Истинное происшествие (без указания автора)
В одной из губерний средней полосы, далеко от уездного города, в небольшой деревеньке родился и вырос Стёпушка, ненаглядный сынок Филиппа Филипповича Пузырева и Степаниды Кирилловны Пузыревой.
Все, кому только случалось быть, хотя несколько знакомым со Стёпушкой, когда уже он, будучи лет 18-ти, служил в армейском полку подпоручиком - все, судя по его прекрасной наружности, живому, пылкому характеру, и по редкой способности перенимать и тотчас делать все, что только ему отменно нравилось: все согласно думали и говорили, что природа произвела его на свет в часы лучшего своего расположения, и что если бы он получил хорошее образование, или бы, по-крайней мере, не был до чрезвычайности избалован своею маменькой, то, наверное, был бы, наконец, человеком и счастливым, и известным в свете.
Но взглянем на его родителей.
Филипп Филиппович имел около 50-ти лет от роду, и со всеми признаками крепкого сложения, высокий рост; был человек не слишком простой, не слишком добрый, покорный муж, плохой отец, зажиточный помещик и крепок на ухо, когда кто-либо из соседей иногда, при нужде, просил его о денежном пособии. Всех детей своих, - их было семеро - любил он одинаково; но если Стёпушку и называл он иногда ненаглядным, и ласкал его более чем прочих своих детей, то это не потому, чтоб он чувствовал к нему особенную нежность; а потому, что так угодно было его супруге Степаниде Кирилловне.
Степанида Кирилловна была женщина тоже немолодая - лет под сорок и тоже высокого роста, но не крепкого сложения, сухая. В цветущие свои лета, имея приятную наружность и будучи до ослепления любима своими достаточными родителями, она, под руководством своей чувствительной маменьки, жила и наслаждалась жизнью в губернском городе, убивая время счастливой молодости в вихре светских удовольствий.
Любила заниматься собою, нарядами; любила и всячески старалась, для увеличения в подругах своих зависти, иметь около себя толпу нежных воздыхателей. Но потом, когда уже она с летами начала приметно увядать, когда уже из толпы ее нежных прислужников оказалось много дезертиров, а оставшиеся, - в том числе был и Филипп Филиппович - вздыхали, угождали и домогались ее руки из интереса (Степанида Кирилловна была богатая невеста) тогда и она, в свою очередь, сделалась недовольной собою, капризной, злоречивой и, следовательно, нетерпимой в обществах.
Напоследок, в досаде, она вышла за неотвязного и терпеливого Филиппа Филипповича, уехала с ним в свою деревню, проклиная город и всех своих знакомых. Но мирная, уединенная деревенская тишина, могла ли нравиться такой женщине, которая, можно сказать, была вскормлена утонченной негой праздности и взлелеяна удовольствиями и лестью модного света? Разумеется, что деревня показалась ей тюрьмою, муж - тюремщиком, а однообразная сельская жизнь - наказанием.
Не умея чем заняться, не слыша ни от кого похвал, ни себе, ни своим нарядам, она день ото дня становилась своенравнее, грубее. Так прошло несколько лет, в течении коих Степанида Кирилловна успела прибрать к рукам своим Филиппа Филипповича до такой степени, что он, не смея при ней кашлянуть, уходил в другую комнату; и не смотря на то, что Бог благословил супружество их четырьмя сыновьями и тремя дочерями - она ничуть не сделалась благоразумнее, добрее сердцем.
За малейшие, неумышленные упущения по домашнему обиходу, она любила задеть по уху и ветреную горничную девку, и добрую мамку, и пьянчужку повара и старого, честного дворецкого. Редкий день проходил, чтоб она на кого-нибудь из домашних, начиная от мужа до конюха, и от последней коровницы до старшей своей дочери, не нашумела, не накричала и не замахнулась бы, чем попало. Один лишь ненаглядный Стёпушка не боялся своей сердитой маменьки и смело делал всё, что только ему входило в голову.
Напрасно почтенный, умный деревенский священник, отец Михаил, обучавший в доме Пузыревых детей их чтению, чистописанию, арифметике и Закону Божию, напрасно по праздничным и воскресным дням, обедая у своего помещика, проповедовал ему при жене его, что родители, для счастья своих детей и для собственного своего благополучия, никогда не должны обнаруживать пред ними того нежнейшего чувства родительской любви, которое к одному из них с самого рождения, по непостижимому таинству природы, влечет сердца их более нежели к прочим детям; что в противном случае в братьях и сестрах любимца, прорастают худые плевелы: зависть, лукавство и нелюбовь к родителям; а в любимце-ребенке, мало-помалу растут и укореняются: своеволие, себялюбие, гордость и своенравие, не говоря уже о том, что все детские шалости любимца, на которые родители не обращают внимания, или лучше сказать, не видят их, отвлекают его от первоначального учения, поселяют в нем отвращение от наук, и, потом, неприметно с летами, дойдя до дурных поступков, делают его совершенным невеждою и вредным членом общества.
Напрасно отец Михаил, для сильнейшего убеждения Пузыревых, иногда приносил с собою какую-то печатную книгу и пальцем показывал им страницу, где, между прочим, было сказано: "Давно из множества примеров известно, что дети, к какому бы они не принадлежали состоянию, даже к крестьянскому, слишком любимые своими родителями, в особенности же матерями, вступают в свет слабыми и в физическом и в нравственном отношениях.
Привыкнув с нежных лет своих жить под теплым крылышком слишком чувствительной маменьки и не встречать препятствий малейшим своим прихотям, они, вступив в свет, делаются неспособными к перенесению легких трудов и самых легких препятствий своим прихотливым желаниям"! Все это говорено и читано было напрасно!
Филипп Филиппович, развалившись в своих вольтеровых креслах, дремал от спасительных поучений и печатных доказательств священника. Степанида Кирилловна то же, разряженная по-праздничному, сидела на софе, против большого 5-аршинного зеркала, и, любуясь собою, или новым своим чепчиком, не слушала отца Михаила; а Стёпушка, набрав в большой деревянный насос помоев, подкрадывался к гуляющим по деревне в нарядных сарафанах девушкам, к молодым женщинам, и, метя прямо в глаза, обрызгивал им лицо и нарядные сарафаны; и ни одна из них никогда не смела пожаловаться на него.
Уже Стёпушке исполнилось 17 лет, а он все еще не переставал забавляться и забавлять своих родителей разными шалостями, простиравшимися от разорения вороньих гнезд, до подсматривания тайных свиданий горничных девок и молодых дворовых женщин, с лакеями и деревенскими парнями, до неуважения своего почтенного учителя, доброго и умного деревенского священника, который слишком четыре года с редким терпением вдалбливал в его ленивую голову русскую грамоту и первую часть арифметики; и между тем, при каждой шалости, с ангельскою кротостью, делал ему спасительные увещания, призывая его к благонравию.
Напрасно. Стёпушка, выпучив глаза, смотрел на священника, и, казалось, слушал его со вниманием, но, в самом деле, в его голове формировались новые планы для новых шалостей, которые тотчас, по окончании увещаний, и приводились в исполнение.
Таким образом, почтенный отец Михаил терпел и бился с ним до арифметической прогрессии; потом видя, что все его увещания отскакивают от Стёпушки, как от стены горох, и что его шалости растут в прогрессии геометрической, оставил его на волю Божию и решительно отказался не только от преподавания арифметики, но и от 15 рублей, следуемых ему за последние шесть месяцев учения.
Сперва было, эта неожиданная новость встревожила отца и мать до такой степени, что они, когда священник, поблагодарив их за хлеб и соль, ушел домой, приказали позвать к себе Стёпушку и тоном неудовольствия спросили у него о причине негодования отца Михаила; но тотчас успокоились: Стёпушка уверил их, что он гораздо больше знает священника, и что сам, без его утомительных толкований, может окончить всю арифметику в три дня.
