Безоблачное небо напомнило об отце. Нина неотрывно смотрела в иллюминатор, словно стараясь разглядеть в бесконечной сини навсегда забытые черты родного лица, но видела лишь самый край длинного крыла самолёта.
Далеко внизу просыпалась Россия, где женщину ждала пересадка в Москве, а затем готовился обнять родной Крым. Печальный и непокорный в зимнюю пору. Как же она соскучилась по Севастополю. Да, и в Феодосию надо бы съездить, прибраться на могилe тётки. Давненько уж не бывала.
Однако отец не покидал мысли.
Из жизни он уходил мучительно долго, страдая не столько от боли в теле, сколько от душевных терзаний. На надоедливые вопросы домочадцев неизменно отвечал: «Хорошо всё, не болит нигде ничего». И, всё же, было видно, как внутри себя он рыдал. И когда он говорил, по испещрённым морщинами щекам текли едва различимые мутные слёзы.
– Об одном заклинаю, вернитесь в Россию. Чужие мы здесь. Ненужные.
– А мы и там не свои, – вздыхала мама, сидя у его кровати. – Забыл, что золотопогонник, что у Деникина служил, что усадьба в Ялте была? Расстреляли бы без разговоров и всё.
– И пусть, зато в своей земле лежал бы. А теперь куда вы меня?
Ответить мама не успела.
– Знаю, Сент-Женевьев, – проскрипел отец и надсадно закашлялся. – Название и то не родное, не русское, ухо сверлит…
– Ради Бога, скажи, куда нам возвращаться? – в отчаянии спорила мама, зная, переубедить не сумеет. – Война там, и по всему судя, последняя. Читал, что в газетах? Гитлер до Кавказа и Царицына дошёл. Крым, Одесса под ним…
– Неет, – протянул отец неожиданно громко строгим голосом, вовсе не похожим на речь больного. – От Москвы попёрли падальщика и оттуда тоже погонят! Не было такого, чтоб русское воинство разбили насовсем. И не будет! Поднимется русский солдат! Из любого ада восстанет, и так даст врагу. Мы в Берлине дважды были и в Париже раз! И всегда победителями! А пруссаки в Москве ни разу и не бывать такому никогда! Франки, правда, дошли! Но ненадолго и бежали прочь, хвосты поджав, что шакалы. Великая армия, ха…
– Что ты говоришь, Андрюша? – укоризненно покачала мама головой. – Опомнись. Ты же живёшь на их земле, приютили они нас.
– Надо же, слово-то выискала, – скривился отец и надолго замолчал, а после заговорил тихо, чуть не шёпотом и глотая обиду. – Приютили. Как сирот каких. Я дворянин, а не подкидыш. Прадед мой у Бородино бился с ними, а теперь они меня приютили. Вот оттого и маюсь всю жизнь, что на их земле жил, на их земле тебя любил, детей своих на их земле растил, на их земле подыхаю и гнить тоже буду в их земле…
Отец опять закашлялся и на этот раз сильно дольше. Туберкулез.
Задержав взгляд на старшей дочери – Нине, продолжил почти неслышно.
– Потому и завещаю детям, вернуться. На свою землю. Во что бы то ни стало. Кончится война, и пусть едут. Рук рабочих там теперь много понадобится, из пепла страну поднимать после бойни. Это и есть моё последнее желание. И помните, посмертную волю отца не исполнить, всю жизнь совесть кусать будет, а как она, проклятая, грызёт, уж кто-кто, а я-то теперь слишком хорошо знаю и не сомневайтесь. Нельзя мне было Родину бросать, не имел я на то права, вместе с ней надо было сгинуть, как и должно офицеру русской императорской…
В тот вечер отец говорил ещё долго, словно чувствовал, с постели больше не встанет, но Нина уже не слушала и, отворачивая лицо, беззвучно плакала. А мама легонько гладила по спине и успокаивала. Потом они менялись и утешала уже Нина.
Отец. Нина не знала его молодым, весёлым. От нескончаемых переживаний он слишком скоро высох. Точь-в-точь, как пальцы мамы – посудомойки в столовой для шумных работяг.
