Я жив, покуда / Я верю в чудо.
Король и Шут - Медведь
Словно в тумане, я прошел в свою комнату и, как и хотел, не раздеваясь, лег на кровать. Точнее, упал, потому что сил не осталось, как и уважения к самому себе. Сердце сжималось где-то в горле, когда я думал о том, как подвел Катю. И самым страшным было не реабилитироваться в ее глазах, навсегда остаться непрощенным. Я умел говорить «прости» и говорил это постоянно, и продолжаю до сих пор извиняться по каждому поводу, когда нервничаю. Но сказать другому человеку «извини» не дает гарантии прощения. Чтобы получить его, нужно кропотливо искать и подбирать слова, и каждый такой выбор зависит не только от человека, но и от ситуации. Наверное, люди различают их, как оттенки, но я, если так можно выразиться, словесный дальтоник. Однако ничто человеческое мне не чуждо, и я, так же как и все, боюсь испортить отношения с людьми, особенно с близкими. Особенно с Катей… Из родственного чувства, что ли?
Еще сегодня днем я был уверен, что жизнь только начинается, что я сделал правильный выбор и, если вдруг у него окажутся какие-либо последствия, ответственность за них ляжет только на мои плечи. И тут заявилась Катя с пренеприятнейшим известием о том, что новая жизнь началась не только у меня. Мысли начали уводить в сторону, противоположную состраданию к ближнему, и я все-таки встал с кровати. Я давно заметил, что у человека не всегда есть силы сделать что-нибудь хорошее и рациональное (например, разобраться в себе или заняться работой), но зато злиться он может в любую минуту невзгоды и в любом душевном состоянии. Чувство злости иррационально, однако окрашивает весь мир в яркие цвета, притупляет остальные эмоции и ускоряет мыслительные процессы. И человек, словно в припадке, не видит вокруг себя ничего, кроме ярких пятен, которые теодоровскими тряпками пляшут прямо перед носом. Хочется, как бык, вцепиться в эту тряпку и поднять глупого смельчака на рога. Но почему-то только хочется. И не потому, что я джентльмен, а потому, что боюсь и понимаю: злясь на Катю, я злюсь прежде всего на самого себя. Потому что, наверное, проще быть злым, чем найти виновного не в пляшущем теодоре, а в себе самом.
Я снова сел на кровать и, задумавшись над тем, чтобы привести свои мысли в порядок, повернул голову в угол, где стоял мой мольберт. Злость – деструктивное чувство еще и потому, что после ее активной фазы силы резко исчезают. Руки ватные, внимание рассеянно, взгляд не так остр и сфокусирован на деталях – словом, можно лишь испортить чистый холст. Я решил, что испортил на сегодня достаточно, поэтому надо заварить травяного чаю и с холодной головой задуматься о том, что делать дальше: со мной, с Катей, с ее… ребенком? Я слегка улыбнулся: непривычно осознавать, что твоя младшая сестра – будущая мать. Это, получается, я – будущий дядя, что ли? Хотя чему я смогу научить ребенка? И с чего я взял, что Катя даст мне с ним общаться? И родится ли он вообще…
Я вышел из комнаты, завернул в ванную, умылся, мокрыми пальцами зачесал челку и прошел на кухню. Налив в чайник воды из фильтра, я поставил его на плиту, включил газ и открыл полку с чаем. На улице начало темнеть, поэтому, чтобы разглядеть название на упаковке с травяным сбором, я включил свет. Выключатель резко щелкнул, и я увидел Серегу неподвижно сидящим на табурете. Он смотрел на меня, не моргая. В искусанных губах он держал сигарету из новой пачки. Сперва я инстинктивно дернулся от неожиданности, но уже через секунду стоял в нерешительности. Первым разговор начинать не хотелось: я все-таки еще не забыл, что сосед сдал меня матери, – но Серегин длинный язык сегодня, к моему удивлению, оказался короче моего и натворил не так много бед.
– Мы с тобой договаривались: курить – только на балконе.
Серега быстро кивнул, встал с табуретки и подошел к шторке из деревянных бусин.
– Зажигалку забыл, – подсказал я.