Филипп Филиппович радовался сему оправданию потому, что уже не станет даром платить за сына своего денег, а Степанида Кирилловна была страх как довольна потому, что сынок ее гораздо больше знает священника и что уже, по ее мнению, брюзгливый отец Михаил, не будет надоедать ей беспрестанными своими доносами на милого, ненаглядного Стёпушку.
Спустя после сего год, в продолжение коего Стёпушка в отношении роста и познаний, сделался болван болваном, а в отношении нравственности, порядочным негодяем, случился рекрутский набор. С небольшой деревеньки Филиппа Филипповича следовало поставить двух рекрут. Назначенных пришло время сдавать. При сей верной оказии, Филипп Филиппович, имея небольшое дельце в губернском городе, поехал туда сам и взял с собою для экипировки Стёпушку. Во время пребывания в губернском городе, случилось Филиппу Филипповичу быть в одной приятельской компании и встретиться там с молодым, веселым и, судя по орденам, храбрым армейским полковником.
И вот слово за слово, разговорясь, узнает он, что полковник, сын Благоразумова, того самого, с которым Филипп Филиппович лет 15 служил в одном полку, пил и ел из одной чаши и, всем, чем мог, делился пополам. При сем радостном открытии, восхищение Филиппа Филипповича было невыразимо, - он едва не раздавил молодого полковника в сильных своих объятиях и чуть не задушил его поцелуями.
Полковник со своей стороны тоже, чувствуя всю цену, хотя и простых, и неупотребительных в губернских городах, но искренних, простосердечных ласк человека почтенного и при том друга своего отца, старался как мог, проще показать ему свою радость и уверить, что эта нечаянная встреча и ласки друга отца его, делают ему столько же удовольствия сколько и чести. На другой день полковник, после военного визита, сделанного им губернатору во всей форме, заехал на квартиру Филиппа Филипповича и должен был пробеседовать с ним до позднего вечера.
Во время этого беседования, Стёпушка, неугомонный в деревне, но как теленок смирный и неловкий в городе, пленился воинским нарядом полковника. То тихо, на цыпочках, подкрадывался он к столу, на коем лежали шарф, кивер, и с удовольствием дотрагиваясь до всего, особенно до блестящей чешуи, улыбался, посматривая украдкой на полковника; то на цыпочках же, подходил к стоявшей в углу золотой шпаге и пошевеливал ее, сперва на месте, а потом осмеливался брать ее в руки и даже примерять к правому своему боку; то стоя у печки, и тихо вздыхая, смотрел он с завистью на серебряные шпоры, золотые эполеты и бриллиантовый на шее крест.
Внимание, с которым Стёпушка рассматривал военную одежду, начиная от шпор до верхней красной выпушки мундирного воротника, было замечено полковником.
- Конечно, вам наш мундир нравится? - ласково спросил его полковник. От сего неожиданного вопроса Стёпушка покраснел первый раз в жизни и не знал, куда девать глаза и руки.
- Да-с, славный мундир, - отвечал он с трудом полковнику, потупив глаза в землю.
- Не хотите ли и вы иметь такой же? - продолжал полковник, - это очень легко; стоит только вам определиться в полк и лет пятнадцать, со всевозможным усердием и пользою, послужить Царю и Отечеству, не жалея ни трудов своих, ни здоровья, ни крови и, даже, если нужно будет, и самой жизни.
Стёпушка еще более покраснел, смешался, и, не зная, что отвечать, смотрел на своего батюшку.
- В самом деле, почему вы, почтеннейший Филипп Филиппович, - говорил полковник, оборотясь к отцу, - до сих пор держите вашего сына дома, в деревне? Почему вы эдакого рослого, красивого и статного молодца не определите в службу? Он уже в таких летах, что без труда мог бы привыкнуть к военной жизни.
- Конечно, - отвечал отец; - да я не знаю, есть ли у него охота.
- Хоть сейчас, хоть сию минуту, только бы меня сделали поскорее офицером! - вскричал Стёпушка, прервав с живостью речь своего батюшки, твердым голосом. И не удивительно; еще при первом его прикосновении к блестящей чешуе, родилась в нем охота быть офицером, и потом, по мере, как он дотрагивался до шарфа, до золотой шпаги, увеличивалась, и, наконец, от шуточного предложения вступить в службу, превратилась в пламенное желание видеть себя в военном мундире.
- Полно врать! - сказал отец, ударив сына по плечу, где тебе служить! Да если бы не шутя дело, дошло до этого, так ты бы такой поднял, плачь и рев, что хоть из дому беги вон! Да и матушка-то твоя, расставшись с тобою, утонула бы в своих слезах.
- Пустое! - отвечал сын с неудовольствием, - я бы и не поглядел бы на матушкины слезы, поплакала бы себе, да и перестала бы.
- Дело! Бесподобно! - сказал полковник, смеясь; - знаете ли, что, почтеннейший Филипп Филиппович? Я могу и готов сделать для вас такую услугу, которая принесет вам выгоду, сыну вашему счастье, а мне и моему батюшке, как искреннему вашему другу, большое удовольствие: отдайте вашего сына на мои руки? Вот вам честное слово, что я буду заботиться о нем, как о родном своем брате.
Филипп Филиппович молчал и с улыбкою, означавшею невозможность, покачивал головою.
- Чего тут думать, - продолжал полковник, - решайтесь! И я бы завтра же повез его с собою в полк, и тотчас сделал бы его юнкером; а там, года через два, или еще и прежде, смотря потому, как он будет прилежать к наукам и службе, он уже прикатил бы к вам в отпуск офицером и таким молодцом, что вы бы с вашею супругою не нарадовались, не налюбовались бы им. Кроме сего вы бы избавились от тех затруднений, хлопот и издержек, которые вам предстоят и необходимы, для определения его в волонтерный корпус.
Филипп Филиппович все молчал, но уже не улыбался и не покачивал головою.
- Право решайтесь, - продолжал полковник, - чего тут думать. Завтра, вот так, в чем он теперь есть, я уложил бы его в покойную кибитку, окутал бы всего шубами, и, не требуя от вас ни на дорогу, ни на обмундировку двух копеек, преблагополучно бы довез его до своего полка.
Я вас уверяю и впоследствии докажу вам, что он, находясь в моем полку, под особенным моим надзором, не будет ни в чем нуждаться и никогда не станет беспокоить вас просьбами о денежном пособии; я все это беру на себя.
С начала сего предложения родительская нежность расстаться с сынком и страх явиться без него к жене, обожавшей Стёпушку до безумия, долго боролись с карманными выгодами отца; но, наконец, интерес одолел, Филипп Филиппович согласился, Стёпушка тоже. На другой день, после слезного расставанья, ненаглядный сынок с новым своим покровителем, покатил в полк, в Волынскую губернию, в местечко Неизвестное.
Почтенный Филипп Филиппович, несмотря на трескучий мороз, стоял у ворот и сквозь слезы провожал глазами кибитку, мчавшуюся по длинной городской улице и заключавшую в себе любимое его детище. Кибитка скрылась; но он все еще стоял и провожал сына ушами: был слышен звон колокольчика. Когда звон колокольчика перестал доходить до его слуха: родитель тяжко вздохнул, залился слезами, тихо поворотился направо кругом, вошел в комнату и стал по ней шагать, облегчая вздохами сердце, стесненное горестью.
Мало-помалу утешительная мысль, что ему удалось так счастливо, даром, сбыть с рук Стёпушку, и притом такому человеку, у которого он всегда будет сыт, обут, одет и никогда не потребует от своих родителей денег успокаивала тоску его и развеселяла его сердце. Наконец он совершенно успокоился, стряхнул последние висевшие на его ресницах две крупные слезинки, кликнул Ваньку и приказал ему, чего, никогда, не бывало, дать по чарке водки всем находившимся при нем людям.
