Случилась эта история совсем недавно, лет двадцать назад. Да и не история это вовсе, а так, скорее забавное наблюдение, хотя вот Марья Пална моя всегда говорит, что я чего ни возьмись пересказывать – всегда история получается, даже программу телепередач, например. Возражать Марье Палне дело совсем бесперспективное, поэтому я всегда и соглашаюсь с ней формально, от чего приятели мои часто заявляют, мол, Кондратьич, ты под женской властью целиком находишься, но только я, да вот ещё сама Марья Пална знаем, что делаю я всегда по-своему.
Значит в те добрые и спокойные годы, собрались мы одним прекрасным летом с Марьей Палной в отпуск. Но мы ж люди какие… не как все которые, а наоборот, надо чего-то отчебучить эдакое да необычное. Народ тогда всё
больше, хотя как и сейчас, отдыхать стартовали на юга, ну а некоторые уже вовсю по заграницам раскатывали. Ну а кто особенный патриот, те в Карелию направлялись, или на Байкал, а то и на Алтай да в Приэльбрусье, если, например, гор ценители. А мне Марья Пална говорит: едем, мил мой сердечный друг Кондратьич, в одну Заоченьсреднерусскую губернию, в Самдальнюю её часть, в деревню Забубенные Лопушки. Когда я поинтересовался, за что мне, мол, такая награда невероятно щедрая, и почему бы тогда уж просто не пожить месяцок на даче, как нормальные люди, получил ответ, что не понимаю я никакой конъюнктуры. Во-первых, пояснили мне, что людям, согласно рекомендациям уважаемых психологов, рекомендуется хотя бы изредка полностью менять обстановку и получать новые впечатления для профилактики старческого слабоумия и нервического косоглазия. Во-вторых, напомнили, что Марья Пална у нас, между прочим, по образованию и велению души всё-таки художник, хоть и работала не по специальности. А художник иногда нуждается в реализации своего вдохновения на подходящих для этого пленэрах, потому что он – личность творческая, а не хухры-мухры, резиновый коврик.
Эдаким макаром отправились мы с Марьей Палной покорять деревенские просторы: сперва на поезде, потом электричкой, от станции до ближайшего села автобусом, там до развилки попуткой, а потом ещё пешком добирались с чемоданами и мольбертом, от чего я был одуревший, как ломовая лошадь на закате: отдувался и делал «тпрррррруу», мечтая пожрать хотя бы овса, напиться колодезной воды и в стойло. А моя железная леди хоть бы что – гордо вышагивала впереди, вся такая воздушная, в соломенной шляпке, с букетом полевых цветов в своих белых рученьках.
Дом наш оказался выше всяких похвал. Добротный деревенский сруб, в своём далеком прошлом, а ныне чуть покосившаяся хибара, которой никто не занимался почитай лет десять, а то и более. Половицы прогнили, двери покосились, не закрываются, удобства во дворе заросли крапивой, кровати с металлическими сетками, разве что крыша дырами не зияет, крепкая ещё, и на том, как говорится, спасибо. Удружила мне Марья Пална, отпуск – просто загляденье. Её теперь ожидали пленэры, а меня молоток и пила, которые ещё и предстояло раздобыть у соседей. Что поделать, я вздохнул, крякнул и пошёл знакомиться со здешними обитателями.
Если вы бывали в деревнях наших, а вы наверняка бывали, а как иначе, то наверняка знаете – знакомство с жителями почти всегда начинается со знакомства с их собаками.
Собаки, само собой, проживали, как и положено в деревнях, во дворах (кто в будке, а кто и просто под навесиком каким-нибудь, брехали на посетителей, а поскольку было их, посетителей, в тех местах, прямо скажем, не так много, как давала руды страна согласно пятилетнему плану, большую часть своего рабочего времени развлекались они вычёсыванием блох и сладкими снами под сенью какой-нибудь яблони, а то даже и груши, например.
В этой связи, сами понимаете, пришлось мне озвучить по очереди каждую из шелудивых местных вахтёрш и подоблезлых вахтёров, пока я собрал нужный мне инструмент и перезнакомился с местными аборигенами. Только в одном дворе не было собаки, там жила баба Нюра, как её звали соседи: приятная добродушная старушка со светлым лицом, знаете, эдаких ещё теперь в рекламе разного молочного товара нам показывают. Я даже от удивления невежливо вместо «здассти», спросил: «а где собачка ваша, бабуля»? Баба Нюра улыбнулась добрыми лучиками по лицу и отвечает: «да всё бегает, к утру завтра прибежит, небось, конечно». Я не уловил смысл, но переспрашивать постеснялся, поэтому выклянчил десяток старых гнутых гвоздей в долг, как потом выяснилось, безвозвратный, потому как купить гвоздей мне так и не удалось, получил в довесок стакан молочка парного, после чего был благословлен и отправлен восвояси. Так началась наша с Марьей Палной отпускная жизнь.
