женщина", говорили реставраторы, не без злорадства взирая на остальных барышень, сил у которых хватало на то, чтобы с трудом разлепить глаза после полудня, выпить кофе и, пуская дым из ноздрей, томно вещать о своём состоянии души и толковать свои сны по Фрейду, Мерлину и девице Ленорман.
К моему удивлению, не смотря на явный полезный коэффициент моего действия, на эту томность велись и считали её нормой, что мне было совершенно непонятно. Один вьюнош бледный со взором горящим даже посмел мне брякнуть, что я не женщина, а машина, в то время, как томные псевдолетуали, обращающиеся со всеми как с прислугой и озабоченные лишь тем, чтобы создать видимость работы и выпивать и закусывать квантум сатис, те самые женщины и есть, после чего он перестал для меня существовать.
Художник поддерживал меня во всём. Ему нравилось то, что по пробуждению я сразу же бежала на рынок, по возвращению ставила пластинку и начинала колдовать на кухне, бодро убиралась в мастерской, с удовольствием работала, задавала много вопросов по мастерству и внимательно слушала, и, со временем, он стал приглашать меня на вечерние прогулки по Петергофу, где мы говорили обо всём на свете.
Реставраторы потирали руки, довольные тем, что хозяин обрёл хозяйку и всё было бы прекрасно, если бы не ванная.
Дело в том, что помыться в мастерской не было никакой возможности, отчасти из-за художественных принадлежностей, сваленных в кучу прямо там, отчасти из-за старых коммуникаций, требовавших ремонта и вложения денег, поэтому мыться мы ходили к знакомым или в баню.
Это устраивало всех, естественно кроме меня!
Поэтому я подняла вопрос на тему благоустройства ванной комнаты, предварительно разобрав хлам в кладовке, куда запросто вошла та куча художественных приблуд, что валялась в ванной чаше.
Деньги были. Требовалось лишь подать заявление на демонтаж старых труб и их смену на новые непосредственно от хозяина мастерской. Но тут, к моему удивлению, Художник упёрся рогом и не пожелал ничего менять, сославшись на нелюбовь к конторским делам. Информацию о том, что этому человеку приятнее жить в грязи, нежели решить вопрос о собственном комфорте с помощью одной бумажки и сантехника, я переваривала долго.
Разговоры на прогулке приобрели напряжённый характер.
К тому-же многие реставраторы высказались "за" то, чтобы в мастерской были горячая вода и нормальная канализация. Отмытые унитаз и раковина с ванной им понравились.
Дело близилось к зиме и Художник стал душевно намекать о переходе наших отношений из рабоче-дружеских в более близкие.
Я ответила что совершенно не против такого поворота дел и даже весьма польщена, но абсолютно не представляю себе близости в общей комнате, на глазах у всех, особенно в отсутствии ванной, учитывая также то, что на втором этаже находится несколько запертых комнат, которые можно отпереть и привести в порядок, к большой радости всех работающих и живущих в мастерской, а ещё было бы отлично, если бы он сколотил из имеющихся в большом количестве брусков и досок кровать и купил бы на неё матрас и постельное бельё.
Думаете он согласился на это элементарное улучшение бытовых условий?
Как вы ошибаетесь!
Художник был смущён, обескуражен, крайне недоволен моим ответом, как будто я ему отказала наотрез. Он готов был пойти на компромисс и снимать номер в гостинице или обратиться с этим вопросом за помощью к друзьям, которые любезно предоставляли нам свою ванную комнату для моциона два раза в неделю, но это предложение вызвало уже моё недовольство.
Я не понимала почему так трудно сделать не только приятно себе и своей любимой женщине, но и создать условия для нашего совместного проживания.
Видя удрученное состояние Художника, обитатели мастерской стали на меня роптать, а кое кто, осмелившись, решился задать мне прямой вопрос. Не скрывая ничего, я объяснила свою позицию, на что получила сочувственный вопрос:
- Если мы с ребятами разберём и отремонтируем канализацию и комнаты наверху, ты останешься?