За четыре дня перед отъездом в деревню, Филипп Филиппович вспомнил, что возвратясь домой без Стёпушки, он никак не минует жаркого нападения своей жены; вспомнил - и закручинился! Ходил, думал, передумывал - худо! Пробовал садиться, ложиться на спину, и опять думать, передумывать - и все выходило худо!
Опять начинал ходить и думать, думать... и напоследок выдумал, чтоб тотчас написать и тотчас же отослать к Степаниде Кирилловне письмо, в коем между прочим, уведомить ее слегка, что Стёпушка без его родительской воли и благословения, записался в военную службу прямо офицером, и с каким-то полковником ускакал прямо на турецкую границу.
- Худо! - говорил Филипп Филиппович запечатывая письмо. - Худо! - сказал он, вздохнувши, отдавая письмо Ваньке, чтоб тот отнес его на почту. - Но все-таки лучше, - продолжал он, оставшись один в комнате, - чем если бы я не догадался сыграть с женой эту штуку: трудно выдержать первый огонь; после тоже, да не то: гораздо легче.
В воскресенье, в 8 часов вечера, в трескучий январский мороз, при свете полной луны, в теплых сапогах, в бараньей с длинными ушами шапке и в медвежьей шубе, сидел Филипп Филиппович в роскошной кибитке и, сильною, легкою четверкой коней, по гладко-укатанной дороге, как по маслу, катился в свою деревню последние 15 верст. И каждая верста, уменьшая расстояние, уменьшала его душевное спокойствие!
Напоследок, сильный кучер одним разом останавливает несущуюся четверку лошадей у ворот своего господина. С поднявшими вверх хвостами и с громким лаем бросились было на приехавших злые дворовые собаки; но одно цыц! произнесенное знакомым голосом кучера, всех злых собак обкатило как водой: они, разогнув хвосты и опустив головы, тихо разбрелись опять по своим конурам. Эта была первая встреча Филиппу Филипповичу; вторая была сделана ему в собственном его зале и собственной его женой. Роковое письмо, посланное к ней из губернского города, получила она за три часа до прибытия домой мужа.
В глубокую полночь, сильный пожар не произвел бы в доме такой суматохи, какая поднялась при появлении мужа в зале. Бледная, с распухшими от слез глазами, с длинною растрепанною косою, обессиленная отчаянием и злостью лежала на софе Степанида Кирилловна и тихо стонала, когда муж ее вошел в зал. Увидев его, она пронзительно вскрикнула, соскочила с софы и как бешеная, кинулась было на Филиппа Филипповича; но будучи еще до сего расслаблена сильными порывами гнева и отчаяния, она, против своего намерения, упала к ногам своего трепещущего мужа и продолжала бесноваться... Довольно!
***
По прибытии Стёпушки со своим покровителем на место, в первый месяц он был записан в полк юнкером, был с ног до головы одет в егерский мундир, и был введен в экзерциргауз, для первоначальной строевой выправки; потом в следующие два месяца он уже, к удивлению всех, и маршировал и всю экзерцицию проделывал ружьем лучше лучшего солдата.
После сего необыкновенного успеха, в свободные часы от службы, полковник приказал ему с прочими юнкерами ходить в класс, для продолжения наук и ждал от него чрезвычайных успехов; но не тут-то было! Арифметическая прогрессия была для Стёпушки непреодолимою засекою к просвещению! И вот уже он в досаде начинал бить аспидные доски, ломать грифели и раскаиваться, что пошел в военную службу.
Вдруг открывается грозная и славная для России война 1812 года! Все взволновалось, закипело и повалило к Неману! Стёпушка с радостью сжег все свои арифметические тетрадки, истолок в порошок доску и грифели, развеял все по полю, схватил ружье, перекрестился и стал на правом фланге гренадерского взвода.
В продолжение сей блестящей компании, Стёпушка личной своею храбростью успел заслужить Георгия 5-го класса, прапорщицкий, подпоручный чины и Анненскую шпагу. По окончании войны, в цветущем здравии и увенчанный лаврами, возвратился он, с тем же полком, в Россию, на мирные квартиры в Каменец-Подольскую губернию и уже не Стёпушкой, а Степаном Филипповичем, господином храбрым подпоручиком, кавалером и командиром взвода отличных стрелков.
Взводу стрелков, коим командовал молодой, храбрый Пузырев, досталось квартировать в богатой деревне Кохановке, принадлежавшей к большому имению помещика N.; сам помещик жил в другой деревне, а в Кохановке, кроме огромной каменной винокурни и близ ее небольшого красивого с крылечком домика, не было никаких других помещичьих строений.
В небольшом, красивом с крылечком домике, жил пан Плутович, полномочный писарь винокурни, с небольшим своим семейством, состоявшим из пожилой жены и очень хорошенькой дочери, панны Аркадии. Лучшая изба во всей деревне была отведена для постоя начальника стрелкового взвода, и так случилось близехонько от домика пана Плутовича.
Прошло несколько дней, как храбрый взвод стрелков, под командой подпоручика Пузырева, после двухлетней бурной, убийственной компании, после чрезвычайных походов и неимоверных трудов, понесенных им на пространстве от Москвы до Парижа, покоился в зажиточной деревне Кохановке, и ни одна шалость не нарушила тишины сельской, и ни одно грубое слово не огорчило ребенка; казалось, что солдаты появились в деревне мимоходом.
Привыкнув во время продолжительной компании, и летом, и зимой жить под открытым небом, ни один солдат не любил и не мог быть в хате. Ночью все они спали или в сараях, или на току, завернувшись в шипели, подослав под себя по снопу соломы; а с восхождением солнца каждый из них, сделав осмотр своему ружью, сумке и прочей амуниции, спешил увидеться с товарищами, с коими два года и в походах и в боях маршировал и сражался в одной шеренге, в одном ряду, и привык быть неразлучным; и потом целый день с коротенькими в зубах трубками, они ходили, стояли, или сидели кучками на зелененьком лужку за деревней, и с удовольствием, припоминая себе о недавно минувших трудах и опасностях, рассказывали друг другу разные походные анекдоты, всегда сопровождаемые общим громким смехом.
Или же иногда по привычке, находили удовольствие бродить врассыпную, по опушке леса, отделенного от деревни глубоким яром; и наконец перед вечером быстро взбежав на противолежащую высоту глубокого яра, все расходились по своим квартирам - нехотя, нога за ногу.
Между всем этим, вообще было приметно, что солдаты, после трудов и беспрерывно деятельной военной жизни, скучали деревенской тишиной, спокойствием.
Командир их тоже, первые дни после походов, проводил время не лучше своих подчиненных. Уведомив родителей о своем здоровье, о наградах, полученных им во время компании, и между прочим объяснив им надобность в 250 рублях, он не знал что ему делать, чем заняться, и скучал. Закинув назад руки и склоня наперед голову, без всяких мыслей и цели, ходил он или по деревне, или по ее окрестностям, без всякого внимания.
Ни восходящее, ни заходящее солнце в прекрасное время года, ни пленительное местоположение Кохановки, ни тенистая близ деревни рощица, в коей два светлых, хрустальных ручейка, журча по камешкам, вились излучинами и резво бежали в Кохановскую винокурню, ничто не останавливало его взоров, не обращало на себя внимания и не веселило сердца.
В один праздничный, прекрасный день, после обеда, Степан Филиппович, по обыкновению своему, склоня голову и закинув за себя, под сюртук, руки, шел без внимания по деревенской улице; шел... и вдруг, поравнявшись с большим каменным строением винокурни, в огромных печах коей, в честь Вакха, день и ночь, с треском пылали дрова столетних дубов, - останавливается и немного погодя, входит во внутренность строения; черный, густой дым, клубившийся из труб винокурни и расстилавшийся над дорогою, был причиною, что унылый Степан Филиппович вдруг остановился и потом, из любопытства, вошел во внутренность строения.