Надо признать, чего уж там, развлечений у меня было немного, даже, прям вот, скучно стало мне день на третий. Первые-то два дня я всё по хозяйству чинил ремонт, а потом материалы закончились, а трудовой запал – тот вообще завершил себя, не успев и начаться.
Я собрал инструменты, а также прихватил привезённые из города консервы и конфеты, а то ж благодарить то людей тоже надо, и пошёл добро хозяевам возвращать. Снова меня встретили мохнатые охранители дворов, в каждом доме по одной штуке, кроме бабы Нюры. Я спросил, мол, собака опять бегает, да, говорит, к утру, говорит, ожидаю. Каюсь, я подумал даже, что у бабушки от старости может уже чего-нибудь в голове своё собственное существует, чего мы в реальности не видим, тут ведь у кого как, кто с людьми из далекого прошлого общается, к кому инопланетяне в гости прилетают, а почему бы и собачке не привидиться, это ещё как-то мило и по-доброму.
Но вообще, мне-то какое дело, я бабусю конфетами и чаем за гвозди вознаградил, стаканчик парного снова выпил, вытер усы и домой отправился.
Так вот, я говорил, что развлечений у меня было не много. С рыбалкой в тех краях было не очень, грибы тоже не шли – сухая погода стояла, посему днями шлялся я по округе, ну а кто меня давно знают, поняли уже, что с каждой из хвостатых жителей окрестных дворов ходил я отдельно знакомиться.
У моего соседа справа, мужичка с бесцветными усами, жил пёсик Джек, которого следовало бы назвать – Жук, потому как чёрен был, словно копоть на печке нашего с Марьей Палной местного обиталища. А у другого соседа, нарядного дедушки в соломенной шляпе, ну точь-в-точь, как в кино «Свадьба в Малиновке», наоборот, во дворах проживала Беляночка, хотя была она скорее грязно-сероваточка, и, когда я заходил, поглядывала на меня недобро разного цвета глазёнками. Чтобы со всеми подружиться, мне, конечно, требовалось принести какие-нибудь подношения, а чего тут найдешь: в деревенском нашем рационе тушёнка, да овощи и крупы, иногда макароны. Конфетами я уже тогда шариков-бобиков угощать не хотел, понимал за собачье здоровье.
Думаю, надо в сельпо что ли сгонять, в соседнее село, оно побольше, там же и почта, и сельсовет, хотя мне они как-то без надобности, а вот сельпо – вещь интересная, если кто бывали, знают. Там тебе могут быть и велосипеды, и пряники, и табак нюхательный ещё брежневских лет выпуска, и свежие батарейки для транзистора, к примеру. А ещё в каждом сельпо всенепременно что-нибудь своё вкусненькое бывает: или конфетки особенные, или куры местного копчения, или селёдочка бочкового засолу, и пару раз в неделю привозят свежий хлеб. Одна беда, идти туда больше часу, это если боль-менее ровным шагом, а если телепаться еле как, то и вовсе все полтора-два.
Отпросился я, значит, для проформы у Марьи Палны, да на следующее утро засобирался в село: взял сумку через плечо, палку нашёл покрепче по типу посоха, шапочку от солнца, воду в бутылочку – мало ли на жаре спечься завсегда можно, и отправился расширять познания местной географии, да пополнять припасы нашей семейной экспедиционной станции.
Пошёл специально пораньше, допреж чем жара разойдётся, а то уж там какие походы, дойду, думаю, к открытию, закуплюсь и обратно к полудню вернуться успею. Часа три на весь хитрый план – нормально успеваю.
