Продолжение. Начало -11.02.-04.03.2024 г.
Семён Михайлович какое-то время служил, своими методами «поднимал оборонку». Потом ситуация изменилась, такие как он стали не нужны. Его уволили с неплохой пенсией, что само по себе, было, по тем временам благом, потому, что со многими его сослуживцами обошлись не столь милосердно. Кроме того, им ещё и помогли перебраться в Москву. Там он продолжал работать, занимал разные должности то в отделах кадров, то в охране «режимных предприятий». Одно время был даже заместителем директора завода, но сильно запил, остановиться не сумел и «уволился подчистую». Окончательно уйдя на покой, он стал на глазах меняться, и в скором времени от прежнего, блестящего офицера НКВД, за образ которого он, до последнего времени всё ещё продолжал держаться, осталось совсем мало. Пожалуй, только привычка каждый день бриться, завуалировано-туманно, многозначительно и с оттенком превосходства говорить о казалось бы простых вещах, и проницательно-подозрительно смотреть на людей. То ли на почве закоренелого пьянства, то ли с возрастом, характер у него всё больше портился. Реве он постоянно досаждал своей мелочностью, нездоровым педантизмом и вечным брюзжанием. Кроме того он, с какого то времени перестал спать ночами, шаркал по комнатам, перебирал старые вещи, вёл какие-то записи, что-то бесконечно считал, причитая при этом, шумно сморкался, рвал и жёг бумаги, в которых, было что-то такое, чего нельзя было знать посторонним. Никто к ним не ходил, близких знакомых у них не было, и жили они, как всегда, замкнуто. С соседями Семён Михайлович с самого начала не поладил. Двор у них, как и многие московские дворы был «выпивающий». После их переезда сюда, местные любители спиртного быстро вычислили в Семёне Михайловиче своего брата и принялись всячески завлекать его в свою компанию, возможно рассчитывая на угощения с его стороны. Но, во-первых, угощать, кого бы то ни было, было отнюдь не в его правилах, а во-вторых, поддерживать такие знакомства и распивать что-то с «алкоголиками» он считал для себя неуместным и принижающим его достоинство офицера НКВД, пусть даже бывшего, что он и дал им понять при очередном заигрывании с их стороны. Те, в свою очередь, не то чтобы обиделись, но относиться и к нему и к Реве стали определённым образом. Страха перед НКВД к этому времени уже не было, организация эта во многом стала «притчей во языцех», и подвыпившие компании не стеснялись, когда они проходили мимо, отпускать в их адрес двусмысленные шуточки и остроты. Реве доставалось даже больше, чем Семёну Михайловичу и стоило ей только, подходя к дому, оказаться поблизости от выпивох, как они начинали демонстративно суетиться, прятать бутылки, шикать друг на друга, и подчёркнуто приглушенными голосами, но так, чтобы заведомо можно было расслышать, переговариваться между собой – Смотри, смотри, прокурорша идёт, прячь быстрее, а то засудит. Это настроение передавалось и другим жителям прилегающих домов и о них довольно откровенно-недоброжелательно судачили. Владленчика по приезду из «далёких краёв» Рева «на время устройства» передала на попечение бабушки, где он так и остался. Бабушка не то, чтобы души в нём не чаяла, но всё, что считала нужным, для него делала, буквально принуждая и супруга уделять внуку, хотя бы какое то внимание. Особых успехов, однако, из всего этого не выходило. Мальчик рос чёрствым и своенравным. Игрушки ломал, со сверстниками дрался. Любил бездельничать и «доводить» людей, так, что счастьем для него было, что нашёл он приют у бабушки, у которой хватало на всё это терпения. Живи Владленчик с родителями, ему, скорее всего, крепко бы от них доставалось.
Обстановка в целом была для Ревы довольно тяжёлой и когда, в конце концов, Семён Михайлович, в очередной раз перепив в гордом одиночестве, благополучно скончался, особенного огорчения она не испытывала. Провожать его в последний путь особенно было некому. Со старой службы присутствовали только те, кого к этому обязывал протокол. Родные Семёна Михайловича жили далеко, в глубинке, отношений он с ними никаких не поддерживал и на похороны никто из них не приехал. Немного неожиданно даже для него повёл себя Владленчик, который к этому времени был уже не маленьким мальчиком, а вытянувшимся и даже верзиловатым подростком. Он устроил страшную истерику, падал на пол, выгибался дугой, сучил ногами, закатывал глаза, и, буквально захлёбываясь от рыданий, истошно кричал, что он никуда не поедет, потому, что там ему будет страшно. Его пытались уговаривать, но, казалось, что увещеваний он просто не слышит, и попытки образумить, истерику только усиливали. В конце концов, на похороны любимого зятя отправился только его тесть, оставив бабушку приводить внука в порядок.