Серега оглянулся на меня и подошел к столу.
– Волнуюсь просто, – поделился он и нервно, но размашисто щелкнул колесиком зажигалки.
Серега поднес пламя к концу сигареты, но тут же оторвал палец от колесика. Из сопла таки успел вырваться маленький огонек, горящий хвостик которого засветился ярким канареечным цветом, выделяясь на фоне маленькой советской кухоньки. Серега неодобрительно замотал головой и вынул изо рта пожеванную сигарету.
– Чай будешь? – спросил я, наливая кипяток в заварочный чайник.
Серега резко повернулся и удивленно посмотрел на меня. Его густые черные брови остановились на лице в полувыгнутом положении. Экспрессия Сереги не позволяла ему испытывать чистую эмоцию: он всегда будто немножечко удивлялся. Сосед угукнул и сел на свой табурет. Еще несколько минут на кухне царила неуверенная тишина. Я налил чай, под внимательным взглядом Сереги поставил чашки на обеденный стол и сел напротив, облокотившись спиной на стенку и упершись в нее затылком. Я закрыл глаза и тяжело вздохнул – надо перезагрузиться.
Первым говорить начал Серега:
– Ты, это… прости. Я не думал, что твоя мама, ой, то есть Ольга Дмитриевна придет. Я вообще никого не ждал так-то, а тут… Что ты ржешь?
– Господи, она даже тебя заставила называть ее по имени-отчеству!
Серега уставился на меня непонимающим взглядом:
– Что в этом такого? Это демонстрирует уважение.
– Ага, – закатил глаза я, – и несбывшиеся амбиции.
– В смысле?
Я махнул рукой, мол, неважно.
Мама хотела быть влиятельной начальницей, но с карьерой дела шли не совсем гладко из-за ее прямолинейности и неумения, как она говорила, «прогибаться под начальством». Поэтому мама отыгрывалась на окружающих и иногда оправдывала себя наличием «тяжелого характера»: крепкого за счет стали и уникального за счет золота. Как по мне, свойственное моей матери подобное поведение не представляет собой особой ценности. Наоборот, оно настолько тяжело, что мало кто может выдержать такое «сокровище». Поэтому я встречал многих, кто маму не понимал, многих, кто уходил из ее жизни. Однако находились и те, кто был способен разглядеть в ней добродушную, иногда даже простую характером женщину. Такие люди оставались с ней навсегда. Просто с ее тараканами и начальственными замашками был готов смириться далеко не каждый.
Серега пожал плечами и, прихлебывая, отпил из чашки. Я взялся за ручку и задумался: о чем сейчас мама разговаривает с Катей? Хотя кого я обманываю? Понятно о чем. И понятно как.
– Я облажался, Серег… очень.
– Понимаю, – протянул сосед. – Хотя нет, не понимаю. Никогда не был в такой ситуации. От меня, знаешь, еще ни одна чикса не залетела. Я в этом плане счастливый. А ты… Ну, тебе остается крепиться, брат. Но ты не бойся: отцом быть непросто, конечно, но, если не уходить в дальнее плавание за хлебом, можно свыкнуться.
Я оторопел.
– Подожди. Ты думаешь: Катя беременна от меня?
– Ну а от кого же? Ольга Дмитриевна так ругалась с тобой… Я подумал, она недовольна тем, что какая-то девка от тебя залетела, и пошла разбираться. Не зря она так быстро собрала свои манатки.
Я рассмеялся.
– Потешный ты! Катя – моя сестра.
– А, – смутился Серега, но вскоре улыбнулся, – правда? А я уж готов был расстраиваться, что ты променял нашу разнообразную холостяцкую жизнь на скучное полигамное существование.
– Какие слова вспомнил! Неужели давеча словарь читывали, Сергей Батькович?
– Ой, завались, – махнул рукой Серега и доброжелательно улыбнулся.
– И, к твоему сведению, из нас двоих домой всякие разнообразия водишь только ты.
– Ты девчонок имеешь в виду?
Я молча кивнул, а Серега, еще сильнее округлив брови, развел руками:
– Ну так я и для тебя их в том числе привожу! Ты просто не смотришь.