Папа. Обычный парижский таксист, что на чужбине являлось неслыханным достижением для русского эмигранта, отказавшегося вступать в какой-либо союз иль общество. Впрочем, название организации, страстно желавшей извести ненавистных коммунистов даже ценой уничтожения всего русского народа, значения не имело. Главное, против красной России. Но отец мараться не пожелал.
И всю недолгую жизнь он оставался главным в их небольшом домике на окраине французской столицы. Доме, который не любил и более того, презирал, чего никогда и не скрывал. И даже спустя два года, всего через месяц после освобождения Парижа, на кладбище, где упокоился уже не один из отцовских однополчан, и где сам он так сильно не хотел лежать, чувствовалось, что, всё равно, он выше их всех, провожающих его в последний путь. Правильнее. Чище. Русский дворянин. И будто бы само небо в то утро рыдало над бедным, грубо сколоченным гробом, толи сожалея о не сложившейся жизни честного человека, толи радуясь его смерти. Отмаялся несчастный. Ушёл он ночью, никто и не услышал. Даже мама, обессиленно задремавшая на скрипучем стуле у его ложа.
Завещание исполнили с некоторыми поправками и не сразу, хоть война в Европе уже закончилась и повсюду с энтузиазмом да жаждой справедливой мести искали сумевших спрятаться от возмездия фашистских пособников.
В Россию поехали не все. На чужбину мама решилась отправить лишь младших сыновей Сержа и Мишеля – их наверняка не тронут. А в сопровождение неугомонным мальчишкам Нину. Договорились, старшая дочь только передаст мальчиков двоюродной тётке, непонятно, каким чудом выжившей в стране с колхозами и лагерями, да, проследив, как братья устроились, немедленно вернётся в Париж. Условие такое Нина сама и поставила, - бросать Сорбонну ради жизни в дикой, пугающей одним только названием, стране, было бы легкомыслием, коего и представить не можно.
Впрочем, вовсе не в университете было дело. Нина и помыслить не могла, что уедет без Поля. Разве подобное возможно? Как это она будет жить в СССР, а он во Франции? Они же любят друг друга.
Пути их пересеклись накануне последнего Дня всех Святых.
Поль стоял и любовался проходящими мимо девушками. Он видел всех одновременно, и в тоже время никого определённо. И Нину тоже не заметил. А она его. Опаздывая на лекцию, студентка буквально врезалась в молодого человека. И замерла в страхе, что угодила в одну из его ран. Согнувшись в поясе да изображая сильнейшую боль, студент застонал. Но через минуту всё оказалось розыгрышем. Молодой человек выпрямился и дружески подмигнул.
– Поль, – протянул он руку.
Ответить не получилось, слова предательски застряли на губах. Рот онемел. Она же знала, кто он. И имя его ей тоже было известно. О нём говорили и часто. Этот юноша был на Мажино и в сопротивлении, а потом в фашистских концлагерях. Воин. Борец. И вдруг обычный студент, всегда скромно улыбающийся маленьким ртом и беззастенчиво смеющийся большими карими глазами. С волнистым тёмно-русым чубом. Никак не скажешь, что на курсе он самый старший. А всё из-за маленького роста, худобы и очков, забавно сидевших на идеально круглом бледном лице.
Но потому он и слыл легендой, что никто не мог взять в толк, как смогли уместиться в его неприметном теле храбрость и некая ветреность. Поль был настолько лёгок в общении, настолько, казалось, не понимал всего того, что называют жизнью и абсолютно не приспособлен к ней, что никак нельзя было поверить – этот человек видел смерть. Он спал с ней и ел с ней же из одной чашки. Он жил со смертью. Он сам умирал и не раз, но остался жить. Однако вовсе не для свершения чего-то великого, а, чтобы просто стоять и улыбаться каждой студентке, да, без стеснения разворачиваясь, смотреть ей в след, особенно выделяя стройные ножки.
Нину он тоже разглядывал. Она спиной чувствовала и боялась в том себе, признаться. В него влюблялись все девушки. И дочь русского белоэмигранта исключением не стала. Только её любовь ничего не значила. Он не любил никого.
