Джордж Гордон Байрон для русской культуры начала XIX века, выражаясь современным языком, был фигурой мейнстримной. За его жизнью с замиранием сердца следили многие, он был кумиром мыслящей и читающей публики, авторитет английского поэта в России был неоспорим. Среди его почитателей были далеко не только Пушкин и Лермонтов, о литературных пристрастиях которых нам всем известно еще со школы. Влияние Байрона распространяется куда дальше двух пылких сердец, мечтающих быть похожими на его английское.…
Британской музы небылицы
Тревожат сон отроковицы,
И стал теперь ее кумир
Или задумчивый Вампир,
Или Мельмот, бродяга мрачный,
Иль Вечный Жид, или Корсар,
Или таинственный Сбогар.
Лорд Байрон прихотью удачной
Облек в унылый романтизм
И безнадежный эгоизм. (Пушкин)
Я молод; но кипят на сердце звуки,
И Байрона достигнуть я б хотел;
У нас одна душа, одни и те же муки;
О если б одинаков был удел!.. (Лермонтов)
Одна из важнейших причин сильной вовлеченности в жизнь поэта заключается в том, что русский читатель обладал целым арсеналом средств, откуда можно было заполучить новости о нем. Любопытно, насколько сильно английское восприятие отличается от русского. Парадоксальным является тот факт, что для английского литературного мира Байрон далеко не самый видный поэт-романтик. Для родного читателя он сильно проигрывает перед лицом поэтов Озерной школы Кольриджа и Вордсворта — певцов желтых нарциссов и раненых птиц (см. «Daffodils», «The Rime of the Ancient Mariner»).
Между тем, слава Байрона гремела по всей Европе. Он был одинаково известен в Швейцарии, Англии, Италии и Греции. В Кефалонии, Женеве, Флоренции или Пизе можно было запросто встретить людей, знавших его лично или много слышавших о нем. И подобная слава была вызвана не его сумасбродными скитаниями, а крупной политической ролью, которую он играл на международной арене и которая заставила международных дипломатов напряженно следить за его жизнью и творчеством.
Сам Байрон интересовался русской политической и литературной жизнью, читал «Российскую антологию» Дж. Бауринга и хорошо помнил имя Жуковского — «русского соловья». Творчество поэта находило большой отклик в сердце русского читателя и по той причине, что увлечение его итальянскими произведениями пришлось на непростое время политических недовольств в кругах русской интеллигенции, когда началась активная «подпольная» жизнь, ознаменованная созданием тайных обществ: Союза Благоденствия, Союза Спасения. Публика нуждалась в поэте-вольнодумце больше, чем в каком-либо ином. И это была не слепая идеализация, а прямой диалог публики и поэта.
Сам Байрон очень чутко чувствовал, что усиление его влияния в России растет. Так, в шестой песни «Дон Жуана» он пишет:
…and now rhymes wander
Almost as far as Peterburgh, and lend
A dreadful impulse to each loud meander
Of murmuring Liberty’s wide waves, which blend
Their roar even with the Baltic’s…
(…Теперь рифмы странствуют до самого Петербурга
И дают грозный порыв каждому шумному изгибу рокочущих
Волн Свободы, которые смешивают свой рев даже с волнами Балтики…)
Порой увлечения поэтом обретали странную форму. Живя в Кишиневе, Пушкин был влюблен в маленькую и некрасивую, но очень страстную гречанку, которая смогла пленить его довольно невразумительным намеком на то, что до Пушкина она была любовницей английского романтика. Исполненный непомерной гордостью, Пушкин писал Вяземскому из Одессы, что ему посчастливилось «целоваться с гречанкой, которая целовалась с самим Байроном». Пылкую девушку звали Калипсо Полихрони. И восторги, конечно, рождали стихи.
Ты рождена воспламенять
Воображение поэтов,
Его тревожить и пленять
Любезной живостью приветов,
Восточной странностью речей,
Блистаньем зеркальных очей
И этой ножкою нескромной...
Ты рождена для неги томной,
Для упоения страстей.
Скажи — когда певец Леилы
В мечтах небесных рисовал
Свой неизменный идеал,
Уж не тебя ль изображал
Поэт мучительный и милый? («Гречанке»)
Интересная деталь заключается в том, что Байрон прожил в Константинополе около двух месяцев в 1810, когда Калипсо было около шести или семи лет. В XX веке эта история обрела бы немного нимфеточный оборот, но в начале XIX она свидетельствовала о том, насколько сильным был русский интерес к Байрону и с какой настойчивостью сам Пушкин и его друзья готовы были верить всем тем, кто хоть что-то о нем знал.
За десятилетие отношение к Байрону мало изменилось — им продолжали восторгаться, его в каком-то смысле считали своим; его принадлежность к другой национальной среде в какой-то момент момент перестала играть значимую роль; русское культурное сознание адаптировало Байрона «под себя». К его творчеству обращались и второстепенные, и более крупные поэты эпохи.
А. Н. Майков в своей поэме «Две судьбы. Быль» приводит разговор двух путешественников, который можно считать вполне характерным:
Граф
Кузина, я, княгиня, м-сье Терто,
Один француз, мы вместе изучаем
Здесь древности. Мы смотрим и читаем,
И спорим… Прелесть этот древний Рим,
Где Колизей и термы Каракаллы!
Поэзия! Не то, что фински скалы!
Жаль умер Байрон! Мы бы, верно с ним
Свели знакомство! С Байроном бы вместе
Желал я съездить ночью в Колизей!
Послушал, что бы он сказал на месте,
Прославленный величием древних дней!
Как думаешь? Ведь это было б чудо!
Владимир
За неимением Байрона, покуда
Я вам скажу, что лучше вам есть сыр,
Пить Лакрица, зевать на Торнедоне,
Да танцевать на бале у Торлони,
С графинями не ездя в древний мир.
Мысль о духовной связи не оставляла и Кюхельбекера, который сидя в каземате Свеаборгской крепости вспоминал своих дорогих друзей и поэтов, которые смогут вместе с ним преодолеть время и забвение:
И там я между ними буду Росс!
О Грибоедове скажу Мольеру,
И Байрону о Пушкине скажу…