Иду себе такой по прохладце, посохом помахиваю, мурлыкаю чего-то под нос, хорошо на душе. Утром в сельской местности это ж какая благодать: птицы поют, листочки колышутся, море кислорода омывает, хоть полной грудью вдыхай, хоть по маленьким глоточкам смакуй. Иногда где-нибудь петух заорет, что опять же приятно: значит, жилье рядом, не одинок ты, путник, в дороге на этом поле бескрайнем, или, наоборот, в кудрявом перелеске. Так, кстати, пока я размышлял, да напевал всякое, перелесок вокруг сгустился уже в натуральный лес. Получается я с грунтовой дороги, сам того не замечая, сошёл, и теперь по тропинке иду, но она явно добротная, хоженая, не петляет и ведёт в нужную сторону, так и ладно, меньше пыли днём будет на обратной дороге. А в лесу то ещё лучше: кроны деревьев шепчут чего-то, запахи тяжелой пряной влаги. Жалко дождя давно уж не было, свернул бы грибов посмотреть.
Красивая и добротная же в наших местах природа, я вам скажу, всю жизнь любуюсь-любуюсь, а не надоедает. И вот, как сейчас помню, берёзки пошли, роща лесок сменила, я ещё на эту красоту радостно пялился, вдруг слышу цок-цок-цок, шлёп-шлёп-шлёп, навстречу мне семенит кто-то.
Я ж человек не глупый, мне бояться нечего, волков в этих краях поди ж лет сто не видали, а лось это тебе не «шлёп-шлёп-шлёп», это прям «хрясть-хрясть-хрджж», да и что бы мне с того лося. Однако смотрю, уже промеж берёзок впереди мелькает чего-то лохматое и серо-бурое, разве что не малиновое в крапинку, как народ шутит. Немножко сердце ёкнуло, мол, а может волк? Да ну! Какой волк, глупости. Ну а был бы и волк, что он мне один сделает? Я мужчина видный, крепенький, и посох у меня вполне себе увесист. Это если стая, да ещё оголодавшая зимой, да в ночном лесу, тогда могут и рискнуть атаковать, а здесь в роще летом, один волк? Нет, это чепуха полная. Себя убедил, иду увереннее, мурлыкаю уже погромче, что-то про Аксинью, Первую конную и Будённого, никогда песню эту целиком не знал, так – пару строк. А серенько-буренькое лохматое уже совсем приближается, полминуты, и вот мы на прямой тропинке встречаемся. Я и собачка. Милая такая собачка, деревенская, росленькая довольно-таки для местной шелупони, правда, как бывает у дворняжек, чуток походит то ли на овчарку, то ли на волчка. Бежит навстречу, на меня смотрит.
Я таких не боюсь от слова «ни сколечко», я вообще собак не боюсь, чего их бояться, опасаюсь из собачьего рода только всяких чокнутых, тех, которые злодейски готовы откусить от первого встречного чего-нибудь на добрую память. А тут сразу видно, другой случай. Собачка по своим делам семенит, не вынюхивает, не выискивает. На меня вообще ноль внимания, будто я дерево какое, берёза скорее всего, согласно штатному расписанию здешней рощи. Я ей ласково так поцокал языком и поздоровался, а она на меня посмотрела, привет мой проигнорировала, даже хвостиком не повиляла, а мимо прошмыгнула и дальше побежала по делу своему видимо безотлагательному.
Успел я только разглядеть на ней ошейник – широкий такой, добротный, из какого-то плетения. Значит чья-то собачка была, местная. Может бабушки Нюрина? Да вряд ли. Уж больно странно, забрёл я уже к тому моменту прилично далеко от деревеньки нашей, да и собачка эта уж больно ухожена: ни колтуна, ни проплешинки, а значит вычёсывают её: поди побегай по лесным тропинкам таким мохнатиком, репья да череды наберёшь ворох. Обычные свои носки ты после прогулки полчаса очищаешь, а такую шерстяную тушку поди ж поскобли.
Так за мыслями о собачке добрёл я наконец до села, и по главной улице вышел прямиком к сельпо.
Вот незадача, сельпо оказалось запертым. И ни объявления, ни тебе извещения, на сколько времени закрыто и почему. До обеда явно было ещё очень далеко, утро только разошлось в полную. Я уселся на кособокую лавочку возле дверей и стал ждать. Сельская жизнь имеет много прелестей, но обмен информацией не входит в их число. Спросить было ровным счетом не у кого, за двадцать минут моего вынужденного перекура мимо меня прошло две кошки, четыре гуся и пролетела одна сорока, никого говорящего, или хотя бы жестикулирующего.
