Ядвига Климентьевна жила на краю частного сектора района Сокольники, в самом крайнем доме, граничащим с лесом. Хоть сектор располагался в городской черте, он совсем не был похож на город: кругом покосившиеся деревянные избы да бараки, удобства во дворе, вода из колодца, отопление печное. Одним словом, деревня деревней.
Ютилась Ядвига Климентьевна, можно сказать, тоже на краю, в крохотном уголке, отгороженном шторкой, в комнате на втором этаже, но и на том спасибо. После войны спать в собственной постели на чистом белье, да в тепле, с крышей над головой было настоящей роскошью, не каждый такое имел. И всеми этими благами она была обязана своей племяннице Анфисе.
Ох и суровая же она была. Слова ласкового от неё не дождёшься, а вот оплеухи раздавала запросто. Не в прямом смысле, конечно, а в переносном, но всё равно обидно. Ядвига Климентьевна старалась Анфисе во всём угождать: и комнату в чистоте содержала, и дрова колола, и печь топила, и воду носила, и горячим ужином с работы встречала. Покормит, посуду со стола уберёт, да и к себе за занавеску нырнёт, чтобы Анфисушке лучше отдыхалось. Анфиса работала певицей в ресторане, без выходных. А пению, между прочим, Ядвига Климентьевна её обучила, до войны ещё, когда педагогом в музыкальной школе работала, а в своё свободное время с Анфисой занималась. Слух у девочки был отменный и голосок чистый, большие надежды она подавала. Только война все надежды разом перечеркнула. Да что там надежды, вон сколько жизней с собой унесла. Слава Богу, что Анфиса жива осталась, чудом в оккупации уцелела, потом в столицу перебралась, тётку отыскала, к себе забрала, сняла на двоих комнатёнку в деревянном бараке на краю глухого места, но всё же Москва, самое сердце страны.
И кроме Анфисы у Ядвиги Климентьевны никого не осталось, только больно сурово Анфиса с ней обращалась. Ядвига Климентьевна старалась не обижаться, всё понимала, очерствело сердце племянницы от горя за годы войны, ведь та, окаянная, и детей и мужа её к своим рукам прибрала, никого из родни не пощадила, только одну старую тётку и оставила, а от неё никакого толку нет, хлеб только зря свой ест. Вот Ядвига Климентьевна и старалась доказать, что ест она не зря, а заслуженно. Два раза в неделю в центр города ездила, частные уроки на фортепьяно давала, платили немного, но лишнюю копеечку в дом приносила и всё Анфисе отдавала, робко в глаза ей заглядывая в ожидании похвалы. Та её никогда не хвалила, видно, не заслужила ещё. И Ядвига Климентьевна изо всех сил старалась дальше завоевать Анфисино расположение.
В то утро, когда у них в доме происшествие случилось, Ядвига Климентьевна одна была, соседи все разошлись, кто на работу, кто по делам, кругом тишина, сердцу спокойно. Любила она такие моменты, прилегла на минуточку на свою кровать, глаза прикрыла, благодать. И тут слышит какие-то шорохи из комнаты доносятся, будто кто-то ходит туда-сюда. Вскочила, занавеску откинула и обомлела. Вор! Спиной к ней около окна чёрной тенью замер, огромный детина, в одной руке топорик держит, а другой уже дверцу Анфисиного буфета открыл. А там чайный сервис стоит, красный в белый горошек, Анфисе муж на годовщину свадьбы подарил, одному Богу известно, как она его в оккупации сберегла, только ничего дороже, кроме этого сервиза, у неё не было. А детина точно собрался его умыкнуть, вон и мешок в ногах на полу уже разложил.
Ядвига Климентьевна была женщиной хрупкой, боязливой и много чего на свете боялась, но больше всего она боялась Анфисиного гнева. И, представив себе, как та станет её бранить за то, что она не уберегла единственную вещь, оставшуюся в память от покойного мужа, Ядвига Климентьевна решила действовать.
