— Только, сударь, покороче. Я не собираюсь здесь торчать всю ночь и ждать, пока вы соберётесь с духом попросить очередной пузырёчек…
И всё же открывать даже крошечное окошечко в двери она не спешила.
— Простите. Помогите, умоляю. Я отравлен. Иначе я не стал бы ломиться к целительнице в такой час. До других слишком далеко, я не дойду.
К тому времени, как мне открыли, я уже столько молотил в дверь, что совершенно выбился из сил. Увидев меня, хозяйка ахнула и чуть не выронила свечу, но потом, убедившись в том, что я один, и справившись с первым испугом, сделала мне знак войти.
Мы разошлись в узком дверном проёме, как в танце. Я слышал, как за моей спиной она заперла дверь на засов.
— Проходите, вот сюда. Простите и вы меня. Ночью ко мне обычно стучатся посетители гораздо менее благородные. И не такие красавцы. Что случилось? Почему вы думаете, что вы отравлены?
— В том-то и дело, что наверняка я не знаю. Но умоляю, сделайте хоть что-нибудь.
— Я же не могу дать вам что попало, наугад! Рассказывайте всё с самого начала, только покороче.
С самого начала… Как уложишь полжизни в несколько слов? А уложишь — и получится что-то невыносимо пошлое. Однако ни выхода, ни времени не было.
— Мы пили со старым другом, в последний раз на воле, понимаете? Праздновали мою предстоящую свадьбу. Только вдвоём, и слуг он отпустил. Наливали мы сами, пили одно и то же. Но теперь мне кажется, что со мной что-то не так.
Она бросила на меня какой-то странный взгляд.
— И много выпили? Снимите камзол. Просто проспаться не желаете? Может быть, это всего лишь… старость?
Мне было нужно противоядие, а не дурацкие нравоучения. Повинуясь, я почти огрызнулся:
— Сколько мне, по-вашему?
Прищурившись, она обхватила прохладными пальцами оба моих запястья и медленно произнесла:
— Тридцать шесть лет, два месяца и пять дней.
Ведьма!..
Кажется, выражение моего лица позабавило её, она отпустила меня и качнулась на каблуках:
— Что бы ещё угадать? Вы когда-то были ранены во-от сюда, одной ногой в могиле побывали, можно сказать, чудом спаслись.
Точно, ведьма. Этого ещё не хватало.
— Да. Лет пятнадцать назад. Поединок.
— Дышите глубже. На вас лица нет. И не хороните себя раньше времени. Впрочем… — тут она резким движением сунула чадившую свечу мне прямо в лицо, воск окропил полотно на моей груди, — Да, зрачки широковаты. Ну-ка, поднимите вон ту ступку, столько раз, сколько сможете.
На столе, занимавшем всю стену напротив окна, было полно всевозможной алхимической утвари. Указанная ею тяжёлая латунная ступка сразу же выскользнула из моих рук, покатилась по полу, зазвенев уныло, словно колокол по покойнику.
— Да, сударь, может быть, вы и правы.
— Я с этого начал, и всё равно не могу поверить!..
— Если бы вы знали, на что иногда способны влюблённые…
— С чего вы взяли, что он влюблён в мою невесту? Да хоть бы и так, яд… это же невозможно. Он несколько раз спасал мне жизнь, я — ему, мы с ним как родные братья.
— Если бы вы знали, на что иногда способны родные братья…
Я слушал её разглагольствования только потому, что мне некуда было деваться, а она всё продолжала, позвякивая стеклом у рабочего стола:
— …Мгновенный благородный порыв перед лицом смерти — это, конечно, достойно восхищения, немногие на такое способны. И всё же это именно порыв и именно мгновенный. Бесславная, безмолвная преданность, длящаяся годы — мужчины так, наверное, вообще не умеют. Но не будем терять времени. Мне кажется, я угадала, что вам подлили, и у меня есть средство от этого зелья. Однако дело в том, что, если я ошибаюсь и никто вас не травил, моё лекарство убьёт вас быстрее предполагаемого яда. Это опасная вещь.