Я подошел к раковине, чтобы ополоснуть свою чашку.
– Пока я однажды не заметил, – продолжал Серега, – как ты высовываешься из своей комнаты и пялишься на девчонок через темный коридор. Как маньяк какой-то. А потом и карандашные рисунки твои заметил. Это надо же, как память у тебя работает, что ты каждый изгиб помнишь?
Я выключил воду и оставил сохнуть кружку на столешнице. Серега все это время о чем-то думал. Когда я вернулся за обеденный стол, сосед обернулся в мою сторону, и, улыбаясь, заговорщически спросил:
– И как, нравятся?
После недолгих раздумий я честно признался:
– Не мешало бы поработать над ними на самом деле: свет кое-где падает не совсем натурально, растяжку можно сделать более плавной, штриховка резковатая для того глянцевого материала…
– Тьфу ты! – отпрянул Серега. – Кто о чем, а Джен о штриховке. Сестра-то у тебя хоть не такая помешанная?
– Катя? Нет, она совсем другая. Она…
Я не знал, как ее толком охарактеризовать. Над Катиными легкими шутками смеялись ее подруги, но иногда она умела метко, и при этом не теряя легкости, задеть словом. Она с нетерпением ждала маму с работы, но, когда та приходила домой, старалась не выходить из своей комнаты. Катя легко выпроваживала назойливых ухажеров, но часто убивалась, если кто-то не обращал на нее внимания. Она была любящей и заботливой, готовой вступиться за кого угодно, но при этом сама нуждалась в постоянной защите и проявлении любви. Я лишь точно знаю, что Катя – другая. Она лучше меня. Я никогда не руководствовался злостью или ревностью по отношению к сестре. Скорее, мной двигал страх: я надежно знал, что любое мое поведение, любая моя реакция может ее расстроить. И тем не менее Катя приходила ко мне, чтобы рассказать о наболевшем, а болело у нее часто и много, поделиться секретом…
– Секретом, – рассеянно повторил я.
– Мм?
– Не знаю, Серег, какая она.
– Ну, судя по всему, теперь – беременная.
– Это-то да, но проблема заключается в следующем: об этом знает мама.
– И что? – Серега взглянул на меня и как-то быстро изменился в лице. – Хотя да, серьезное дело. Судя по всему, Ольга Дмитриевна побежала явно не поздравительным букетиком. Катюхе надо скорее прятаться в ближайшем укрытии от этого смертоносного урагана.
– Вот видишь? А все бы могло обойтись, если б не я!
– Подожди, так ты случайно Ольге Дмитриевне про Катюхин залет сказал?
Серега произнес мамино имя как-то вскользь, небрежно, отчего буквы смешались в единообразное нечто с явно слышимыми «т» и «р» где-то посередине. Они влетели мне в лицо и попали в глаза, в нос, в уши, как горячий поток песчаного урагана. Мамы здесь не было, но казалось, что она рядом и невидимыми песчинками, перекрывшими горло, не дает вздохнуть. Пытаясь набрать в легкие немного воздуха, я рефлекторно открыл рот, и из него горячим песком высыпалось:
– Прошу тебя, не называй так мою мать!
Вместе с песчаной бурей рассеялась и не пойми откуда взявшаяся злость. Я встал, чтобы налить себе еще чаю.
– Прости, – выдохнул я, облокотившись на столешницу. – Извини. Просто я не знаю, что мне теперь делать.
– По тебе видно, – задумчиво заметил Серега и продолжил говорить уверенно, слегка вскинув брови. – Короче, если ты специально такой финт отмочил, то ты молодец, конечно. Только не в прямом смысле. Если как сейчас: просто, в порыве эмоций, – то карма твоя практически чиста, – он отпил остывший чай и, отнимая кружку от губ, увлеченно продолжил. – В любом случае, брат, придется извиняться. Знаю, как ты это не умеешь, но путь к женскому сердцу лежит через разговоры. С этим тебе придется смириться.
– А если Катя откажется от ребенка под давлением матери? Ее жизнь под откос пойдет. Из-за меня.
Серега призадумался. На кухне было слышно, как дышит сосед и как бьется мое сердце.