Но вот её полюбил. В день Победы они впервые поцеловались. Неумело и смешно. Большего Нина не позволила, но он знал, есть надежда, что всё у них будет, а девушке нравилось, что парень это знает. Мир праздновал Величайший День в истории и не замечал двух маленьких человечков, у которых только что появилось их собственное счастье. Крохотное.
А, в общем-то, неожиданно всё вышло да к тому же столь быстро, что никто не мог понять, за что же Поль полюбил неприметную, скромную, худенькую студентку? И только одна Нина догадывалась о том. И молчала. Она - единственная, кто поверил ему без расспросов о войне. Каждый желал послушать о подвигах Поля, но он о том говорить не хотел и в ответ сочинял небылицы, в которые, всё равно, все верили. И лишь Нина не стала спрашивать о прошлом, а сразу заговорила о будущем. И сначала вчерашний французский солдат, полюбил это будущее, а потом и того, кто ему его придумал. Русскую девушку с непревзойдённым французским говором. Страшное прошлое, о котором кричали шрамы на его спине, когда они загорали летом на пляже, было ей очень любопытно. Но она помнила такие же ужасные шрамы и у отца, который никогда не рассказывал о своей войне, а мама главу семейства не донимала и детям того делать не дозволяла.
Со временем Нина пересилила себя и научилась не думать о том, что её возлюбленный ещё не так давно слишком много страдал, и, неспешно прогуливаясь по набережной Сены, вместе они уже радовались нежной жёлтой осени.
На Рождество Нина связала для Поля шарф. Красный. А в День Рождения подарила самую дешёвую курительную трубку. И розовой весной он в нелепом коричневом берете, и короткополом, по-дурацки клетчатом, пальто, с небрежно повязанным вокруг шеи шарфом, медленно ступал меж цветущих каштанов да важно попыхивал трубкой. Нина шла рядом и ей было так хорошо, как ещё ни разу за целых двадцать лет жизни. В тот год она перестала вспоминать даже отца.
Ужасно коверкая русские слова, Поль расспрашивал её о России, не в силах придумать, о чем ещё можно поговорить, а Нина, никогда не бывавшая на земле предков, не знала, что ответить, и очень стеснялась.
Когда же она сказала, что должна отвезти в Россию братьев, Поль немало удивился. Особенно сообщению, что она отвезёт их насовсем. И Нина тут же, словно оправдываясь, пообещала скоро вернуться:
– Я туда и обратно.
– Зачем? – перебил Поль.
– Отец сказал, – пожала она плечами.
– Он умер…
– У нас последнее желание умершего - закон.
– У кого у вас? – усмехнулся Поль и Нине это не понравилось.
– У русских.
– Ты француженка, Нина. Ты родилась во Франции, выросла во Франции, учишься во Франции, я – твой будущий муж, француз, твои дети будут французами, ибо это будут мои дети, дети француза…
– Поль, ты забыл, что говорил Андерсен.
– Что?
– Он был датчанином, а ему говорили, что он немец, так как живёт в Германии, и писатель отвечал, если собака ощенилась в конюшне, это не значит, что её щенки жеребята.
– Я этого и не знал, у нас разные факультеты, – снисходительно признался Поль. – И, всё равно, не понимаю, зачем вы едете в Россию? Твой папа сбежал оттуда…
– Он не сбежал. Не смей так говорить о моём отце, – с вызовом ответила Нина. – Русские офицеры не сбегают. У нас всё отняли: дом, землю, страну, так не лишайте последнего – нации.
– Бред сумасшедшего, Нина, – кричал Поль ей в след. – Я, правда, не понимаю! Подожди…
Но она даже не обернулась. Это была их первая размолвка. И последняя. Ах, если бы знать тогда, что больше она никогда его не увидит. Она бы остановилась. Видит Бог, плюнула бы на завещание родителя и навсегда осталась бы с милым, добрым Полем. И его огромными очками, глядя на которые ещё сильнее хотелось жить.
Россию Нина впервые увидела летом сорок шестого года. До Москвы ехали долго, часами простаивая на бесконечных станциях, а на границах так и вовсе по несколько дней. Их проверяли и проверяли. Внимательно вчитываясь в каждую буковку документов, не переставали рассматривать лица.