Мне, наконец, поднадоело ждать, я оторвал свою филейную часть от скамейки и прошёлся вдоль улицы. На дворах тоже ни души, оно и понятно, люди на работе, пенсионеры тоже, поди, делами заняты – жизнь в селе не праздную ведут. В конце концов, а чего делать, постучался в крайний к магазину дом, женщина открыла, спрашиваю, мол, не знаете, во сколько магазин открывается у вас тут? Отвечает, так не будет сегодня магазин работать, Нинка, говорит, паршивка эдакая (это продавщица, как выяснилось), перекупалась накануне в речке да простыла, а Ленка (это сменщица её) уехала на свадьбу к родственникам на три дня. А замену, пока из райцентра пришлют, Нинка уж сама оклемается да придет работать. Я спрашиваю, уважаемая, мол, а где ж магазин ближайший? Да нету, отвечает, село-то совсем небольшое, одно название. Раньше еще ларёк был, да сгорел по весне, так что, как говорится, приходите завтра, а лучше через пару дней. На том и распрощались. И побрёл я обратно в свои пенаты, где Марья Пална моя уже, наверное, чаю напилась и свои пейзажи рисует, простите, пишет, создает, в общем.
По возвращению к дому повстречался мне сосед справа, тот, который с бесцветными усами, не помню уже вот, как его звали, пусть будет, например, Дормидонт. Откуда, спрашивает меня, путь держишь, мил человек. Из лесу, вестимо, – отвечаю Дормидонту, и далее поясняю про свой безуспешный набег на местные предприятия розничной торговли. Ха, - радуется Дормидонт, а зачем же ты ходил то, Нинка еще вчера слегла. И чего-то себе под нос бурча поплёлся в свою калитку. Я на автомате: пока, говорю, Дормидонт, и домой иду, а сам всё думаю: а не дурак ли я, может, где-по деревне объявления расклеили, что Нинка болеет, или по радио сообщали в программе «Сельский час», но нет, не было ничего такого, мы ещё не в маразме с Марьей Палной, по крайней мере, одна из нас точно. Загадка, получается, ну ладно.
Я доложился командующему о прибытии, побросал свои вещи в сенях и пошёл под навес чай пить.
Через несколько дней, я уже и думать забыл про сельский лабаз, потому как зарядила меня Марья моя несравненная Пална навес укрепить. Ветер одно утро задул восточный, сильный, и навес во дворе прилично скособочился. Ну, я что, пошёл опять по соседям инструмент собирать, одолеваемый собственным ворчанием: ну право дело, что за отпуск такой – одни сплошные ремонты, да ладно бы ещё инструмент свой, а то ходи - проси, да возвращай. И, понятное дело, опять мне нужны были очень гвозди, за которыми пошёл я к бабе Нюре, у нее полно брёвен и досок с этими гвоздями от разобранного старенького сарая хранились во дворе – на дрова и прочие хозяйственный нужды.
Бабушка Нюра встретила меня радушно, как всегда молоком парным угощает, и спрашивает, мол, не собирается ли добрый молодец (в смысле я) снова отправиться в поход дальний, до магазину тридевятого, потому как в магазин этот обещают завтра доставить цейлонский чай «со слоном», который совсем как советский: вкусный и недорогой, и местные аборигены его к вечеру обязательно раскупят, потому что запас им карманы не натирает.
Я спрашиваю, мол, бабуся, откудова такая прекрасная осведомленность, телефона ведь в деревню не провели даже обычного, а сотовой связи тут нет и подавно, да и стоил энтот радиотелефон в те времена как пол сокровищницы Али-Бабы. Ну как же, говорит бабуся, сорока на хвосте принесла, и смеется. Я – мужчина взрослый и даже в отпуске занятой, поэтому разгонять шутки с бабусями не стал. Молча понавыдёргивал гвоздей, да отправился восвояси. По пути мне опять сосед Дормидонт встретился, остановил меня и говорит, для него, мол, в селе тоже чаю прихватить бы пачек семь, если я соберусь идти. Заказчики, мать их так. Запрягли уже, думаю, гонца себе на общественных началах, а самому интересно. Правда ли завоз будет, да и продукты нам с Марьей Палной по-прежнему были нужны.
Утром поцеловал в щечку спящую мою художницу по холстам, да отправился ни свет ни заря по знакомому уже маршруту. Описывать вам его не буду, потому как один раз уже описал ранее, можно и самим сделать себе представление. В общем, нормально, быстро довольно-таки дошёл до села.