Звон в ушах и тошнота не прекращались, мысли путались.
— Погодите, погодите, вы хотите сказать, что, если я сейчас окончательно признаю то, что меня задумал вероломно убить мой лучший, мой единственный настоящий друг, и приму ваше питьё, то всё будет прекрасно? А если я выпью его и умру, это будет значить, что мой друг ни в чём не был виноват?
— Да.
— И что же делать?
— Ну, вам виднее, вы своих приятелей лучше знаете. Покопайтесь в памяти, подумайте, способен ли он на такое. Правда, память у некоторых вещь ненадёжная... Только думайте быстрее, у вас не больше часа. В ушах сильно звенит?
— Невыносимо.
— Так поспешите. А я пока приготовлю лекарство. Вы же почему-то всё-таки подумали о яде и прибежали ко мне, не так ли?
Она так уверена в том, что именно я выберу, или это просто предусмотрительность? Действительно, какой целитель захочет иметь на своей совести лишнюю смерть? Но с чего бы ей тратить, быть может, редкие и дорогие травы или что там у них ещё — для того, чтобы после просто вылить получившееся снадобье? Значит, она действительно увидела во мне какие-то признаки отравления — и именно тем, о чём она говорила?
Но это она. А я? Действительно, откуда-то же появилась у меня неотступная мысль о яде? Всё громче и смелее звучал у меня в ушах вместе с противным гулом злорадный шёпот, который убогие негодяи, судящие о других по себе, выдают за жизненную мудрость: всегда предполагай в людях самое худшее, жди самого худшего, будешь только приятно удивлён... И жить — мне так хотелось жить! Я обречённо опустился на скамью у стены.
— Давайте. Я готов.
Она поставила на столик рядом со мной изящный кувшин и чашку, тускло блестевшие в свете свечи. Носик кувшина обвивала черненая змейка тонкой работы, подмигивала мне. Мастер был шутник: наклонишь кувшин — и жидкость, заключённая в нём, будет стекать прямёхонько с жала змеи. Змейка, змейка, что в кувшинчике? Яд или противоядие?
— Сколько надо выпить?
— Наливайте в чашку до третьей отметки.
Я налил, выпил; зелье было даже в чём-то приятным на вкус, пахло заморскими пряностями.
— И как я пойму, что со мной происходит?
— Вот странный вопрос.
— Если мне суждено умереть, я не хочу бросить на вас тень. Вы согласились мне помочь, были так добры… Я пойду.
— Стойте, стойте! Вы настолько уверены в своём приятеле, что готовы в случае чего умереть где-нибудь в канаве, с нищими и пьянчугами? Сидите. Если всё будет так, как я предполагаю, мы просто проведём время за беседой или чем-либо ещё более приятным, а потом вы отправитесь к своей драгоценной невесте, — она молчала, как будто ждала чего-то от меня; я молчал потому, что в горле до сих пор стояло и явно просилось наружу приготовленное ею снадобье.
Они скривила лицо:
— Впрочем, если вы верите в чудеса: чтобы поскорее заметить приближение именно того исхода дела, о котором вы так мечтаете, можете встать и походить по комнате.
— Мечтаю?
— Да у вас же всё на лице написано. Невыносимо расставаться со сладкими сказочками о вечной дружбе?
— А вам больше нравится предполагать в людях самое худшее?
— Мне больше нравится видеть мир таким, какой он есть. А наш мир таков, что в нём есть и жестокое безразличие, и слепое себялюбие, и всевозможные зелья самого разного действия, и безответно влюблённые, подливающие их таким рассеянным, погружённым в себя счастливчикам, как вы.