– Если так рассудить, – тягуче начал Серега, – оставлять залетного ребенка в восемнадцать лет – не прям круто. Дела после этого с учебой в гору вряд ли пойдут. Так что еще неизвестно, кто здесь прав: Катя или Ольга Дми… ээ, твоя мама. Но! – Серега сделал жест, требующий обратить на говорящего особое внимание. – Если Катюха действительно хочет и тем более приняла решение, она отстоит свое. У тебя ж сестра такая девка, небось, боевая?
– Может, и такая, – согласился я, практически без сил опускаясь на табурет с кружкой заварки, разбавленной почти полностью остывшей водой из чайника. – Про нее одним словом и не скажешь. Она всегда разная, и при этом в ней все умещается так умело, как на академической композиции. В общем, я повторюсь: Катя…
Все это время Серега внимательно глядел на меня, как родитель, смотрящий на рисунок своего маленького ребенка, чтобы найти, за что можно похвалить эти неумелые каракули, используя нечто более оригинальное, чем «как красиво» и «очень похоже». Из Сереги наверняка вышел бы плохой родитель, потому что скоро его темные глаза остановились и безучастный взгляд смотрел сквозь мою голову, губы немного приоткрылись, и он маленькими порциями вдыхал воздух. На каждом прерывистом вдохе сосед еле-заметно подавался вперед, и взгляд его снова становился сфокусированным. Наконец Серега не выдержал и перебил меня:
– Дай угадаю, что ты сейчас скажешь. Катя, – он сделал драматичную паузу, – другая.
Был бы вместо табурета стул, Серега бы с довольным выражением лица, отражающим приятное чувство выполненного долга, облокотился на спинку. Вместо этого сосед закинул ногу на ногу и принялся подбрасывать стопу от колена так, как это представлялось ему изящным; одну руку он упер в бок, а второй размахивал в разные стороны, шевеля кистью.
Сначала я был готов обидеться на него за то, что он пародирует меня. Однако скоро понял, что, несмотря на наигранность образа романтика, он получился весьма точным. Ведь, не зная Катю, сложно было судить о ней, располагая только очевидной мне одному характеристикой «другая». Я понимал, что она особенная, видел эти особенности, отличающие ее характер от характера ее сверстниц, мамы, да даже Сереги, но назвать все это одним словом – нет, не получалось.
Тем временем Серега резко выпрямился, так же резко достав меня из пучины размышлений, и немного перегнулся через стол мне навстречу.
– Какая бы твоя сестра ни была, запомни: все они – женщины – одинаковые, потому что любят ушами.
Серега проговорил последнее слово чуть громче, практически по слогам, как делают люди, если им надавить на больную мозоль. А может, он просто хотел, чтобы до меня точно дошла эта неколебимая и простая, на его взгляд, истина.
– И тебе, браток, придется заглаживать свою вину в любом случае, – продолжил сосед. – Ты и так и так накосячил, выдав вашей маме то, что Катя должна была рассказать ей сама. Так что мой тебе совет, как профессионального покорителя женских сердец и тех, что пониже зон, – беги скорее к ней под балкон и пой серенады.
Тут громко зазвонил телефон. Серега так резко потянулся за ним, что нечаянно смахнул его на пол. Подняв сотовый, сосед на секунду смутился, смотря в экран с длиной резкой трещиной на защитном стекле. Контакт «Твоя малышка» с пестрыми смайликами настойчиво требовал принять входящий звонок.
Нет, даже несмотря на чувство юмора, Серега не мог записать так номер незнакомки. Он быстро придумывал приводимым девушкам ласковые прозвища на мотив животных или чего-то калорийного, которые постоянно менял в процессе разговора. То ли он пытался очаровать широтой словарного запаса, то ли просто забывал имена и выкручивался как мог. Второе больше на него похоже. Серега даже не записывал номера приводимых девушек, но зато с легкостью давал им свой телефон, например, чтобы вызвать такси до дома. Все банальное просто, а человеку свойственно сохранять в своей голове наиболее простое и яркое (стоит вспомнить любую песню из рекламного ролика, и вы уже обречены напевать ее несколько дней подряд). Это знал и харизматичный, надушенный Серега, и пестрые девушки, записывающие свой номер телефона сразу после того, как составят маршрут от холостяцкой койки до своего дома. Вдохновленные, с приятно тяжелыми ушами от навешанных на них комплиментов, они называли себя как-нибудь необычно-банально и, конечно же, добавляли смайлики, чтобы «тот симпатичный парень из клуба вспомнил и стопудово перезвонил».