Десять длинных рядов больших кадок, поднимавшийся из оных от запаривания хлеба, и плававший облаками по всей винокурне пар, да несколько полуодетых, грязных работников, бродивших между кадками как тени, представились любопытным взорам молодого Пузырева. Кроме сего, влево был слышан треск пылающих в печах дров, шум падающей в большие чаны и вытекающей из оных воды, и наконец тихое журчание водки, текущей ниточкою из больших шести кубов; все это вместе забавляло Пузырева и наводило на уста его легкую улыбку. Напоследок он улыбнулся и вышел вон.
На дороге повстречался с ним пан писарж (писарь) Плутович. В праздничном своем кунтуше, опоясанный широким, полушелковым с золотыми цветочками кушаком, гордо шел он на винокурню. Высокий, статный рост, прекрасная наружность молодого, опрятно одетого офицера и важная мина его, невольно заставили гордого писаря снять свою фигурную шапку, поклониться, отрекомендоваться и завести с ним разговор, который кончился тем, что пан Плутович, с новым своим знакомцем возвратился к себе в дом.
Несколько мужчин, женщин и взрослых девушек, одного сословия с паном Плутовичем, сидели чинно в светлой, опрятной комнатке и слушали панну Аркадию, игравшую на 30-тирублевом фортепьяно, наизусть мазурку, когда молодой Пузырев с хозяином вошел в комнатку. Вся компания, особенно женщины, одним разом, как будто их шеи были на одной пружине, двинули свои головы на вошедшего офицера. Пан Плутович, отрекомендовав Степану Филипповичу свою жену, дочь и некоторых из гостей, просил его садиться.
Жена Плутовича, по обязанности хозяйки занимать компанию, завела с новым гостем речь о прекрасной погоде; во время сего разговора, сильно поддерживаемого самим хозяином, вся компания приметно волновалась: один, увидев на щеголе офицере новый, ловко повязанный шейный шелковый платок, старался скрыть свой весьма поношенный, вытягивая выше воротник своего кунтуша или фрака; другой, приметив, что у офицера сапоги блестящие, как зеркало, заботился о том, как бы свои, намазанные салом, спрятать под длинный кунтуш, или задвинуть их под стул соседа, и прочее.
Дамы также: те, у коих на этот раз были надеты опойковые башмачки, старались скрыть их под длинные свои платья, другие оправляли шейные платочки, косыночки и головные уборы, и все, подавая назад плечи, старались держать себя прямо, беспрестанно поглядывая на молодого, пригожего офицера. Панна Аркадия, желая обратить на себя особенное внимание прекрасного гостя, беспрерывно, не сводя с него глаз, пробовала фортепьяно, и на первый раз довольно удачно: глаза ее встретились с глазами Степана Филипповича трижды.
После этого, когда уже дело обошлось, гости заговорили свое, и никто не думал скрывать свои наружные недостатки; тогда и Степан Филиппович стал, охорашиваясь, пошевеливаться и поглядывать на панну Аркадию без всякого с ее стороны усилия. Перед вечером все гости разъехались по своим домикам, каждый к своей должности, остался лишь один Степан Филиппович: его не пустили, удержали на легонькой ужин.
Во время приятного вечера, при закате солнышка, пан Плутович, беседовал с молодым Пузыревым на крылечке своего красивого домика, занимая его разными рассказами, между коими, по общей привычке всех польских официалистов, для важности своего звания, умел ловко уведомить его о себе, что он древней, важной польской фамилии, что предки его играли немаловажную роль во время разбора Польши; что он сам, служа в народовой кавалерии ротмистром, командовал эскадроном, что храбро дрался с русскими казаками, был два года в плену; и что наконец, возвратясь на родину, нашел одни развалины того огромного имения, коим обладали его важные предки и коего он был единственным, прямым наследником.
- Трудно мне было, вельможный пан Поручник, - продолжал Плутович, - перенести это жестокое несчастие, очень трудно! Но, - сказал он подбоченясь, - благодаря Бога, я не потерял духа: принялся трудиться, работать головою, и в скором времени поправился так, что теперь могу купить две порядочные деревни!
Одну из них думаю отдать в приданое за моею Аркадией, а в другой буду жить сам, с женой. И я бы уже давно все это сделал, давно бы мог иметь своих экономов, рахмистров; но ясновельможный пан-добродзей И. Ч., которому я теперь служу более из приязни, нежели из нужды, неотступными, убедительнейшими своими просьбами, уговорил меня пробыть у него до нового года.
После сего пан Плутович, тоже по привычке хвастать, для важности своего ничтожного звания, рассказал Степану Филипповичу, что все русские офицеры, как-то: поручики, капитаны, майоры и полковники, квартировавшие в его время в Кохановке, всегда с ним жили в тесной дружбе и с удовольствием проводили время в его доме; и наконец пан Плутович заметил молодому Пузыреву, что он поздно с ним познакомился и что это не водится между воспитанными людьми.
Во время сего хвастовского рассказа жена Плутовича заботилась об устройстве лёгонького ужина. Велела вместо обыкновенно употребляемого ими сала, выдать кухарке полфунта коровьего масла, приказала сделать молочный суп, прибавить вареников и зажарить поросенка. Потом вытащила все свое лучшее серебро, состоявшее из пяти столовых и одной разливательной ложек, из двух пар с вилками ножей, солонки и одного подсвечника.
Все это тщательно, для парадов, хранилось между бельём в большом сундуке. Во время сего действия панна Аркадия то же была не без дела: беспрестанно выскакивала на крылечко, и повертевшись, делала несколько фигурных шагов по двору, и опять убегала в комнату, где побренчав на фортепьяно, опять выскакивала на крылечко, и всегда с новыми грациями, с новым румянцем и с новыми плутовскими глазками.
- Что с тобою сделалось Аркадия? - спросил раз у нее с удивлением хитрый отец, - отчего ты так сегодня весела, и не посидишь на месте двух минут? Странно! Прежде бывало тебя не оторвешь от фортепьяно, или от тамбурной иголки, а сегодня! я не понимаю! - сказал Плутович, поглядев значительно на молодого Пузырева.
От сих умышленных слов, панна Аркадия мастерски смешалась, покраснела, мило взглянула на Степана Филипповича и убежала в комнату. Молодой Пузырев не мог этого не заметить: он был не слеп; не мог не подумать, что он нравится Аркадии: он был самолюбив; не мог не радоваться: он был в сем деле неопытен, был молод и имел сердце.
На другой день неопытный Пузырев, уже не грустный и не после обеда, а веселый и поутру рано, шел не в сюртуке, и не на винокурню, а в щегольском мундире и прямо в дом Плутовича. И те же ласки, те же сказки, угощения и новые угождения встретили его в комнате, прибранной и чище и красивее вчерашнего.
Легонькое и лучшее изо всего гардероба платьице, обтянутое вокруг заманчивой Аркадиной талии, прозрачная на ее высокой груди косыночка и прелестно-вьющиеся вокруг ее чела локоны развлекали осторожность молодого воина, до позднего вечера; а между тем, тихие вздохи, и изредка страстные взгляды атаковывали его со всех сторон неприметно. На следующий день атака усилилась.
Хорошенькая, но бессмысленная Аркадия, со всеми орудиями молодости, приятной наружности и нескромным желанием нравиться, оставляемая несколько раз своими полуневеждами родителями наедине с молодым, пылким Пузыревым, успела пленить Степана Филипповича, и сама плениться им совершенно. Уже ввечеру серебряный знак отличия сделался игрушкою любви: несколько раз он был резвыми ручками Аркадии снимаем с неустрашимой груди Пузырева и пришпиливаем на ее нежную, волнующуюся грудь.