Я опешила, но ответила:
- Дорогой, мой человек, я тронута вашим участием и я верю в то, что вы постараетесь на славу, но я обижена и рассержена на то, что влюблённый мужчина, вместо того, чтобы самостоятельно приложить силы к моей просьбе, полезной для всех нас, тратит время на обсуждение наших с ним интимных бесед, выставляя меня в невыгодном свете. Для влюблённого человека это странно.
Напряжение, сдобренное упорной работой, длилось до Нового года.
Накануне я составила меню, с учётом гостей, пригласила томных дам в помощь и общими усилиями мы сварганили царское угощение, венцом которого были запечённый осётр и оленья нога в хвойно-брусничном соусе и всё это не говоря уже о разнообразных салатах, горячих и холодных закусках, украшенных композициями из гранатовых зёрен и свежей зелени заливных и имбирных человечках, которыми мы угощали всех гостей.
Светилась цветными огоньками пушистая ёлка, украшенная "трофейными" игрушками, разливался по чашкам апельсиновый крамбоболь, играли пластинки, смеялись раскрасневшиеся, нарядные дамы, я, ради праздника нарядившаяся в платье цвета электрик, лавировала между гостями, предлагая кусочек того и ложечку этого, или сидела рядом с Художником, слушая очередной анекдот.
Праздник смел напряжение между всеми нами и под утро настал момент для важного разговора, во время которого Художник... не сказал ни слова о том, как он видит наше с ним совместное будущее. Зато много говорил о своих чувствах, о том, как я изменила его жизнь, о вдохновении, которое он испытывает, о жажде жизни, которая у него появилась как только я переступила порог мастерской.
Говорил он много и прекрасно... О себе.
Мои чувства его не интересовали, как и мои проблемы, мои планы, мои желания. Он предлагал мне раствориться в его действительности и стать частью его жизни. Ради этого он был согласен и подождать и пострадать, пока я не смирюсь с его условиями жизни, где он ничего менять не собирался.
И тогда я поняла, что ранний брак и абсолютное нежелание уступать в нём друг другу и идти на компромиссы, окончательно заглушили в нём эмоциональный интеллект, дав пищу лишь для того, чтобы любить себя, пребывая в состоянии влюблённости к Прекрасной Даме.
- Скажи, а ты готов к тому, что придётся учиться любить? - спросила я, глядя ему в глаза, - и этот процесс будет длиться всё то время, пока мы будем вместе, и продлится не на один год!
Художник не понял о чем я говорю и спросил как я это вижу.
- Какой мой любимый цвет? - задала я вопрос, на который он не знал ответа, потому что ему это было неинтересно. Подождав немного и посидев в молчании, глядя на него, я пошла собирать вещи.
Несколько лет, после того, как я уехала из Петергофа, мы регулярно созванивались и подолгу разговаривали, пока я не попала в больницу со злокачественной опухолью.
К счастью, всё прошло удачно и врачи успели вовремя, однако моя болезнь изрядно подчистила ряды моих знакомых, в том числе и Художника, который много и красиво рассказывал о том, как он сидел и страдал обо мне в одиночестве, за бутылкой Гленморанжа и апельсинами и боялся необратимого, на что я поинтересовалась:
- Друг мой, если ты так переживал, что тебе стоило съездить ко мне в больничку и привезти апельсин?! Один?! Узнал бы как у меня дела, поговорил бы с лечащим врачом, развлек бы меня немного новостями и обсуждениями работ импрессионистов, всё было бы приятнее страдания в одиночку.
Моё замечание он пропустил мимо ушей, подхихикнув в конце, и заявил, что как бы там ни было, в Петергофе меня любят и ждут. И тогда я задала последний, очень интересующий меня вопрос:
- Скажи, а ты за эти несколько лет, что мы не общались, починил канализацию в ванной?
..................
Больше мы никогда не созванивались!