Контактов с подобными названиями у соседа было много, однако среди них выделялось несколько записанных просто: «Мама», «Отец», «Джен». Никаких смайликов, никаких уменьшительно-ласкательных производных. Спустя достаточное количество времени я так и не понял: почему родители, с которыми у Сереги были хорошие отношения, именовались несколько сухо? И почему среди этой троицы «избранных» оказался мой номер? Вероятно, сосед все еще вынашивал какую-нибудь невероятную шутку, предназначенную для моего назывательства, и я чуть-чуть улыбнулся этой забавной мысли.
В трубке послышалось протяжное, рафинированное «алле».
– Конфетка моя, я сейчас занят важными делами, – привычно соврал Серега.
Из трубки полился плаксивый водопад уговоров. Сосед сделал несколько безуспешных попыток, чтобы все-таки отказать, делая тембр голоса более спокойным и ласковым, но вскоре замолчал. Он посмотрел на меня. Его брови немного придвинулись друг к другу, образуя две неаккуратных вертикальных складки. В нерешительности он поддел ногтем кусочек корочки на губе, и из ранки выступила капля крови.
Будто в чугунном скафандре, я с усилием повернул голову в его сторону и вопросительно качнул ей. Не моргая, Серега оценивающе смотрел на меня и, цокнув языком, наконец встал с табурета.
– Уже через десять минут, говоришь?
Жалостливое мычание в трубке сменилось радостным кудахтаньем.
– Знаешь, – он быстро отнял телефон от уха и посмотрел на экран, – малышка, дела резко отменились. Теперь я свободен, и через десять минут жду тебя в своих шикарных аппартаментах.
По-кошачьи довольно улыбнувшись на восторженное визжание на другом конце провода, Серега со знанием алгоритма последующих действий положил трубку. Он еще раз посмотрел на меня, разомкнул было сухие губы, чтобы что-то спросить, но вместо этого поджал их, похлопал меня по плечу и направился из кухни в ванную. Включив свет, сосед еще раз обернулся на меня.
– Ко мне сейчас приедут. Если нужен буду – зови, не стесняйся. Пока можешь потусить на балконе, но недолго, если не хочешь, чтобы я отвел эту деваху к тебе в комнату.
Серега по-доброму широко улыбнулся и закрыл за собой дверь. Я поставил на стол уже совсем остывшую чашку и, по-старчески упершись руками в колени, поднялся с табурета. В ушах зашумело, а глаза заволокло густым туманом зелено-серого цвета.
– Надо проветриться, – решил я и, дождавшись, когда туман рассеется и в переносице перестанет щипать, отправился на балкон.