Мальчишки всю дорогу забавлялись, хохотали и, вообще, создавали излишнюю суету. Нине же от бесконечных проверок было не по себе и казалось, все контролеры в Мире уже наизусть знают её имя и фамилию, день и место рождения. Ведают о ней то, что и ей незнамо, но, всё одно, не верят.
Дольше всего проверяли в Москве, и надолго запомнилось острое, недоброе слово, причиняющее неимоверное унижение и оттого сильнейшую боль. Репатрианты.
Зато сама древняя русская столица Нине понравилась безумно. А ещё мороженое. Восхищаясь русской архитектурой, церквями, кремлём, памятниками она подолгу гуляла по широким улицам, и в эти минуты необычайного душевного покоя тоже чувствовала себя русской. Но зато братья никак не хотели учить русский язык.
Через неделю приехала Анна Дмитриевна – двоюродная сестра отца, и увезла их в сказку.
Крым очаровал. Во Франции Нина такого жаркого, но совсем не колючего солнца и представить не могла. Феодосия – Богом данная земля. Родина Айвазовского, в нескольких кварталах от чьего дома они и поселились. У тётки.
Девушка полюбила с рассветом гулять до моря. Плавать она не умела и заходила в тёплую воду лишь по пояс, а потом часами и нередко аж до полуденного пекла, сидела на песке, не обращая внимания на многочисленных отдыхающих. Слова она прекрасно знала, смысл каждого в отдельности понимала, но разобрать, о чём говорят словоохотливые русские, Нина никак не могла. Да, и не старалась, улыбаясь образу Поля и считая дни до скорой осени, с наступлением которой она, наконец-то, вернётся в такой тесный и кривой, но вместе с тем уютный Париж.
Вечерами Нина помогала Анне Дмитриевне, у которой росли трое сорванцов - погодков, и с ними постоянно не могли чего-то поделить её братья. Часу не проходило, чтоб мальчики не подрались из-за какой-нибудь глупости, и приходилось их разнимать.
Тётка жила без мужа. Где мужчина с суровым выражением скуластого лица, взиравший на постояльцев с выбеленной стены, нашёл последнее пристанище, доподлинно известно не было, но Анна Дмитриевна говорила, что неподалёку от дома, в каменоломнях, название которых выговору не поддавались, сколь Нина их не заучивала. В общем, хозяин дома, как и миллионы других таких же, просто-напросто сгинул на войне, дыхание коей всё ещё ощущалось в избитой стране. И, беседуя с неулыбчивой родственницей, Нина считала, что и её та война тоже коснулась, а все ужасы она пережила вместе со всеми русскими. Да, это была и её война, и однажды она с гордостью поведала о Поле.
– Молчи уж, – неожиданно грубо отмахнулась Анна Дмитриевна, бросая нож в ведро с очищенной мелкой картошкой. – Воевал он, аха. Знаем мы, как вы там воевали. За месяц перед фрицем на колени встали. А наши мужики по три с половиной года из окопов не вылезали. В каждой семье убитые есть. Ты походи, поспрашивай у людей, они тебе, глядишь, и расскажут, как победа наша нам досиалась. Если бомбой в дом какой не прилетело, так похоронкой всё одно рвануло, а то и двумя, тремя похоронками... А то ишь, воевали они. Вояки выискались. Отсиделись вы там в своей Франции, Англии, а страдала за всех опять одна Россия.
Слова тётки Нине не понравились. Захотелось расплакаться и умчаться прочь, но троюродные братья вновь сцепились из-за того, что фашистами в игрушечной войнушке должны быть французики, которые по-русски, всё одно, ни бельмеса. Взрослым стало не до обид, но больше Нина разговоров о прошедшей войне не заводила и жила, считая дни до отъезда домой.
Из СССР её не выпустили.
Нина ходила по инстанциям, плакала, доказывала, трясла документами. Бесполезно.
– Я думала ты умная, а ты дура дурой, – жалостливо вздыхала Анна Дмитриевна. –Рассуди сама, как им тебя выпустить? Это ж политика. Что скажут в вашей Франции, коли сначала люди оттуда в Россию поехали, дом это их, Родина, хорошо вам здесь, а потом раз и обратно. А почему? Выходит, не такая уж и хорошая Россия.