Схватив под руку что попало, а попал ей журнал «Работница», который она дрожащими пальцами скрутила в подобие дубинки, она отважно шагнула навстречу детине.
— Уйди, ирод окаянный, нашёл где красть. Мы сами концы с концами еле сводим, а ты у нас последнюю ценную вещь тырить собрался? Память от мужа Анфисиного покойного отнять хочешь? Не бывать тому!
Детина медленно обернулся, оказалось, вовсе и не детина он, а немолодой бородатый мужик, худющий, бледный, с ввалившимися щеками. «Поди сам бедствует», - промелькнуло в голове у Ядвиги Климентьевны.
— Ты, бабка, в своём уме? Я сейчас тебя кулаком по башке стукну, и от тебя мокрого места не останется. Иди себе за шторку, пока я добрый, и сиди там молча.
— Никуда я не пойду! Меня Анфиска потом убьёт. Либо ты, либо она, по-любому мне конец. Так что сервиз не отдам, только через мой труп.
Детина шагнул к Ядвиге Климентьевне, вроде всего-то пару шажков сделал, а уже завис над ней всем своим недюжинным ростом. «Ну всё, — подумала Ядвига Климентьевна, — вот и настал мой час». Однако назад не отступила, глаз не отвела, руку со скрученным журналом вниз не опустила. Так и стояли они, смотря в глаза друг другу, будто в молчаливой дуэли какой. И победила в ней Ядвига Климентьевна. Вор смачно сплюнул на пол, хмыкнул, вытер тыльной стороной руки губы, хрипло подытожил:
— Повезло тебе, старая, сегодня. Не хочу грех на душу брать, жизнь человеческую отнимать из-за какого-то сервиза. Живи себе, покуда живётся.
И пошёл неспешно, а Ядвига Климентьевна, где стояла, там вниз и опустилась, ноги её подвели, и до позднего вечера так на полу в холодной избе просидела.
Вечером, когда все жильцы возвратились, кто с работы, кто, переделав свои дела, такой переполох поднялся. Участкового вызвали, он у Ядвиги Климентьевны по сто раз одно и то же переспрашивал, всё пытался словесный портрет вора составить. Да как его составишь-то? Ядвига Климентьевна от страха ничего вспомнить не могла, кроме бороды и узкого лица с ввалившимися щеками. «Поди сам бедствует», — неустанно крутилось у неё в голове.
А от Анфиски ей всё равно влетело, на сей раз за то, что себя не пожалела, из-за какого-то сервиза жизни могла лишиться.
— Ты о чём думала? Меня сиротой оставить? Ты же у меня последняя из всей родни осталась. Никого больше на всём белом свете нет. Да пропади пропадом этот сервис, не приведи господь убили бы тебя, а я бы себе локти всю оставшуюся жизнь кусала. Себя винила, что не уберегла тебя.
Ядвига Климентьевна слушала её, и впервые на сердце у неё было тепло от Анфисиных слов. Надо же, как племянница за неё беспокоится, переживает, даже и сервиза памятного ей не жалко.
И неожиданно для себя Ядвига Климентьевна подошла к Анфисе и обняла её, а та вмиг затихла, вся как-то сжалась, как будто бы в маленькую девочку превратилась, а потом беззвучно заплакала. И долго молча рыдала, выталкивая из своего сердца всю горечь военных лет, высвобождая в нём место для мирной жизни.
С тех пор перестала Анфиса ругаться на Ядвигу Климентьевну, и стали они жить душа в душу. Хоть и на краю частного сектора, в старом бараке без удобств, но жили хорошо, с миром в сердце. А хату их соседи боевой прозвали, а саму Ядвигу Климентьевну за глаза стали величать бравой старушкой. И очень она этим гордилась, ничуть не меньше, чем если бы ей орден Мужества присвоили. Выходит, не зря она хлеб свой ела, сгодилась. Может, ещё пользы какой принесёт.
Еще больше рассказов смотрите на моем канале в Telegram.