В сельпо народец местный колготится, бубнит чего-то, ругается. Я в очередь встал, товары на полках разглядываю. Народ возмущается, что долго все затягивается. Я гляжу, а у продавщицы рука в гипсе. Вслушался в гомон аборигенский. Оказывается, это – та самая Ленка, что на свадьбу ездила. Танцевала – неудачно оступилась и вот травма. Я, если честно, засомневался сильно в этой истории, потому как под глазом у Ленки светился здоровенный фингал, которые обычно появляются не после танцев, а наоборот от совсем других движений посторонних людей, да частенько не без причины, хотя на свадьбах всякое может случиться, это уж правда.
Народ при этом продавщицу Ленку больше жалел, чем ругал за медлительность, да всячески выражал сочувствие, а ругал наоборот всё больше другую продавщицу – Нинку, которая есть самая настоящая бестолочь и оторва: то вишь нагуляется – болеет, то вообще смену прогуливает, а теперь вот не вышла подружку-то увечную подменить.
Через некоторое время, нагруженный чаем, свежим хлебом и краковской колбасой пошёл я обратно в своё место временной отпускной дислокации, и вот надо же, уже почти у самой нашей деревни встретил опять ту самую собачку, о которой вам рассказывал: мохнатенькую серо-буренькую. И снова собачка вся такая занятая проскочила мимо меня и посеменила по делам своим по дороге, только теперь ровно в противоположном направлении, то есть мне навстречу из деревни в сторону села. Значит, собачка может быть вполне себе и местная, из нашей деревни.
Я занёс чай бабе Нюре, получил своё молоко, россыпь благодарностей и вопрос, а что фингал у Ленки и правда здоровый ли. Ну думаю, бабушка – телепат – юморист, специально что ли меня подначиваешь, нет говорю там фингала никакого вовсе. Да как так говорит, быть такого не может, информация из надёжных источников, стопроцентно достоверная, а бабушек обманывать нехорошо. Ладно, говорю, фингал есть, обычный такой, как фингал. Ничего интересного. А перелом? – спрашивает, и перелом есть, отвечаю. А сам домой уже хочу, устал на ногах, да усатому соседу ещё его семь пачек цейлонского счастья заносить.
Уже на пороге, вдруг вспомнил, что хотел, и к бабусе с вопросом, мол, баба Нюра, а Вы не знаете, чью это я собачку встречаю уже второй раз по дороге в село, такая серо-буренькая, лохматенькая, бежит куда-то целеустремленно.
Известна мне эта собачка, отвечает бабуся, это как раз моя собственная собачка, помнишь ты спрашивал где, мол она и отчего не во дворе, а вот она самая и есть: моя собачка – Эсэмэсочка.
Что такое эсэмэсочка я не знал. Да, представьте, в те времена, о которых веду речь, ни у меня, ни у кого из моих знакомых мобильных телефонов в помине не было, даже в руках никто не держал. Чудо техники «Моторолы» и «Нокии» с выдвижными антеннами были у ребят из чёрных пузатых мерседесов, которые для меня тогда были словно инопланетяне или герои американского кино.
К моему большому удивлению, баба Нюра в целом объяснила мне, что такое СМС, оказывается её внук Виталик продавал сотовые телефоны, и именно он окрестил так собаку, которая до его приезда на каникулы звалась просто Жулькой. Эсэмэсочкой собаку прозвали за то, что она, как вы уже стопроцентно догадались, бегала между селом и нашей деревенькой совсем не просто так, а носила записочки от бабушки Нюры к племяннице, что трудилась в селе почтальоном, и, соответственно, обратно. Сами знаете, у почтальона работа такая: всё время с людьми общается, потому одна из первых узнает, когда хлеб привезут и кто фингал получил, так что баба Нюра новостями снабжала соседей исправно, только я не в курсе был, потому не спрашивал.
Но, конечно, я исправился, и с того дня знал все сельские новости из вторых бабы нюриных рук, но если быть точным, то, конечно, третьих. Вторыми были лапы Эсэмэсочки.
Как всегда незаметно пролетела половина нашего с Марьей Палной отпуска. Я освоился и гонял на пленэрах на стареньком ржавом велосипеде, наверное оставшемся ещё со времён войны, который взял в аренду у старика, которого все почему-то называли Шнур за три банки тушенки и две сгущенки. Все местные собаки меня уже хорошо знали, получали регулярно свои продуктовые взятки и старательно мели хвостами подворья, стоило мне оказаться у забора. И только Эсэмэсочка меня немного сторонилась, всегда проходила мимо, а если мне случалось застать её у бабушки Нюры, она каждый раз спала под навесом в теньке, свернувшись калачиком и внимания на мой приход не обращала ровным счетом никакого.
