Знаешь, ребята, — сказал он негромко. — Уж очень ребятишек видеть хочется. Особенно того, что теперь народился. Полчасика бы посмотреть тогда и воевать бы до конца. Ну, да это разговор пустой.
Переворачивая листы истории невольно ловишь себя на мысли, что история развивается по спирали.
Статья, опубликована в газете КРАСНАЯ ЗВЕЗДА 7 марта 1942 г., суббота:
Бывалый боец
Было это 3 июля 1941 года. Вечером пришел он с работы и перед ужином вышел во двор наколоть дров. Большие рабочие руки его заносили топор высоко над головой, вязкое, суковатое полено от сильного, быстрого удара охало и расползалось.
— Эй, Канаев, ты дома, что ли? — окликнул его председатель сельсовета.
Он неторопливо положил топор, подкинул ногой к куче нарубленных дров отлетевшую крупную щепку, вытер лоб тыльной стороной ладони и подошел к забору. Шел он спокойно, улыбаясь, но сердце его билось быстро и с тревогой.
— Ну, чего тебе? — спросил он.
— Сам знаешь, — сказал председатель. — Вот тут распишись.
Темным от махорочного дыма пальцем указал на лист разлинованной бумаги.
Пока Канаев расписывался, председатель говорил:
— Что же, Ваня, желаю тебе побить врага и здравым домой вернуться.
— Ладно, — сказал Канаев.— побить врага это я сам знаю, а вот у меня дома жена беременная, да стариков двое, да ребята. Понял ты, председатель?
— Понял, — сказал председатель.
— Ладно, верю. Ну, попрощаемся.
Он пошел к избе, а председатель ему крикнул вслед:
— Лошадь тебе в шесть часов будет.
Канаев постоял некоторое время посреди двора.
— Эх, не успел я им дров наготовить.
И в голове его поднялись беспокойные мысли о жене, стариках, детях, о неоконченной работе. Казалось, десятки дел надо оправить. Эх, не успеешь!
Он зашел в избу и громко сказал:
— Ну, жена, зови гостей, беги в магазин за вином, иду завтра.
Мать и жена заплакали.
— Ну, чего вы, чего? — строго спросил он. — Знаете, ведь, куда иду!
— Фашистов бить папаня идет, — оказала девочка.
Он погладил ее по голове, и печаль сжала ему сердце.
Хорошо проводили его. Пели песни, даже старики подтягивали: «Одна возлюбленная пара всю ночь сидела до утра».
Много песен спели. Канаев показывал свою темную, рабочую руку и говорил гостям: «Я стрелять умею, служил уже, не бойсь, не промахнусь, когда надо».
Утром поехали. Какое утро было! Роса играла на лугу. Ока блестела, ясная, гладкая, широкая, как мирная жизнь. Ехал Канаев и думал о родных своих Дубровичах. Сколько он здесь поработал: и грузчиком на пристани, и на кирпичном заводе, и на торфоразработках, и лодочником пять лет был при фабрике — по пятьсот пудов возил, выгребал против течения. Сурово было его лицо, ни слова не сказал он подводчику, пока не доехали они до Солочи, где находился сборный пункт.
Большое сердце у русского человека, много добра в нем, много любви в этом сердце — и к близким своим, и к друзьям, и к земле своей, и к нелегкому труду. И, уходя на войну, думал он о том, что оставалось за его плечами, что с каждым шагом лошади уходило все дальше и дальше. Да, было за что воевать Канаеву. И в эти грозные летние дни, когда небо стояло ясным и прозрачным, а по земле с запада тяжело двигались железные тучи. — миллионы Иванов Канаевых вот так же выезжали на колхозных лошадях с востока на запад, чтобы встретить и отразить врага.
Его зачислили в мотострелковый батальон танковой бригады. С этим батальоном приехал он на фронт, с этим батальоном проделал он тяжелый поход, не имеющий равных в истории, с этим батальоном воюет он сегодня. Здесь нашел он друзей по боевым делам, здесь снискал он себе общую любовь и уважение, здесь стал он опытным бойцом, спокойным, мужественным, суровым и добрым одновременно. Здесь раскрыл он богатство своей чистой души — русский солдат, человек высочайшей и строгой морали. Здесь вступил он в партию.