– Я сразу говорила, что не останусь тут, – всхлипывала Нина.
– А они сразу выдали тебе документы только в один конец. Русские чиновники всех хитрее. Слушают, вздыхают, соглашаются, сочувствуют, а делают, как инструкция велит. А как им указание не выполнить? Вас понять, простить, помочь вам, а самим на Колыму за то. Кого-кого, а идиотов меж русских чиновников не было и нету. Они, заразы эдакие, иной раз умнее умных бывают.
Вскоре нагрянула ветреная дождливая зима, которая обрыдла в первый же месяц и море перестало радовать. Холодное и неприветливое, оно пугало злыми штормами. Ах, сколько Нина читала о русской зиме, со снежными сугробами вышиной с дом, с вьюгами, метелями да новогодним волшебством. Но и с этим её, как выяснилось, жестоко обманули. Чуда не бывает. Тоска и уныние буквально сжирали. Короткие дни сменялись длинными ночами, ночи опять днями и порой едва ли не гнали в петлю, да братья спасали.
К концу первого полугодия у обоих в перспективе были двойки по родной речи, что сулило остаться на второй год, а после и совсем вылететь из школы. Пришлось Нине всё брать в свои руки, и к весне незаметно для себя она превратилась в домашнего учителя русского языка. Через её уроки и тёткины пацаны переползли с троек на четвёрки. В свободное от занятий время Нина полностью занималась домом, освободив устающую на работе тётку, да читала русскую классическую литературу. Больше всего полюбился Пушкин и, продолжая писать письма Полю, она считала себя похожей на Татьяну да с нетерпением ждала, когда же любимый перестанет её изводить и ответит. Мечтая, как они будут загорать на песке у Чёрного моря, Нина звала его в Крым, но ни одного письма так и не получила. Не приходило их и от мамы.
Глядя на мучительные ожидания Нины, Анна Дмитриевна вздыхала, но немногословная по натуре, ничего не говорила и утешить не пыталась.
Когда пребыванию в России исполнился год, Нина поняла, писем из Франции ни ей, ни братьям, ни тётке не будет. Никогда. В ту ночь она рыдала в подушку последний раз в жизни, а ближе ко второй русской осени возник вопрос, или устраиваться на работу самой, или устроят принудительно и наверняка не в Крыму.
– Ох, и дурёха ты, Нинка, – ухмылялась тётка изумленным вопросам племянницы о том, где ей работать, не имея специальности. – Какие же вы там все наивные в Европе своей, как дети малые.
Видя, что Нина не понимает, родственница ошарашила.
– Училкой в школу иди.
– Как это? – опешила Нина и повторила. – У меня же нет образования. Чему я могу научить детей?
– Аа, у иного-то образований вона, вагон с тележкой, а работник с него тьфу и растереть, – хмыкнула тётка. – А ты французский знаешь. Никто у нас этот язык толком не знает, а ты на нём, как на родном. А он тебе родной и есть.
Анна Дмитриевна помолчала, подумала о чём-то своём и спросила так, что было понятно, она подводит итог беседы и больше из неё не выжмешь ни слова:
– Чего ты рот разинула, Нина? Дальше растолковывать тебе аль сама всё поняла?
Нет, больших объяснений не требовалось, и первого сентября Нина, не веря в происходящее, робея так, что с трудом сдерживалась от побега да скрывая смущение, произнесла перед шестиклассниками:
– Бонжур.
Ничего страшного, к удивлению девушки, не случилось и работать получалось на удивление легко. Дети искренне её полюбили, коллеги относились если не по-доброму, то без зла. Всецело увлечённая преподаванием французского, она им не мешала, в интриги не вмешивалась, а они не обращали внимания на неё. Зато братья, увидев, что старшая сестра учитель, быстрее адаптировались в школе и вскоре напрочь позабыли, что они Серж и Мишель да бойко отзывались на Серёгу и Миху.
И закрутила жизнь, и всё реже вспоминалась родная Франция, а со временем окончательно растворились в короткой девичьей памяти и черты возлюбленного Поля.