На четвертый день Пузырев был наряжен дежурным по полку, но он не поехал в штаб, сказавшись больным; а полетел в дом Плутовича растравлять свои сердечные раны. Но, увы! он нашел в доме одного хозяина, проверяющего свои винокуренные счеты! - Жена моя с Аркадией, - сказал Плутович, поздоровавшись с Пузыревым, - уехала в гости на целую неделю, - сказал и опять прехладнокровно сел продолжать проверку винокуренных счетов.
Не раз случалось, что молодой, храбрый Пузырев в жестоких сражениях, командуя рассыпным строем стрелков, как градом был, осыпаем неприятельскими пулями и землею от падающих у ног его ядер и гранат; но всегда, не теряя духа, он исполнял дело свое неустрашимо, и лишь изредка был, тревожим вздрагивающим сердцем. Теперь же, пустым и ложным известием, что Аркадия с матерью уехала в гости на неделю, как сильною контузией был он оглушен, испуган и посажен на стоявший у окна стул!
Хитрый Плутович, все это не только видел, но и предвидел. Чтоб скрыть свою бессовестную радость и увеличить действие горести на нетерпеливого Пузырева, пан писарж стал рассказывать ему о премудростях своих счетов и о необходимости хорошо знать арифметику.
Степан Филиппович тотчас ушел к себе на квартиру и не знал, куда деваться от скуки. Плутович, сговорившись с женой, знал, что она с Аркадией воротится к вечеру домой, и потому незадолго перед ее приездом, пошел на квартиру Пузырева, и, как будто бы не примечая его горести, почти насильно, вызвал его к себе, уверяя, что ему без жены и дочери очень грустно. Пришли в дом. Хозяин велел подать чаю, или лучше сказать сенной трухи; подали.
Плутович выпил одну, другую, третью чашку, заправлял каждую ромом домашнего произведения, и приглашал гостя следовать его примеру; но гость не мог сладить и с одною чашкой; каждый глоток останавливался в его горле: тоска по Аркадии позволяла ему только дышать и то, не со всем свободно.
Итак, Степан Филиппович, сидя у окна пригорюнившись, прогуливался глазами по следам, оставленным бричкой, увезшею прелестную Аркадию. Вдруг видит: четверка разношерстных, малорослых лошаденок тянет по улице большую оплетенную прутиками, но на задних рессорах, бричку. Видит, что бричка, поравнявшись с воротами, начинает тихо заворачивать во двор.
Луч радости коснулся тоскующего сердца Пузырева: он вскочил со стула, вытянулся перед окном и, не переводя духа, продолжал смотреть на въезжающую бричку. Наконец, утомлённые лошаденки, понуждаемые сильными ударами бича, сбирают последние свои силы и рысцой подвозят бричку к крыльцу. Выходит Аркадия! О, радость! о восторг!
Как пуля из ружья вылетает Пузырев из комнаты на крылечко принять Аркадию из экипажа; но она уже успела промчаться в другую комнату, чтоб поскорее сбросить с себя плохой капотец, взглянуть в зеркало, поправиться.
Надобно было принять из экипажа матушку и ввести ее в залу. Вошед в комнату, пани писаржева, с притворной досадою, побранила своему мужу, что она, не застав дома ни пана маршала, ни жены его, у коих намерена была прогостить целую неделю, поехала до пана Прейзуса, где прекрасно пообедала, провела время и, и конечно, бы осталась там дня на три, о чем ее и жена и дочь пана Прейзуса убедительно просили, но Аркадия сделалась очень нездоровой, и непременно хотела ехать домой.
Является Аркадия, разодетая как нельзя легче! Пузырев ожил, поздоровался, уселся с нею на канапе, и начались милые рассказы о путешествии. Смеркалось. Отец без надобности уходит на винокурню, мать без нужды хлопочет на дворе и в пекарне, молодые люди наслаждаются полною свободой.
Такими средствами неопытный и плохо образованный Пузырев, в продолжение четырех дней, был грубо завлечен в явные сети, расставленные ему бессовестными родителями безрассудной Аркадии.
Вскоре после сего в полку, между офицерами разнесся слух, что Пузырев хочет, и уже дал слово, жениться на дочери писаря Кохановской винокурни, и что уже писал об этом к своим родителям. Все сии слухи тотчас дошли до сведения полкового командира.
Послали за Пузыревым; он является. - Все ваши добрые товарищи с негодованием говорят, что будто бы вы намерены жениться на дочери писаря кохановской винокурни, и что будто бы уже писали об этом к вашим родителям? Правда ли это? Прошу вас сказать мне откровенно, - спросил Полковник Пузырева, с неудовольствием.
- Точно так, - отвечал Пузырев, смело.
- Как можно! Как вы смели об этом думать и писать к своим родителям без моего одобрения! - вскричал с досадою Полковник: - да знаете ли вы, что вам еще нет и 20 лет, что вы еще подпоручик, что получаете такое жалованье, которого едва, с нуждою, достает вам на необходимое, что ваши родители, в прошедшую войну понесли значительные убытки, расстроили свое небольшое имение, обременены семейством и не могут вам, делать ни малейшего пособия? Но это в сторону.
Знаете ли вы, что ваша невеста, не говоря уже о том, что она девушка без всякого образования, бедная, почти нищая, и кроме красивого личика и кудрявых локонов, не имеет совершенно ничего? Как, и чем вы будете жить с нею, если женитесь? Думали ли вы об этом?
- Взаимною любовью, - отвечал страстный Пузырев, поглядывал вокруг себя самодовольно.
- Еще мне сказывали, - продолжал Полковник, с трудом удерживаясь от смеха: - что пан Плутович обещает вам за своей дочерью 70 тысяч злотых; правда ли это?
- Так точно, - отвечал Пузырев довольный сим вопросом; - иначе бы я и не подумал на ней жениться.
- И вы этому верите?
- Без малейшего сомнения. Пан Плутович человек самых честных правил, достаточный, любит свою единственную дочь и конечно сдержит свое слово.
- Нет! - говорил Полковник, выходя из терпения, - нет! он человек недобрый, нечестный, ничуть не думает о последствии, и хоть бы хотел, но не может вам дать за своей кудрявой дочерью и семидесяти грошей. Короче, я не хочу, чтоб вы женились; извольте идти и не думать об этой глупости.
- Вы несправедливы, господин Полковник, что так обидно судите о человеке, которого вы от роду в глаза не видели, и не имеете права так дурно говорить о нем. Кроме сего, вы также не в праве мне запретить жениться. Я сейчас подам рапорт о позволении вступить в брак с дочерью пана Плутовича, - сказал Пузырев своему командиру и покровителю с огорчением.
- Я вас, - говорил Полковник хладнокровно, - сию же минуту накажу. Адъютант! возьмите от него шпагу и отведите его на гауптвахту.
Напрасно добрые товарищи, три дня уговаривали влюбленного, арестованного и содержащегося на гауптвахте Пузырева, чтоб он извинился перед Полковником в своей горячности, и напрасно доказывали ему, что его намерение жениться на бедной и глупенькой дочери писарской, есть самое нелепое и ни с чем не сообразное: он их не слушал, называл бездушными и наконец, поклялся им, что прелестная Аркадия будет его женою непременно, хотя бы против сего вооружился целый свет; и что он, с избранной его сердцем женой, будет совершенно счастлив; везде и во всяком состоянии, даже в нищенском, если злой судьбе будет угодно бросить его в оное.