Первый бой батальона был первым боем Канаева. Произошло это под Липовкой. Ночью батальон занял рубеж обороны. Утром, когда взошло солнце, противник открыл на левом фланге пулеметный огонь и зажег баки с бензином. Батальон вошел в лес и начал стрелять. Сперва все казалось Панаеву непонятным и страшным. Он кланялся и своим и чужим снарядам, свист пуль, летевших высоко над головой, заставлял его ложиться, он не мог отличить орудийного выстрела от разрыва снаряда, от воя мин кидало его в тоску. Но постепенно азарт боевой схватки охватил его, он ощутил веселье боя. Правда, в первом своем бою он действовал полусознательно, словно опьяненный. Туман стоял в его голове, он сам не мог вспомнить, что говорил и делал. Ему напомнил политрук, как в один из самых тяжелых моментов боя он подбежал, держа в руках магазины разбитых немецким огнем пулеметов, и крикнул: «Товарищ политрук, давайте биться до конца!». Ему рассказали, как перед вечером он первым ворвался в немецкие окопы. «Может и было, — смущенно говорил он, — а я не помню».
Ночью после боя он долго не мог уснуть, да почти никто не спал — все рассказывали наперебой. В эту ночь впервые Канаев сказал: «Эх, у нас в батальоне народ хороший». До этого он говорил: «У нас дома, у нас в Дубровичах». А сейчас он почувствовал, что люди, связанные с ним великим общим делом, кровью, так же близки ему, как друзья детства, товарищи по работе, как родные братья.
Он долго и тщательно чистил свою винтовку, щелкал затвором, прищурившись, заглядывал в канал ствола. А потом уж, укладываясь спать, он все время ощупывал её и бормотал: «Важная мне винтовка досталась, теперь до конца войны со мной воевать будет». Он почувствовал к ней уважение и нежность, какое из поколения в поколение передавалось в его роду к орудиям труда— топору, пиле, плугу.
В жестоких, беспрерывных боях шла жизнь мотострелкового батальона. Много крови пролили красноармейцы, защищая свою землю. И пролитая кровь навек спаяла их в единое целое. Батальон закалялся, батальон обогащался боевым опытом. Канаеву иногда казалось, что он воюет всю свою жизнь. Он принимал участие в бесчисленных маршах, десятки раз ходил в разведку, десятки раз участвовал в жарких перестрелках. Однажды ходил он в штыковую атаку, но немец ее не принял.
Как только крикнули «ура», немец поднялся и побежал.
Под Богодуховом Канаева ранило. Вот его дословный рассказ. «Там мы с немцем лицом к лицу встретились — нас человек 15 было, а их целый взвод, впереди офицер. Очень меня заинтересовало, задумал я его в плен забрать. Стой! — кричу. — Он по мне очередь. В руку попал. Ну, думаю, не хочешь сдаваться! Я по нем приложился, — все равно моя веселей, — он и упал. Тут я крови потерял много, рука ранена, и вижу мальчишке деревенскому попало шальной пулей. Ну, как быть? У самого ведь дети есть. Затратил на него бинт из своего пакета, плечо славно ему перевязал, а из самого кровь бежит. Попил воды, и кружение в голове прошло, а наши ребята подошли, перевязали меня. Недели две рука болела, но я из батальона не ушел. Чего зря по госпиталям путаться, да и не охота из батальона уходить».
Он рассказал мне этот случай обычным своим голосом, не подозревая величия своего подвига—отдал в бою безвестному мальчонке бинт, «а из самого кровь бежит».
Пришла зима. Прислали в батальон пополнение — молодых ребят. Столкнувшись с молодыми, Канаев понял, что он уже старый боец, хладнокровный, опытный. Сколько замечательных знаний оказалось у него. Как-то само собой получилось, что Канаев превратился в роте как бы в учителя, советчика. Стоит послушать его разговоры с молодыми красноармейцами, как отвечает он на их вопросы. В его словах и суровая боевая опытность, и высокая народная мораль, и житейская мудрость солдата.
«Раньше было и у меня чувствие, когда в бой шел, а теперь я в бой хожу живо, просто. В наступление лучше всего идти утречком пораньше. На рассвете. Темненько еще, все его точки видать, где пулемет, откуда трассирующие пускает, словом, все примечаешь, откуда бьет он. А уж как ворвешься в село, светло становится. А в селе при свете легче — не путаешься, все ходы разбираешь.
— Имей в виду, ребята, наш батальон, что занял, назад никогда не отдавал. За всю войну нашего батальона немец ни разу не побил.