На другой год, директор школы доверила Нине преподавать старшеклассникам литературу взамен ушедшей в декрет учительницы. А спустя ещё двенадцать месяцев, в сорок девятом, Нина без труда поступила на заочное отделение педагогического института. Факультет иностранных языков и однажды, на третьем курсе, влюбилась. Не безумно и легко, как когда-то в героя французского сопротивления, а по-взрослому, непременно всё взвесив.
Николай слыл человеком серьезным. Аспирант. Воевал от самой молдавской границы, а когда у немцев вышло захватить Крым, остался в партизанах. Был дважды ранен и на пиджаке его серели колодки медалей за Будапешт да Вену. С аккуратной бородкой, ни чуть его не старившей, он немного косолапил, жутко того смущаясь и стараясь скрыть стеснение за длинными умными речами. Однажды Нина обратилась к нему на французский манер – Николя. Рассердился.
С ним было интересно. От него Нина узнавала историю Крыма, к которому привыкла и язык не поворачивался, назвать его чужим. Нет, сказать про полуостров, что он родной, тоже ещё не могла. Но и думать о расставании с тёплым песком, ласковым морем, да как бы уехать отсюда, тоже перестала. Незаметно для себя.
А Николай так увлечённо рассказывал о Пантикапее, Евпаторе, древнем Херсонесе, о присоединении Крыма к России, и ещё о многом, что она слушала и ей хотелось подобных историй ещё и ещё. И даже приходилась убеждать себя, что от сессии до сессии она тоскует не по рассказам Николая, а о нём, любимом ею мужчине, и теперь уже наверняка на всю оставшуюся жизнь. Поля больше не существовало, да никогда и не было. Придумала она его себе, как все девчонки выдумывают о прекрасных принцах.
И медленно ступая под ручку с первым своим мужчиной, Нина изумлялась, как все эти бесконечные истории помещаются в его памяти. А он неизменно сокрушался, что абсолютно не запоминает иностранные слова и ему всюду приходится таскать с собой либо англо-русский словарь, либо Нину – лучшую в Мире переводчицу с французского. Зная, что он прекрасно владеет и немецким, и испанским, Нина смеялась, а он широко улыбался и, стараясь, дабы никто не видел, быстро и смущённо чмокал её в щёчку. И лишь об одном Нина жалела – ни разу Николай во время их долгожданных встреч не сказал, что тоже скучал, хоть по глазам она и видела, что так оно и было.
Поженились через год после защиты им кандидатской, и Николай немедля начал настаивать на том, чтобы и Нина поступала бы в аспирантуру. На силу она убедила его, что наукой заниматься не будет, но дала слово, стать директором школы. Через несколько лет обещание сдержала.
А жизнь неслась уже и вовсе без остановки, как экспресс. Ох, и завертела же. Двоих сыновей вырастили, четырехкомнатная квартира в Севастополе – доктору наук отдельный кабинет полагается.
Окончили университеты и Серёжа с Мишей. Один хирург, другой инженер. Перебравшись в след за старшей сестрой в южный Город-Герой, братья обзавелись семьями да часто наведывались в гости. Жили дружно, весело, порой шумно, но без гадостей, и никто уж не помнил, что они французы. Даже сыновья тихо умершей тётки. У тех тоже всё получилось – один стал военным, другой капитаном на торговом судне, третий милиционером и дослужился до начальника районного отдела милиции.
Долгая была жизнь и счастливая, грех – жаловаться, но рухнуло всё в один миг. Нежданно, а по сему ещё больнее. Сначала из Афгана пришёл цинковый гроб с телом старшего сына Анны Дмитриевны. Потом инфаркт у мужа и что удивило, третий. Два на ногах перенёс, но никому и слова о больном сердце не сказал.
Занятая похоронами, сильно осунувшаяся и в миг поседевшая Нина не сразу поняла, что и страны, где она когда-то так не хотела оставаться, больше нет. Она теперь в Украине живёт.
Долго удивляться не пришлось. Средний сын тётки потонул вместе с сейнером, а следом уже младший сын Нины, Павлик, разбился на мотоцикле. Старший же, названный в честь отца своего, лишился работы, начал беспробудно пить, не стремясь более ни к чему, и куда однажды исчезли его жена с детьми никто найти не мог. Развалилась по кусочкам огромная страна, как и её, Нинино, счастье да как её добрая семья.