Надо признаться, с информацией от бабы Нюры и Эсэмэсочки жизнь наша заметно упростилась. Мы успевали прикупить свеже завезённый в сельпо товар повышенного спроса, заказывали в селе продукты домашнего производства, всегда были в курсе о прибытии разъездной ярмарки и расписании мероприятий сельского клуба, куда я дважды возил по вечерам Марью Палну на крепком велосипедном багажнике, который приварил к раритетному велику дед Шнур ещё в бытность свою начальником моторно-тракторной станции с стародавние времена. Один раз катались мы в кино и один раз на концерт местной филармонии.
Продолжалась эта идиллия сельской пасторальности аккурат до момента, когда однажды утром к нам на двор не пришла бабушка Нюра в сильном нервическом волнении, и не сообщила, что Эсэмэсочка уже третий день, как домой не приходит. Раньше такого за ней никогда не наблюдалось. Максимум, собачка могла заночевать в селе у племянницы. Оказывается, собака была стерилизована, что очень меня удивило: в те времена, да ещё в деревне кто бы занялся этим, да и в голову бы вообще не пришло, но оказалось, что Эсэмэсочку бабушке Нюре отдали родственники, купившие на птичьем рынке щенка «овчарки», а когда из щенка выросла дворняжка, её сначала стерилизовали, а потом и вовсе решили от неё избавиться, сбагрив в деревню, к слову сказать, частое для тех времен явление. Так что какая-нибудь собачья свадьба Эсэмэсочку задержать не могла, и баба Нюра очень боится, как-бы не случилось чего-то нехорошего. И поэтому очень она меня просит съездить в село к племяннице и узнать, не там ли собака.
Ну, а я что, я собак люблю, вы в курсе давно об этой особенности моего характера личности. Оседлал велик да поехал, делов-то.
Племянница бабы Нюры – женщина-почтальон средних лет была на рабочем месте, утреннюю почту разнесла, можно ей и чайку попить. Да, говорит, была Эсэмэсочка у неё, аккурат, два дня назад, получила свою миску потрошков, записку под ошейник и отправлена обратно по месту основной своей собачьей дислокации.
М-да, дела… Надо было снаряжать поиски. Но прежде, чем подымать кипиш, я вдруг сообразил (дурак, хоть ещё и не старый), что ехал-то я в село по дороге, а Эсэмэсочка бегает тропинкой, той самой через рощу и лес, которой я шёл сюда в первый раз. На велосипеде-то там не очень удобно ехать: кочки да корни, да узко слишком, но что поделаешь, надо же собаку начинать искать. И покатил я, значит, обратно в деревню уже теперь по этой самой тропе.
Еду ещё и думаю, мол, как её кликать-то? «Эсэмэсочка! Эсэмэсочка!» - странно как-то, Жулькой она уж поди и забыла, что её звали, кстати первое её имя, которым окрестили городские горе-хозяева было Джульетта, но так звать тоже очень не способно. Короче, еду, как дурак языком цокаю, зову периодически на разный лад, и всё думаю, даже хорошо, что места здесь не сильно людные, странно бы встречные люди могли меня воспринять в тот момент, а то и дурку вызвать, на всякий случай. Вот уже и рощу проехал кое-как, петляя по тропинке, охрип орать, цокать тоже язык устал, молча уже еду, озираюсь по сторонам внимательно, да старательно прислушиваюсь.
И вот, практически на самом въезде в лес вроде слышу я всхлипы как-будто. Тихонечко кто-то вздыхает и звуки издаёт, навроде, как ребёнок, когда всласть нарыдается, потом потихоньку хныкает, да носом хлюпает.
Я, конечно, торможу, велик к дереву прислонил, и пошёл на звук, палку подобрал: кусты перед собой раздвигаю. Нашёл наконец-то. Лежит наша Эсэмэсочка в кустиках, плачет, смотрит на меня жалобно так, аж сердце мое ёкнуло. Я её позвал, смотрю – привстала и на лапу сильно припадет. Вышли мы с ней на тропику, смотрю, а собачка то изрядно потрепана: на боку следы вроде как от драки, мордочка расцарапана, лапа разодрана прилично – глубокие раны, даже сквозь грязь и подсохшие корки было заметно, что ей изрядно досталось.