Назло ведьме я поднялся и, сжав зубы, зашагал вдоль стены, то и дело судорожно цепляясь пальцами за резное дерево. Голова всё больше и больше наливалась тяжестью, глаза — злыми слезами. Мы были с ним вместе всю жизнь, начиная с далёкой поры солёных розог и деревянных мечей; накануне первого боя мы именно с ним обменялись письмами для близких на случай несчастья; столько раз заслоняли друг друга от пуль и клинков, что сбились со счёта; делили, бывало, последний глоток воды и кусок хлеба, готовы были оказать друг другу и последнее благодеяние, лишь бы не попасть раненым в плен; вместе когда-то ползли к своим по раскалённым пескам среди раздувшихся чёрных трупов и через ледяные перевалы, где до сих пор, наверное, лежат, вечно молодые, наши товарищи… И такая дружба, закалённая в огне и крови, не выдержала покоя и скуки мирной жизни, не прошла испытания какой-то ничтожной юбкой?! Если это мир, какой он есть — зачем мне такой мир?
Я вдруг понял, что говорил всё это — и еще многое другое, чего не должен был говорить — вслух. Хозяйка, забившись в угол, барабанила пальцами по узорчатой скатерти. Брезгливая скука искажала её лицо, ноздри дрожали, губы кривились. С чего я, в самом деле, решил, что это было подходящее место и время для исповеди? Целители, и без того по роду их занятий часто имеющие дело с рвотой и поносами, словесные извержения выслушивать не обязаны. Но и от стыда, и от пыточной в своей собственной душе меня понемногу избавляла подступавшая всё ближе темнота. На ощупь я снова нашёл скамью, немеющими уже губами проговорил:
— Кажется, я всё-таки был прав! Я, я, а не вы!
— Вы как будто этому рады?
— Счастлив!
Это была чистая правда — и моё последнее слово, потому что тут я, торжествуя, почувствовал, что умираю.
* * *
Очнулся я в той же комнате, на той же жёсткой скамье у стены. В окно, забранное мелкой решёткой, било солнце. На столе рядом со мной курился паром знакомый кувшинчик, только теперь там стояли уже две чашки, лежала какая-то снедь — обычная утренняя трапеза.
— Сколько я пробыл без сознания?
— Сегодня четвёртый день. Весь город гудел, не без моего участия, конечно: такой важный господин сбежал прямо накануне свадьбы… Ваша красавица, бедняжка, со стыда выплакала все глаза. К счастью, её быстро нашлось кому утешить, и даже торжество не сорвалось, — она кисло улыбнулась и подала мне чашку, — И это я ещё не стала рассказывать о том, что вы себе навоображали о таинственных ядах и коварных соперниках. Смех, да и только.
— Капли в рот из ваших рук не возьму и не поверю больше ни единому вашему слову! Более того, добьюсь, чтобы вас повесили!
— Хороша благодарность! Я не только спасла вас когда-то от смерти — я, что поважнее будет, избавила вас от дурочки, которой, кажется, всё равно с кем ложиться, и от сомнительного приятеля, который годами бы портил вам жизнь из зависти и скуки. Прекрасная вышла пара. Сегодня в полдень как раз вывешивают простыню: бегите, ещё успеете.
Я задержался ровно настолько, чтобы успеть натянуть снятые с меня во сне сапоги — но, конечно, не потому, что торопился последовать её совету. Сложив дрожавшие руки на груди, она тем временем продолжала:
— Думаете, вам одному тяжело разочаровываться и расставаться со своими мечтами? Я всё не могу прийти в себя от того, в какое ничтожество я была столько лет влюблена. Вы сильно проигрываете при близком знакомстве. Так трепетно относитесь к самому себе, своим воздушным замкам и красивым словам — и при этом вы не то, что не узнали меня, но даже, как и в первый раз, за весь вечер так и не спросили, как меня зовут, а ведь ввалились сюда в надежде, что вам спасут жизнь…
Прочь, прочь от этой набитой отравой лавчонки и сочащегося ядом язычка её хозяйки, если уж нельзя убежать от себя и всего того, что произошло. И я бежал, и вслед мне летели её последние слова, которые она выкрикнула уже зычно, словно базарная торговка:
— А дело просто в том, что пить надо меньше!
Автор: Р. Нардо
Познакомиться с другими произведениями автора можно тут https://vk.cc/cubMAv