Не минуло и года, как посадили младшего сына Анны Дмитриевны – милиционера, обвинив в коррупции. И ведь совсем недавно люди и слова-то такого поганого не слышали. А тут, нате вам. Не хотел присягать новой стране и никого не опасаясь, продолжал называться гражданином Союза Советских Социалистических Республик
И казалось, жизнь закончилась да стоит снова попробовать наложить на себя руки, но, как и много лет назад поддержали братья. Серж да Мишель, - так они в шутку теперь себя называли, подражая моде, примерять на себя всё заграничное и отрекаясь от своего, русского. Чудом удержавшись на плаву в диком водовороте событий, братья сумели открыть совместный ресторанный бизнес, найдя покровителя среди влиятельных чинуш.
Но жаркое солнце Крыма, всё равно, уже не грело сплошь белую голову Нины, и тёплое море не ласкало некогда стройных ног, так сильно нравившихся и мужу, и Полю.
Поль. Он стал вспоминаться ей всё чаще, и однажды приснился. Потрясенная Нина долго не могла встать с постели. Лежала и, не мигая, смотрела в чистый, идеально выбеленный потолок, пока её не заставил подняться хрип насквозь пропитого голоса сына, жившего с ней:
– Мать! Письмо тебе! Заказное! Обалдеть! Из Парижа! Слышь, мать?!
«Белая горячка», – устало подумала Нина и, накинув старый халат поверх ночнушки, вышла в прихожую.
Но прошмыгнула доля секунды и сердце в груди забилось часто – часто. Дряблые тонкие пальцы, державшие плотный конверт, дрожали так, что Нина испугалась. Отломятся. На обратном адресе крупными буквами значились имена давно позабытого ею города и Маргарет – младшей сестры.
Присев на табурет в кухне, Нина кое-как уняла внутреннюю дрожь, и не в силах более ждать, небрежно рванула край конверта, порвав и письмо. Строки французских прописных слов поплыли перед глазами, и Нина долго не могла поверить, что всё происходит в реальности. Перечитывала много раз.
Начиналось письмо словами: «Дорогая Нина, как долго я тебя искала, как рада, что нашла», а заканчивалось: «Прилетай! Завтра же! Мне так много нужно тебе рассказать. Я так хочу тебя увидеть, сестра».
В Париж Нина полетела через месяц. Рвалась немедленно, но братья остудили пыл. И её, и её сына, жаждавшего поскорее остаться за хозяина в квартире да устроить пьяный кутеж.
Но даже когда в аэропорту «Орли» она не могла взять себя в руки, радостно визжала, обнимала и целовала Риту, всё равно невозможно было принять тот факт, что происходящее – чистая правда. И поверила Нина только на Сент-Женевьев, а пока читала на могилах имена отца и матер, перед ней отчётливо возникли каждая морщинка отца, грустные улыбка и глаза мамы.
Мама. Тогда, целых полвека назад она не пошла провожать старшую дочь и сыновей на поезд до Москвы. Рита сильно болела и оставить девочку было не с кем. Простились сухо, слезам воли не давали. Не сомневаясь, скоро увидятся. Не пришлось. Умерла мама через год после отъезда детей, и Рита воспитывалась в частном пансионате.
На кладбище сёстры пробыли до позднего вечера, и, мысленно рассказывая родителям о прошедшей жизни, уходить Нина не спешила. На улице было тепло, как и в ту осень, когда она последний раз видела Поля. Он вновь ей вспомнился и столь не кстати, но и лгать себе, что в самолёте из Москвы в Париж она ни разу о нём не подумала, тоже было нельзя. Скрыть от себя самой своё же желание, хоть одним глазком увидеть любовь юности, никак не получалось. Нина желала этого и мысленно просила прощения у умершего мужа.
Возвращаясь на такси домой к сестре, да, слушая заверения той, как будут рады знакомству её муж и дочь, Нина вдруг узнала место, которое они проехали. Здесь она видела его последний раз. Первой мыслью было крикнуть шофёру, что бы остановил машину, но она сдержалась.