Тут возникла проблема: без рук ездить на велике я не умел, да и извилистая и неровная лесная тропа к этому не располагала. Везти собаку на багажнике, как Марью свою Палну, не получалось, Эсэмэсочке, понятное дело, нечем было ухватиться за меня, или велосипед. Тащить на себе собаку весом пятнадцать – двадцать килограмм пару километров я не мог. Оставить её и сбегать за помощью было рискованно: поиски помощников могли сильно затянуться, а собака за это время могла уйти глубоко в лес и ищи её потом, до деревни при этом было далековато, и толку от проживавших там пенсионеров не слишком много.
Пришлось нам ковылять тихонько по тропинке в сторону дома, покатив велик рядом, да выдерживая медленный Эсэмэсочкин темп.
Так мы шли долго, наверное, не меньше часа. Я всё думал, с кем она могла сцепиться – лес не выглядел обиталищем диких зверей, люди вокруг жили все свои, Эсэмэсочку знал буквально каждый. Неужели всё таки «есть волков и в нашем лесе»? Тогда, наверное, в деревнях для начала пропадала бы мелкая живность, которая по стародавней традиции, шляется по округе сама по себе, безо всякого присмотра. Но никаких таких жалоб от населения не поступало.
Мы вышли уже на опушку леса, солнышко близилось к зениту, от медленной ходьбы меня уже морило в сон, когда из кустов впереди раздался резкий и неприятный рык.
Мы с Эсэмэсочкой остановились. Рык нарастал и скоро сорвался в натуральный лай. Вроде собака. Да не одна, несколько.
Из кустов осторожно, на полусогнутых лапах выбралась стая бродячих псов. Противные, хоть в мультике снимай в качестве отрицательных героев. Какие-то облезлые, все в колючках, колтунах, морды перекошенные. Рычат и гавкают очень понятно и обреченно агрессивно.
Да, я люблю собак, но не когда это одичавшие, как их там бишь - парии, их штук пять или шесть, они прут на тебя в безлюдном лесу. Тут я очень пожалел, что выбросил палку, когда подобрал Эсэмэсочку. Но у меня, вишь, всего две руки, одной я вёл велосипед, другой держал самодельный поводок, который соорудил из своего брючного ремня и накинул на собаку, чтобы не свалила внезапно в лес, мало ли что в её голове творится. Хорошо ещё, что я, как водится, разъелся в отпуске как матерый кабан, и штаны без ремня с меня не спадали.
День, по меткому выражению советского киноклассика, «переставал быть томным», парии эти самые, рыча и плюясь лаем, окружали нас, и вскоре замкнули кольцо. Действовать, понятное дело, нужно было быстро, и до того, как первая из них решится на прыжок. Неожиданно Эсэмэсочка вдруг завыла дурным голосом, да так, что захотелось всё бросить и заткнуть руками уши: таким уж тоскливым и пронзительным был этот вой.
Буквально на секунду агрессивная стая замерла, слегка обескураженная резким и неприятным звуком, и тут я не сплоховал - бросился в атаку. Бросив Эсэмэсочкин «поводок» на землю, я двумя руками ухватил велосипед, поднял его и принялся крутить вокруг себя. Пара агрессоров сразу отлетела в кусты с визгом, остальные присели на лапы, либо припали к земле, но меня уже было не остановить. Я живо махал велосипедом, как огромной двуручной… как её бишь... не пойми чем в общем, опуская с размаху его куда придется: по кустам, земле, бродячим собакам, веткам и стволам деревьев. Всё летело как куда вздумалось, да по сторонам. В воздухе стояли вой, визг и мой добротный матерок. Казалось, всё это длится и длится, но на самом деле наверняка прошло всего несколько секунд. Обалдевшие от шока и ужаса собаки-парии разом позабыли про свои агрессивные намерения, разлетевшись по сторонам, повскакивали и пустились наутек куда их непутёвые собачьи глаза глядят.
Я бросил велосипед вдогонку, угодив колесом в ствол большого и рослого дуба, присел на землю и обнял Эсэмэсочку. Собака уже прекратила выть и снова тихонько и жалобно всхлипывала.