Полковник видя, что строгость, употребленная им против молодого, пылкого Пузырева не имеет ни малейшего действия на его рассудок, и притом все еще, несмотря на то, что Степан Филиппович был уже не Стёпушка, считая себя некоторым образом обязанным отвечать за его несчастье старому Пузыреву, решился, под предлогом отпуска, отправить его в город К., к старшему своему брату Матвею, человеку умному, светскому, достаточному и фамильному, проживавшему там, для удовольствия своей молодой и прекрасной жены; будучи уверен, что для ослабления и мало-помалу совершенного уничтожения первого действия нежнейшей страсти, если от нее в последствии предвидятся одни лишь горести - самое лучшее правило для молодого человека есть разлука с обожаемым предметом и рассеяние в разнообразных удовольствиях светской жизни.
В одно утро бледный, изнуренный сердечною тоской, несчастный Пузырев, неожиданно, был посажен в почтовую бричку, и под присмотром полкового казначея, отправлявшегося, по казенной надобности в Москву, был отвезен в город К. и сдан на руки старшему брату Полковника, с объяснением подробных обстоятельств молодого, влюблённого Пузырева.
В первые дни пребывания Степана Филипповича в городе К., он был дик, неприступен и ко всему бесчувственен. Ни искреннее желание умного Матвея разными способами облегчить страдания молодого офицера, ни милые ласки любезной и прекрасной его жены, ни приятнейшие, весёлые забавы небольшого общества друзей обоего пола, собиравшихся по четвергам в доме достаточного Матвея, ничто не имело доброго влияния на страшную угрюмость отчаянного Пузырева: при первом удобном случае он тотчас исчезал из веселого общества, запирался в своей комнате, и страдал менее.
Таким образом, молодой Пузырев, живя в К-ве, страдал, чах и ежедневно увеличивающеюся своею угрюмостью, наводил по четвергам уныние на собиравшееся в доме Матвея любезное общество, а в прочие дни страх на самих хозяев. - Нет, мой друг, Настенька! я не могу долее видеть этого молодого, несчастного офицера, - он меня ужасно как беспокоит!
Я боюсь от него дурных последствий! Надо написать к брату, чтоб прислал за ним! - сказал однажды Матвей своей жене, возвратившись из театра, на коем польские актеры, на русском языке уродовали трагедию "Гамлет". - Я и сама, мой друг, давно об этом думала, но не хотела тебе сказать, - отвечала прекрасная жена Матвея, - конечно, - продолжала она, любуясь собою, перед зеркалом, - надобно его отправить; завтра же напиши о нем к брату.
Но на другой день, в четверг, к удивлению всех, Степан Филиппович, является к столу в прекрасном расположении духа, с живым на лице румянцем, ловко, опрятно одетым и во весь день отличается веселостью, приятною неловкостью и милыми, простосердечными рассказами о некоторых забавных случаях, встретившихся с ним и его товарищами в Польше, Германии и во Франции, во время компании 1812-1813 годов, и обращает на себя внимание общества!
Все, кроме некоторых молодых и немолодых К-х франтов, душевно радовались этой внезапной, счастливой перемене, и между тем все с нетерпением желали знать причину оной. Умный Матвей, старший брат Полковника, желая первый открыть эту тайну, подослал было своего бойкого камердинера, выведать у вислоухого офицерского денщика, не выходил ли Степан Филиппович прошедшего вечера, не приходил ли кто и всю ли ночь был барин его дома; но вислоухий денщик отделался от бойкого камердинера, сказав: - Где ему выходить! Он едва таскает ноги!
В самом же деле, Степан Филиппович не ночевал дома; денщик об этом знал, но побожившись своему барину молчать, сдержал слово.
Злодей Плутович, желая довершить начатое им дело, уговорил своего друга пана маршалка (дворецкого), ехавшего со своею женою в К-в, по препоручениям своего помещика, взять с собою несчастную, умирающую с тоски Аркадию, и там оживить ее свиданием с молодым Пузыревым. Так и сделано.
Пан маршалок и его жена, пани маршалкова, взяли с собою Аркадию, привезли в К-в, отыскали место заключения Пузырева, устроили свидание и оживили Аркадию, одушевили Степана Филипповича. Геройская решимость, чрезвычайные труды, понесенные нежною Аркадиею, на пространстве от Кохановки до К-ва, для отыскания своего возлюбленного, оторванного от ее сердца безжалостной рукой жестокого Полковника, и сладкие слезы радости, брызнувшие при свидании из прекрасных глаз Аркадии, и чувствуемые Пузыревым на его ланитах, сильнее всех клятв доказывали ему чрезвычайную любовь Аркадии, и в один момент, из самого несчастнейшего узника, сделали его счастливейшим человеком в мире.
Уже далеко заполночь, после нежных один другому жалоб на каменное сердце Полковника, после искренних отчетов, отданных с обеих сторон и в мыслях и в чувствах, угнетавших их во время убийственной разлуки, они, призвав на помощь пани маршалкову, принялись думать и толковать о средстве вырваться из когтей своих злодеев и положить конец своим страданиям.
Напоследок, по долгом размышлении, они выдумали и тремя страстными поцелуями утвердили, чтобы Аркадии тотчас, по окончании маршалком своего дела, ехать обратно в Кохановку; а ему, оставшись в К-ве, всячески стараться перед умным Матвеем и его дальновидной, прекрасной женой, скрывать свою тоску сердечную по Аркадии и умерять нетерпеливое желание соединиться с нею в Кохановке.
А, между тем, при добром случае, писать к Полковнику; признаваться ему в своем заблуждении; раскаиваться в дурачестве и уверять, что уже он, не только что совершенно исцелился от всех бывших с ним любовных бредней и припадков, но что даже и вспомнить не может о них, не краснея.
Итак, надежда и сердечная радость, воскресшие в сердце молодого Пузырева при восхитительном, неожидаемом свидании с Аркадией, усиливаемые хитрым условием и поддерживаемые тремя страстными поцелуями были причиной внезапной и удивительной перемены Степана Филипповича.
После сего происшествия, молодой Пузырев, с каждым днем становился веселее, свободнее, услужливее и неразлучнее с гостиною своего второго покровителя. Ни одного случая не упускал он, чтоб не быть в театре, в собраниях и в приятельских вечерах; и с каждым днем приобретал новые познания во всех обыкновениях и привычках светской жизни; оказывал важные успехи в приятном обращении и вскоре потом, с лёгкостью копируя лучших, оригинальных франтов того времени, успел сделаться счастливым их подражанием во многих случаях.
Правда, он уступал оригиналам во французском языке, в смелости обо всем судить, уступал им и в танцах; но за то, все эти важные недостатки, слишком вознаграждались его молодостью, пленительной наружностью и скромностью: прекрасные женщины смотрели на него и занимались им.
Сперва было некоторые молодые франты, из зависти, пробовали его сбить с толку загадыванием замысловатых шарад и разными мудреными задачами из игры в фанты; но напрасно, и это им не удалось: милое замешательство Степана Филипповича, от которого по его прекрасному лицу разливался свежий, живой румянец, нравился прекрасным женщинам и заставлял их с нежным участием помогать ему разгадывать мудреные шарады и решать трудные задачи из фантов.
Так прошло несколько дней, в продолжении коих, умный Матвей, писал к своему брату о внезапном, неким неожиданном переломе сердечной горячки, случившемся с молодым Пузыревым, и о быстрой постепенности возвращающей его рассудок.
Вместе с сим письмом было отправлено и другое, сочиненное самим Степаном Филипповичем, которое, после условного с Аркадией признания во всех его заблуждений, после раскаяния во всех его дурачествах и прочее, заключалось следующим: "И если ваше справедливое огорчение от чистосердечного моего раскаяния может, хотя несколько смягчиться: то я, возвратясь, в полк, надеюсь неусыпным своим прилежанием и ревностью к службе, возвратить ваше прежнее ко мне милостивое расположение и совершенно изгладить из вашей памяти мое непростительное дурачество".