Оттуда открывался красивый вид, однако до него еще нужно было добраться. А путь лежал через Серегину комнату. Не скажу, что его холостяцкое место обитания было совсем уж непригодным для житья, но и обратного утверждать не буду. Мебель и другой хлам, находившийся на полу, были немного отодвинуты от стены: кровать, тумбочка, забитая всяким мусором и трофеями с вечеринок, проигрыватель – подарок Серегиного отца, – высокие стопки CD-дисков в прозрачных пластиковых коробочках, с которых местами слезла или выцвела шероховатая пленка. Около дверного проема стояло зеркало на четырех колесиках. Задние западали, поэтому из передвижного оно превратилось в просто напольное. Старый деревянный шкаф, доставшийся от хозяев квартиры, скрипел похуже Серегиной кровати в самые неспокойные дни, поэтому почти не использовался. Конечно, можно было смазать петли, прикрутить ручки, починить одну наполовину отломанную дверцу и пользоваться им полноценно, но вместо этого сосед использовал только более-менее рентабельные три выдвижных ящика и одно отделение с полками и перекладиной для вешалок. Там он хранил все чистое: нижнее белье, сваленные горой носки разных оттенков черного, пары которых вытягивались из ящика наугад и первое время резали глаз заметным мне одному отличием, футболки и выходная одежда. Будучи тем, кто начинает вести активный образ жизни ночью: темной, приглушающей оттенки, ослабляющей зрение и обостряющей остальные органы чувств, – Серега предпочитал носить яркую одежду, подчеркивающую его настрой. Поэтому у соседа имелись забавные туфли в черно-белую клетку и рубашка в крупный разноцветный горох. Забавными эти вещи были не из-за расцветки (она как раз таки очень подходила Сереге), а из-за того, что он ими очень гордился. Даже я не мог удержаться от шуточки, когда видел соседа, позирующего перед зеркалом в подобном образе, а он, в свою очередь, – от того, чтобы не выпрямить спину и одним размашистым движением не зачесать волосы назад. Непарадные вещи Серега разбрасывал по полу, закидывал под кровать, сваливал на резной стул, стоявший в углу комнаты, потому что занимал почти все место на кухне. Где-то там же валялся неоткрытый тюбик силиконовой смазки для петель.
На фоне комнаты с минным полем в виде носков, скомканных футболок и мятых пачек из-под сигарет выделялся балкон, на котором стояла лишь пепельница. Может, пусто было потому, что там надолго мог задерживаться я. Мне нравилось смотреть на мир свысока, как кошке, забравшейся на высокую тумбу в прихожей и наблюдающей за копошащимися хозяевами. Тем более что на балконе было много места, а ветерок, задувающий во всегда открытое окно, выветривал из головы ненужные мысли.
Я подобрался к двери и с трудом повернул пластиковую ручку, еще раз вспомнив о том, что когда-то покупал смазку для петель. Ветерок прилетел мне навстречу и, как добропорядочный пес, радостно облизнул мое лицо. Он бы рад был положить лапы мне на плечи, но на них взгромоздилось чувство вины.
Серега был прав: представлялся только один способ – извинения. Я уже рассказывал, как нелепо и неуверенно я всегда пытаюсь просить прощения, как я волнуюсь и не могу подобрать слов. И все это случается с малознакомыми людьми. А тут – Катя.
– Целая сестра, которая может пострадать от твоих необдуманных действий, – не уставал напоминать себе я.
Я посмотрел на улицу. Мартовский вечер темноватой завесой начинал ложиться на двор, покрытый несвежим снегом. Тонкими ветками деревья едва касались друг друга, словно боясь пробудить ото сна. Около фонарных столбов ходили дворовые собаки, шевеля хвостами и приклонившись носами к слегка подтаявшим сугробам, в надежде найти что-нибудь съестное или просто обнюхивая свою территорию.
Окна в доме напротив начали потихоньку зажигаться. Через стекла пробивался приглушенный, но хорошо различимый свет разных теплых оттенков. Люди любят, когда в доме все лампочки излучают желтоватое свечение, говорят, что так уютнее. Не знаю, почему намеренное искажение цвета они называют уютом. Когда в комнате перегорает одна из лампочек, ее заменяют на с трудом найденную, одиноко лежавшую в дальнем ящике. Включается свет, и назло всем она одна дает холодный оттенок. И всегда в том месте, которое освещает эта лампочка, становятся заметными покарябанные кошкой обои, следы затертых маркеров, которыми маленький ребенок разрисовал плинтус несколько лет назад, тонкая трещина на потолке, появившаяся словно только что, когда в доме заработала эта несчастная лампочка. И мама, заставившая старшего сына поменять ее, через пару минут становится недовольной: от белого света (на самом деле он не просто белый, а дымчато-белый) у нее начинает болеть голова и все кажется таким строгим и, добавляет она, больничным. В больницах, мне кажется, поэтому и монтируют лампы холодного свечения: оно помогает заметить мельчайшие детали, которые важно не упустить из виду. Каждая мелочь, спратанная в теплом свете, может стать решающей в жизни пациента, поэтому работникам больницы важно не выдавать желаемое за действительное. И в этом им помогает отрезвляющий, напряженно точный дымчато-белый свет.