Он рассказывает о законах и обычаях, установившихся в батальоне:
— У нас первая моральность для бойца: выноси не только раненого, но и убитого во время боя. Вот меня на днях оглушило, очумел, не знаю, куда идти. Боец-товарищ подоспел и вывел меня из боя. Хороший товарищ тот, кто не скрывается, идет до конца с тобой вместе. В бою это первая помощь вместе идти.
Вот красноармеец Иван Канаев, боец мотострелкового батальона, укладывает перед 50-километровым переходом свою вещевую сумку.
В это время пришел заместитель политрука и сказал: — Канаев, а Канаев, ты с почты ничего не ждешь?
— Чего, чего? — спросил Канаев и вдруг, поняв, взволнованно крикнул:
— Давайте, товарищ политрук, неужели письмо мне?
На темном бронзовом лице его, каленом зимним солнцем и страшными степными ветрами, выступил румянец. Он читал письмо вполголоса, морщась и, встречая неразборчивое слово, кряхтел от нетерпения. И вокруг него стояли верные друзья его — туляк Селиванов, второй номер пулеметчик Мещанин, все бойцы его роты— и слушали. Лица были серьезны, и у всегда смеявшегося пулеметчика сейчас было торжественное и даже какое-то суровое выражение.
— Сын народился. — говорил Канаев. — Слышите, ребята, сын у меня родился.
И все видели, что на глазах у него слезы.
— А председатель часто заходит к нам и живем мы хорошо, от колхоза большую помощь имеем. За нас не беспокойся, — читал Канаев.
И все улыбались и были довольны, потому что все знали, какой разговор имел Канаев с председателем перед уходом на фронт.
Окончив письмо, Канаев сложил его и спрятал в карман.
Все смотрели на него и молчали. Бойцы словно ждали, что Канаев скажет им слово в эту торжественную для него минуту.
— Знаешь, ребята, — сказал он негромко. — Уж очень ребятишек видеть хочется. Особенно того, что теперь народился. Полчасика бы посмотреть тогда и воевать бы до конца. Ну, да это разговор пустой.
Ночью батальон выступил. Машины не могли пройти в глубоких степных снегах. Мотопехота шагала пешком. Дул жестокий морозный ветер, лица красноармейцев побагровели от мороза, белый иней нарос на поднятых воротниках шинелей. Хотелось от усталости дышать полной грудью, но нельзя было — лютый мороз перехватывал дыхание. Канаев шел своей широкой легкой походкой, снег скрипел под его сапогами. Иногда он подходил к отстающим и говорил:
— Шагай, шагай, ребята. Ничего не поделаешь, что тяжело. За свою землю воюем.
В два часа ночи был привал. Уставшие люди лежали на снегу, отвернувшись от ветра, закуривали. Зимние звезды мерцали над ними. Казалось, что и там, на страшной высоте, дует зимний ветер и колеблет звездное пламя.
Возле Канаева собралось несколько человек.
— Что, Канаев, устал ты восемь месяцев воевать? — спросил чей-то простуженный, хриплый голос.
— В деревне я тоже работал, — сказал он, — по три тысячи торфяного кирпича в день выбрасывал. Вот только промерз за эту зиму — крепко. Это да. Спишь на снегу, огонь, мины рвутся, — ничего, храпишь! Нелегко это так. Да что говорить—война-то какая, народ на все решился. Я вот столько насмотрелся в деревнях, где немец зло делал над жителем, такого послушал от баб и стариков, что нет во мне усталости. И врага я немилую.
Снова идет батальон.
Шагает красноармеец Иван Канаев, старый солдат войны за свободу. Много пройдено километров. Сурово и спокойно лицо Ивана. Шел он под палящим июльским солнцем, лежал под ясным месяцем в дубовом лесу, выстаивал долгие часы в намокшей шинели осенью, жег его лютый мороз. Долгую ночь пролежал он в снегу у Петрищева под страшным немецким огнем, а потом встал и сказал спокойно: «Поднимайсь, ребята, смелого пуля не берет». И повел роту в атаку. (Василий ГРОССМАН).
Несмотря на то, что проект "Родина на экране. Кадр решает всё!" не поддержан Фондом президентских грантов, мы продолжаем публикации проекта. Фрагменты статей и публикации из архивов газеты "Красная звезда" за 1942 год. С уважением к Вам, коллектив МинАкультуры.