Подобное сему написал он и к тем из своих товарищей, которые более других смеялись над его любовью к писарской дочери и первые уведомили о том своего Полковника. В ожидании ответа прошли две недели, и то же удовольствие: театр, собрания, вечера, не переставали, казалось, веселить молодого Пузырева и увеличивать к нему лестное внимание прекрасных дам.
Однажды умный Матвей, с прекрасной своей женой и со Степаном Филипповичем, возвратясь из театра, на коем была играна комедия "Урок мужьям", - сказал своей супруге в отсутствии Степана Филипповича:
- Мне кажется, друг мой Настенька, что уже пора бы нашего любезного гостя отправить назад, к брату. Жаль, он уменьшит собой удовольствие нашего круга, но надобно же подумать и о нем: для молодого офицера приятная праздность светской жизни - яд; он не в состоянии будет отстоять порядочно и одного суточного караула: задремлет, и уснет от скуки; а от лагерной службы заболеет, получит чахотку. Что ты мне на это скажешь?
- Я и сама, мой друг, давно об этом думала, - отвечала прекрасная Настенька, завязывая на башмачке своем ленточку, - но в это время входит Степан Филиппович, и разговор кончился; сели ужинать.
На третий день после сего, любезный гость был отправлен в полк на почтовых. Возвратившись в полк, молодой Пузырев тотчас, во всей форме, явился к своему командиру-благодетелю и, казалось, с чувством искреннего раскаяния извинялся перед ним в прошедшем своем безумии и благодарил его за спасение от явной беды.
Полковник извинил его, обласкал, и, рассказав о значительном расстройстве имения его отца, Филиппа Филипповича, советовал ему, чтоб он думал не о женитьбе, а о том, чтобы со временем быть опорой и утешением своих родителей. После чего, Пузырев был переведен в другую роту, к строгому Капитану, и получил в свое командование взвод, расположенный от Кохановки в 12 верстах.
Вскоре за сим Полковник, для излечения ран, был уволен за границу на 6 месяцев, куда тотчас и уехал, сдав полк, на законном основании, старшему по себе штаб-офицеру. Прошла неделя, другая, прошел месяц, и ни один из добрых товарищей Пузырева, не заметил в нем ни одного вздоха, ни одного слова об Аркадии, когда многие из них с намерением заводили с ним речь о ее молодости, хорошеньком личике и об эфирной легкости в мазурке; Степан Филиппович, слушал их, улыбался и молчал без замешательства, хладнокровно.
Наконец отличное усердие, с коим Пузырев занимался службой, успокоила добрых его товарищей совершенно: все перестали думать и говорить об Аркадии, и перестали примечать за Степаном Филипповичем. Но Степан Филиппович думал и действовал. Редкий проходил вечер, чтоб он верхом не слетал в дом Плутовича и не насладился бы там беседой с прелестной своей Аркадией. Случалось, что он и ночевал там, но никогда не случалось, чтоб он опоздал на ученье, в дежурство, или в караул, и тем подал бы на себя подозрение.
Таким образом, прошло довольно времени. Вдруг опять между его товарищами пронесся слух, что он тайно обвенчался на дочери Плутовича. Все удивились; долго не верили слуху; но потом, убедившись в истине, донесли об оном командующему полком. Потребовали в полковой штаб подпоручика Пузырева; приезжает, является и тотчас же подает при рапорте прошение.
- Что это значит?! - спросил у него с удивлением командующий полком, прочитав рапорт, - вы проситесь о переводе в гарнизон?
- Так точно, - сказал Пузырев с унынием.
- Что за причина? Мне сказывали, что вы тайно обвенчались с дочерью Плутовича? Справедливо ли это?
- Точно так, - отвечал Пузырев с принужденной твёрдостью.
- Да как же вы осмелились это сделать? Кто вам позволил? Знаете ли вы, что вас за такое самовольство…
- Все знаю, но дело кончено; - прервал Степан Филиппович расстроенным голосом: - пощадите меня, - продолжал он с навернувшимися слезами на глазах: - примите мое прошение. Я не могу и не должен служить в этом полку, - негодование и обидные взгляды моих товарищей, убили бы меня прежде времени. Я скроюсь от них в дальний гарнизон и там... Он не мог окончить: слезы полились из глаз его в два ручья - он вышел вон.
Через три месяца, по неспособности к полевой службе, молодой Пузырев был переведен в В-ий гарнизон при повелении: "с получением его немедленно извольте, отправиться в город В-ну". Он получил и подорожную, и прогонные деньги. До сего времени, со дня поданного Пузыревым прошения о переводе его в гарнизон, он, по причине болезни, переселился и жил в доме своего тестя; и увы! еще в первые дни супружества, коварная любовь сняла с его глаз очаровательную свою повязку и обнажила пред ним истину!
Прелестная, обожаемая им Аркадия, за которую он так много мучился, страдал, для которой пожертвовал славой, ожидавшей его на полях ратных и спокойствием своих родителей, - была не более, как просто молодая, безграмотная и глупенькая женщина, которая целое утро находила удовольствие сидеть за туалетом, и заботиться о своем смешном наряде; и потом во весь день или висеть на шее мужа, осыпая его поцелуями, или бренчать на негодном фортопьянишке одну тy же, вытверженную на память мазурку; или перепрыгивать от музыки к зеркалу, от зеркала опять на шею к мужу и опять к зеркалу, к фортопьянам.
Пан Плутович тоже явился перед его глазами простым, бедным шляхтичем, который во всю свою жизнь, у разных помещиков, служил и бился из куска хлеба, где экономом, где писаржем на броварне (писарем пивоварни) где лесничим - и опять экономом, писарем и так далее. Жена пана Плутовича, также оказалась простою шляхтянкой, дочерью пана кухзржа (повара) на коей он женился из интересу: вместо приданого он получил тогдашнее, последнее, место на кохановской винокурне.
Также и приятельское их общество, собиравшееся, иногда по праздникам, в доме Плутовича, казалось Степану Филипповичу шумным отрывком бердичевской ярмарки. Мужья кричали о своих ничтожных спекуляциях покупать на маленьких ярмарках, у бедных мужиков худую скотину и откармливать ее даром помещичьей брагою; а жены их звонили о своем незначащем хозяйстве, например: об урожае в их огородах капусты, луку, огурцов и прочего; о прибыльном размножении индеек, каплунов.
Во время сих бесед, разочарованный Степан Филиппович, облокотясь на 30-ти рублевое фортепьяно, на коем неутомимая его супруга без умолку бренчала свою любимую, единственную мазурку, сидел погруженный в глубокую задумчивость.
Припоминая себе о тех утонченных удовольствиях и приличиях образованных обществ, на кои он насмотрелся, живя в К-ве, и в коих уже сам начинал играть важную роль, и сравнивая все это с настоящим своим положением, он живо чувствовал ничтожность своего состояния, так, что нередко, нарочно жалуясь на головную боль, он отворачивался от жарких поцелуев неотвязчивой, глупенькой своей Аркадии, и часто, вырвавшись из ее нескромных объятий, уходил из комнаты и, спрятавшись за высокую поленницу дров, приготовленных для винокурни, проливал там горькие слезы!
С каждым днем, с каждой минутой угасала в нем любовь к Аркадии, увеличивалось нерасположение к ее родителям и усиливалась печаль до отчаяния; он стал подвеселять себя водочкой. Вскоре за сим родилась в нем ненависть к своему тестю и теще, но он до времени крепился, скрывал; потом, узнав, что Плутович, вместо обещанной за дочерью деревни, не может дать ему и 10 серебряных рублей, Пузырев вспыхнул, вышел из себя, и вытолкал пана писаржа и, пану писаржеву из их красивого с крылечком домика.