Ужин прошёл великолепно. Пили вино, смеялись, пели. И не могли наговориться. Было интересно болтать с племянницей и слушать, как она исполняет на гитаре французский шансон. Улеглись, когда за окном уже светало и потрясённая событиями долгожданного дня, Нина уснула не сразу. Проснулась же она раньше всех, когда не было ещё и полудня.
Ей снова снился Поль, и во сне она слышала его мягкий добрый голос. Нина застыдилась саму себя – муж родной не снится так часто, но совладать с нахлынувшими чувствами уже не могла. На цыпочках она прошла в гостиную, на столике рядом с телефонным аппаратом взяла телефонную книгу и с замиранием сердца стала листать страницы. И уже отыскав его имя и фамилию, продолжала перелистывать, всё ещё сомневаясь. И когда подняла телефонную трубку да осторожно, словно страшась, что телефон сбежит, коснулась пальцем диска, сомнения не покинули её, а только усилились. И, всё же, она это сделала.
Ответили не сразу. И вовсе не тем голосом, который слышался во сне. С ней на безупречном французском, какого она давно не слышала, говорила женщина. Нина слушала и ничего не могла сказать. Слова застряли где-то внутри, как и тогда, миллионы лет назад, при знакомстве с Полем. И вдруг возникла тишина, а затем неуверенное:
– Нина?
– Да, это я.
И снова напряжённое молчание, а потом отчётливо на русском языке:
– Нина, меня зовут Барбара, я жена Поля. Мой муж всегда был верен мне, я абсолютно уверена. Мы прожили долгую, счастливую жизнь, у нас замечательные дети. Мы хорошо знаем русский язык. Поль любил говорить по-русски и просил нас тоже говорить по-русски, хотя бы за ужином. Это было своеобразной семейной традицией…
Женщины помолчали ещё.
– Нина, Поль всегда был верен мне, – повторила женщина. – Но я знаю, по-настоящему, он всю жизнь любил только вас. И до последнего дня он носил шарф, который вы ему связали, и курил только вашу трубку. Ему часто дарили трубки, но к каждой он прикоснулся лишь однажды, когда принимал в дар, а курил только вашу. В тот день шарф был на нём, а трубка лежала в бардачке. Месяц назад в машине у него остановилось сердце, но он успел съехать на обочину. Поль умел ценить чужую жизнь. Перед этим вы ему снились, Нина, и он сказал, что вы обязательно вернетесь в Париж, потому что вы – француженка и здесь ваш дом.
Слёзы застили глаза, невероятных размеров ком встал в горле так, что невозможно было дышать. Дальше Нина уже не слушала, положив трубку на столик рядом с раскрытой телефонной книгой.
Маргарет, с всклокоченными на голове волосами, проснувшаяся от неуёмных рыданий, долго не могла взять в толк, что случилось. А когда стало ясно, увела сестру в кухню, и плакала вместе с ней, слушая воспоминания о самом замечательном студенте Сорбонны.
Потом сёстры опять пили вино, пели русские да французские песни, удивляя и вместе с тем веселя вернувшуюся из школы девочку, а вечером Жан возил их по узким улочкам вечернего Парижа. Такого родного для Нины. И такого чужого, совершенно незнакомого.
Через четыре дня Нина улетала обратно.
– Куда ты летишь? Зачем? Скажи, сестра, – взволнованно частила Маргарет и поддерживая мужем, уговаривала. – Оставайся, прошу. В вашей России опять война, не надо тебе туда. Ты однажды уехала в эту страшную страну, и пропала там, и я так не хочу потерять тебя снова.
– Нет, Рита, я не пропадала. Я жила, хорошо жила в своей стране и мне не за что обижаться ни на свою судьбу, ни на людей, – тихо ответила Нина. – А теперь сын у меня там. Как он без меня? И братья, Серёжа да Миша. Дом у меня в Крыму, Рита. Так что теперь ты прилетай к нам в гости.
Взглянув на мужа сестры, пожилая женщина поправилась:
– Вы прилетайте. В Россию. В Крым. Все вместе. Я очень - очень буду ждать, как ждала всю жизнь. Мы все вместе будем ждать и скучать. Вы не представляете себе, как же у нас там хорошо…
Послесловие: все фото из открытых источников...