Мы просидели так вдвоем на тропинке долго, я гладил собаку по голове между большими ушами, утешал, как мог, говорил чего-то спокойное и ласковое, а сам всё думал, какие же люди всё-таки тупые и эгоистичные. Они заводят собак, потом бросают, собаки рожают беспризорных щенков, те подрастают, сбиваются в стаи, эти стаи дичают, и кто-то из-за тех бессовестных людей должен с этим справляться и решать проблемы бродячих собак, потому как они рано или поздно могут стать эдакими вот непредсказуемо опасными, и натурально произвести нападение на ничего не подозревающих, да ни в чем не виноватых прохожих, или хоть бы чьих-то животных, случайно, в самом неожиданном месте. Моя б воля, я б тем «хозяевам» этим велосипедом да по башке, чтоб в другой раз думали бы они о последствиях своих никчемных поступков.
Когда собака успокоилась, а я отдышался, поднялись мы с земли и пошли в свою деревню. Остатки велосипеда пришлось катить на одном колесе: второе превратилось в совсем неровный квадрат.
Баба Нюра по нашему прибытию долго причитала, да кудахтала, суетясь вокруг Эсэмэсочки, которую нужно было отмыть, обработать раны и перевязать. Потом оголодавшая собака разом слопала две миски супа, да повалилась спать прямо в комнате, где бабуся накидала ей старых одеял.
К деду Шнуру отдавать велосипед мы с бабой Нюрой пошли вместе по моей настоятельной просьбе. Дед поворчал конечно, но бабуля пообещала ему два с половиной куба дров, а я добавил деньгами, на которые, конечно, новый велик не купишь, но пару колес – запросто, после чего дед подобрел, и даже угостил нас мёдом с пасеки своего кума.
Что любопытно, на следующий день баба Нюра зашла к нам и рассказала, мол нашла на полу записку, которая выпала из эсэмесочкиного ошейника, пока бабуся его снимала, чтобы собаку помыть. В записке племянница писала, что в окрестностях села видели стаю одичавших собак, по-видимому, прикочевавших с одной из заброшенных строек райцентра, и чтобы баба Нюра осторожнее отпускала собаку и живность со двора. Почему племянница не предупредила об этом меня, когда я заезжал к ней искать собаку, то для меня загадка неведомая, как, впрочем, загадками остаются для меня сельские женщины, да и вообще женщины в целом.
Марья Пална моя отметила, какой я благородный и смелый, и решила было даже написать мне на память портрет спасенной Эсэмэсочки, да только ничего не вышло: Эсэмэсочка упорно получалась у неё какой-то толстой и мохнатой сарделькой, совершенно на себя не похожей, может быть потому что позировать не хотела, а может быть просто портреты – это не конёк моей художницы, в общем, как я фальшиво не нахваливал наброски, дальше них дело так и не продвинулось, потому как Марья Пална у меня – женщина честная и самокритичная.
Эсэмэсочка поправлялась, но всё ходила, прихрамывая, и мы надолго остались без связи с селом, а также без транспорта, потому что починить велосипед деда Шнура было негде. Кстати, я тогда узнал, что Шнуром его прозвали не за схожесть только набиравшим известность певцом из Питера, а просто по фамилии, которая у него была для деревни совсем неожиданная: Шнурман. Я думаю, велосипед старик Шнур так и не починил, незачем он ему уже, а вот мои деньги поди очень даже пригодились.
Потихоньку отпуск наш подошёл к концу. Мы собрали свои немудрёные пожитки. Большинство созданных тут пейзажей Марья Пална, к счастью, раздарила аборигенам, продуктовые запасы также подошли к концу, поэтому возвращались мы домой заметно, в сравнении с прибытием, налегке.
Провожать до околицы нас пошли баба Нюра, Эсэмэсочка и бесцветный Дормидонт. Эсэмэсочка уже почти не хромала и радостно виляла хвостом, когда я опускал руку почесать её серо-бурый лоб. Скажу вам, эта идиллистическая картина, про то, как мы впятером стоим на краю деревни, и тепло прощаемся до сих пор стоит у меня перед глазами и вызывает лёгкое душевное умиление, хоть я в сути своей человек довольно суровый и к такому природно не склонен.
Мы, конечно, пообещали приезжать ещё, но больше никогда не выбирались в ту деревню, ныне скорее всего уже совершенно заброшенную. Страсть к рисованию на другой год покинула мою Марью Палну, сменившись страстью к солениям и варениям, поэтому следующие отпуска мы полностью посвятили даче и домашним заготовкам, но вот то чудесное лето в глухой деревне, а также её обитателей, и, понятное дело, Эсэмэсочку, я вспоминаю до сих пор. Вот тут, как говориться, и сказочке конец, а кто слушал – огурец, ну то есть молодец, конечно же.
(с) Александр Елисеев, 2023
#eliseevbooks_story