Завладев домом, Степан Филиппович жил в нем полномочным хозяином до отправления своего в В-ий гарнизон, несколько дней, в течение коих возненавидел и Аркадию, стал пить отчаянно и, что всего ужаснее, не мог терпеть своего младенца-сына, родившегося на другой месяц после свадьбы!
Наконец в марте, в самую глубокую распутицу, несчастная Аркадия, жертва дурного не воспитания, а, просто, дурного присмотра, и следовательно жертва своих полуневежд родителей, рыдая, прощалась со своим отцом и матерью навеки! И грубо понуждаемая отчаянным своим мужем, должна была вырваться из последних материнских объятий и с грудным, плачущим младенцем, идти как в гроб, в ту самую бричку, и коей она, незадолго перед тем, в первые дни своего знакомства с Пузыревым, с первыми, еще невинными чувствами любви, нетерпеливая, возвратившись с матерью из гостей, восхитила своим нечаянным приездом тоскующего по ней Пузырева и положила начало своему бедствию!
Пузырев, разбранив тестя и тещу, и проклиная первую свою встречу с Аркадией, называя себя несчастнейшим, погибшим человеком в мире, грубо сел подле своей рыдающей жены и почти с одними прогонными деньгами, поехал в В-ий гарнизон за 1500 верст!
Прошло два года и не было о нем никакого слуха. Потом, прежние хорошие его приятели, с удовольствием, услышали, что Пузырев, по ходатайству его покровителя Полковника, опять был переведен в армейский полк, - и после сего еще прошел один год, и никто не знал где Пузырев и что с ним делается.
В Бессарабской области, среди необозримой равнины, в небольшом, тесно и дурно построенном городке, известном своими ежемесячными ярмарками, на кои из всей области сгоняются тысячи рогатого скота и большие табуны лошадей, в доме капитан-исправника, после званого, изобильного вином и, более сытого, нежели роскошного стола, сидели в большом зале избранные гости, и в ожидании кофе и ликера, каждый со своим случайным соседом или соседкой, говорил свое любимое.
Между сими избранными гостями, с пригожей дамой, поодаль от прочих, сидел молодой армейский майор, товарищ и лучший приятель Степана Филипповича Пузырева; сидел и с удовольствием смотрел на свою пригожую соседку, рассказывавшую ему с жаром о восхитительном местоположении Добружского монастыря, где она наслаждалась жизнью в недавно прошедший монастырский праздник.
Среди сих непринужденных, приятных разговоров, вдруг отворяются двери в зал; показывается в военном сюртуке офицер и вдруг опять, как бы испугавшись многолюдства, скрывается за двери, прихлопнув оные сильно. "Боже мой! это знакомое лицо!", - вскрикнул майор, встав со своего места, и хотел было идти узнать о незнакомом знакомце, но вежливость и удовольствие слушать милую свою собеседницу, продолжавшую все еще рассказывать об очаровательностях Добружского монастыря, требовали, чтоб майор опять сел на свое место и дослушал.
Немного погодя, входит лакей и докладывает сытому хозяину, что какой-то офицер желает с ним увидеться.
- Глупый, проси его сюда! - сказал исправник своему лакею с неудовольствием.
- Да я, сударь, просил его пожаловать сюда, но он нейдет.
Исправник вышел и через минуту опять возвратился в зал и рассказал любопытному майору, что молодой, бедный офицер, переведенный из армейского полка в X-ий гарнизон, вчера, проезжая Орхеевский лес, был ограблен мошенниками, и что теперь, не имея чем доехать до X-на, просит его о вспоможении.
- Но это вздор! - продолжал исправник с уверенностью, что-нибудь да не так: - откуда взялись в Орхеевском лесу мошенники?! Я в первый раз слышу.
- Где этот офицер? - спросил майор с нетерпением.
- Я приказал ему дать кушать; и велел приготовить подводу, - отвечал исправник.
Майор пошел в столовую; представьте его удивление! Прежний его сослуживец и лучший приятель, Степан Филиппович, сидел боком к дверям, за столом, и, не обращая внимания на входящих и выходящих, с жадностью человека не евшего три дня, пожирал все приносимое ему лакеями и пил большим стаканом молдавское, кислое вино!
Растрепанные волосы, небритая борода, багровое, обезображенное горестью и беспутной жизнью лицо, старый, полинявший, нечищеный, с растерянными пуговицами сюртук, такие же рейтузы и худые сапоги говорили майору о совершенной гибели его лучшего приятеля; майор заплакал.
- Здравствуйте, любезный Степан Филиппович! - говорил добрый майор, прерывающимся голосом, подходя к столу. Несчастный Пузырев обернулся на голос, взглянул на майора, встал, поклонился, опять сел и продолжал есть.
- Откуда это вы? и куда едете?
- В X-н, - отвечал Пузырев равнодушно.
- Разве вы меня не узнаете? - спросил его майор с удивлением и горестью.
- Очень помню, - отвечал Пузырев, с тем же равнодушием; - мы с вами когда-то служили в одном полку, в одной роте. Вы господин С.
- Как же вам не стыдно, что вы после этого, и после четырехлетней нашей разлуки, не оказываете ни малейшего чувства радости, встретившись со мной нечаянно!
- Чему мне радоваться! Я сию минуту еду и может быть не увижусь с вами вечно! Майор ужаснулся, выслал всех людей, и, придвинув стул, сел подле несчастного Пузырева.
- Вы очень несчастны, любезный Степан Филиппович! Это видно по всему!
- Да, - отвечал Пузырев хладнокровно, - с тех пор, как женился.
- Где же ваша жена?
- Не знаю. Она, уже год, как меня бросила, и, черт ее знает, с кем и куда уехала.
- А сын ваш где?
- Который? У меня их было трое.
- Где ж они?
- Все померли еще в колыбели.
- И вы можете говорить о них с такой бесчувственностью! Вы, который с такою нежностью…
- Что ж мне делать! - прервал Пузырев с негодованием, оттолкнув от себя жаркое; - вы видите! но оставьте! не будите меня от этой благодетельной бесчувственности! - вскричал он отчаянным голосом, ударив по столу ножом; потом вскочил со стула и хотел было бежать вон из столовой; но майор его остановил, и растроганный несчастьем своего лучшего приятеля, стал просить его убедительно, со слезами, чтоб он тотчас поехал с ним на его квартиру; но Пузырев никак не соглашался.
- Любезный Степан Филиппович! - говорил майор, - пожалуйста, заедем ко мне! В ваших теперешних обстоятельствах, я могу вам быть полезен, могу сколько-нибудь облегчить вашу участь; пожалуйста, поедем.
- Нет, нет! - отвечал Пузырев, вырываясь из его объятий, я не пойду к вам, мне некогда; я должен поспешать в X-н; я уже итак просрочил две недели; прощайте, но если у вас, в самом деле, есть охота мне помочь, то дайте мне на дорогу сколько-нибудь денег.
- Готов вам служить от всей души, любезный Степан Филиппович, но с тем, чтоб вы, хоть на одну минуту, заехали ко мне.
- Ни на одну секунду! не могу, и не хочу. Прошу вас, дайте мне денег, и я сейчас поеду!
Не было возможности уговорить несчастного Пузырева заехать в дом своего лучшего приятеля; между тем привели подводу; начали показываться любопытные; несчастный Пузырев рвался ехать; майор отдал ему все, что на тот раз имел с собой и, горько рыдая, простился с ним навсегда.
Через три месяца, по приезде в X-н, несчастный Степан Филиппович был отдан под военный суд, и к счастью его, умер прежде конфирмации на 22 году от рождения. Спрашивается: кто был причиной, что Степан Филиппович, так рано и так худо, кончил жизнь свою: бабушка (мать Степаниды Кирилловны), или матушка Степанида Кирилловна?
до 1830 г.