Между домом, постепенно оживающим в последний раз за день, и таким же лесом виднеется розовеющий кусочек неба. Мягким градиентом оно растягивается от умеренной пурпурно-синей кромки с редкими облачками к светящемуся горизонту цвета «розовый антик». Кончики пальцев слегка покалывает, и в грудь, словно пуля, стремительно проникает желание запечатлеть это на бумаге. Я даже будто инстинктивно дергаюсь в сторону двери, но возникшая мысль, медленно угасая, расплывается внутри грудной клетки, и я остаюсь на месте, сжав пальцы на руках посильнее, чтобы согреть их. От созерцания прекрасного неба, в котором отражаются кроны лесных деревьев глубокого синевато-зеленого цвета, меня отвлекают с по-весеннему хлюпающим призвуком хрустящие шаги и резкое «ой!» у подъезда, когда мужчина, чуть не поскользнувшись, выпускает из рук связку ключей, которая беззвучно падает в снег.
Тогда же мой взгляд зацепился за стеклянную пепельницу, не стоящую на узком подоконнике. Она стояла там из-за того, что хорошего места на балконе просто не было: резной стул не пролезал в дверь, оставлять ее на полу было неудобно, а держать в руках, пока Серега курил, было опасно для окружающих. Поняли мы это после того, как вторая по счету пепельница выпала из рук соседа и разбилась рядом с бабушкой, идущей из продуктового магазина. Перепуганная, она подпрыгнула, выпустила из рук авоську, и та с хрустом упала на асфальт.
– Мне кажется, у этой мадам не все дома, – жаловался Серега, снимая ботинки в прихожей после того, как помог пострадавшей собрать продукты и подняться на нужный этаж. – Ну вот кто перекладывает яйца из лотка в обычный целлофановый пакет? Вот и я не знаю! Теперь обязан два месяца приносить ей свежий десяток, – обиженно продолжал Серега, не переставая возмущаться. – Чувствую себя ущербным малолетком. Боюсь представить, какие условия выдвинула бы эта бабка, не будь у меня чарующего личика!
Сейчас у нас на балконе стояла минималистичная стеклянная пепельница, подаренная Сереге его мамой. В ней лежало три примятых пальцами и скрюченных от недавних морозцев бычка, вокруг которых был рассыпан пепел кварцевого цвета с пестрыми вкраплениями. Если долго на него смотреть, он напоминал рассыпанные пиксели старого выпуклого телевизора, после пары минут глядения в который глаза начинали болеть, а картинка – смазываться и трястись. Я встряхнул головой и снова увидел три рыжих бычка. Зачесался язык, пересохло в горле. Серега говорил, что так бывает, когда хочется курить. Я вспомнил, что по телевизору недавно передавали данные исследований о вреде курения. Со здоровьем все ясно – рак гортани, легких, импотенция – об этом каждый курящий школьник знает, однако ученые провели опрос и высчитали, что в среднем порядочный гражданин, начавший курить в восемнадцать лет, за всю оставшуюся жизнь на оплату своей вредной привычки тратит около четырех миллионов восемьсот восемнадцати тысяч рублей. Тогда я удивился:
– И зачем им все это? Наверное, без вреда кошельку курить могут только безработные: им все равно хуже уже не будет.
Я, конечно, не собираюсь заводить вредную привычку, но, если бы хотел, мог бы с легкостью себе позволить. Составляя заявление, я понимал, на что иду, и заранее придумал и даже попробовал просчитать несколько вариантов заработка, связанного с живописью, но все представлялось туманно.
Я сдул несколько хлопьев кварцевого цвета, и на дне пепельницы показался рисунок животного. Стоило мне развеять пепел, который резал глаза и искажал картинку, как я заметил вполне четкое изображение. Пагубная привычка вселила в меня надежду. Я давно знал, что на пепельнице изображен дракон, однако только сейчас я сдул все ненужное, чтобы вновь вспомнить о его существовании. Так же и в жизни: стоит лишь попробовать привести чувства в порядок, сдуть с них пепел, и вот уже не так страшно и нереально все происходящее.
Может, и с Катей так же получится, стоит только попробовать?..