Всё получилось бы и вообще сухо и на скорую руку, если бы неожиданно не смягчились несостоявшиеся собутыльники Семёна Михайловича. Они пришли небольшой, но всё-таки гурьбой, без лишних слов, деловито помогли, чем было нужно, добросовестно выстояли небольшую гражданскую панихидку и чинно проводили его на кладбище. На поминках выпили совсем для себя немного и скромно поели. Перед уходом, всё ещё с непокрытыми головами подошли к Реве, самый, прежде задиристый из них, выступил немного вперёд, и слегка кивнув головой, сказал – Ты на нас соседка не сердись, и у нас, ни на тебя, ни на Семёна Михайловича обиды нет, мы его жалеем, человек он был несчастный.
После этого прокуроршей Реву во дворе больше уже никто никогда не называл, и когда с возрастом она стала чуть мягче и покладистей, у неё даже завелись там приятельницы. Время от времени она навещала родителей и сына. Владленчик рос, но учиться не хотел никак. Не одолев средней школы, отправился получать профессиональное образование. Работал на заводе, рано женился, но семейной жизни не получилось. Женился второй раз, на женщине, которая была заметно старше его, спокойной и домовитой. Первое время всё было более или менее благополучно. Затем запил, стал водить сомнительные знакомства, бывало, что по нескольку дней где-то пропадал, ничего потом не объясняя. Жена его всегда прощала и всячески выгораживала. Работали они на одном заводе. Её там уважали и только поэтому спускали на тормозах и пьянку и прогулы Владленчика. У неё была комната в коммунальной квартире, в которой они какое-то время и жили. Когда Ревиных отца и мать друг за другом похоронили Владленчик с женой переехали в их квартиру, из которой он предусмотрительно так никогда и никогда не выписывался. У них появились дети, но благотворного влияния они на своего отца не оказали, и он продолжал жить той жизнью, к которой привык.
Рева добралась до пенсионного возраста, но, чтобы не скучать, продолжала работать. Она ни в чём не нуждалась, потому, что помимо пенсионных денег и зарплаты у неё были ещё и другие возможности. Семён Михайлович при жизни даром времени не терял, и у них были не только хорошие обстановка, одежда, вещи и сберкнижки, но и то, о чём обычно не особенно принято говорить. Как это у него оказалось, какими путями попало и от кого, Рева конечно догадывалась, но никогда никаких подробностей не выясняла, ни о чём не спрашивала и вообще предпочитала оставаться в этом отношении в роли наивной простушки, которой ничего не известно и уж во всяком случае не понятно. За такие дела можно было сильно поплатиться, а она слишком любила себя, чтобы рисковать своим благополучием, оставляя такую возможность Семёну Михайловичу. За годы службы у него собралось таки золотишко. Достаточно было драгоценностей, монет царской чеканки, но особенно много золотого песка. Это их, тщательно запрятанные среди вещей, он караулил в теплушке посредине тайги и обсчитывал ночами незадолго до своего конца. Оставшись одна, Рева, действуя с большой оглядкой, стала искать, возможности выручить за всё это добро деньги. Драгоценности продавать было не так опасно, потому, что, в случае чего, можно было сослаться на то, что та или другая вещь досталась ей от родителей, или была подарена Семеном Михайловичем, спросить у которых что-то никто бы уже не сумел. Нужно было только слишком не увлекаться, не особенно спешить и не продавать много в одни руки. Холодной рассудочности у Ревы доставало, и проблем с этим у неё не было. Сложнее обстояло дело с монетами и рассыпным золотом. Любые операции с ними в то время считались незаконными, и наказание за них полагалось едва ли не самое суровое. Но, более или менее безопасную лазейку Рева отыскала и здесь. У неё был знакомый зубной врач, которого она знала и просто по работе и потому, что время от времени у него лечилась. Рева знала, что он, что называется «балуется золотишком», то есть полуподпольно протезирует зубы этим металлом людям, которых к нему направляли проверенные знакомые. В то время, в качестве протезного материала использовались практически только либо сталь, либо золото, которое было престижнее, симпатичнее и считалось более приемлемым в плане здоровья. Поскольку добиться протезирования золотом, в учреждениях, которые этими делами занимались было трудно, искались обходные пути. Спрос порождал предложение. Дело это было выгодное, и пускались в него, хотя и с опаской, многие из тех, кто по роду своей профессиональной подготовки такие услуги способен был оказывать. Многие из тех, кто за такой помощью обращался, своего «драгметалла» не имели, и зубные врачи и техники исподволь, понемногу, не желая особенно рисковать, его искали и скупали, чтобы было, что предложить людям, естественно не бескорыстно.
Когда знакомому доктору была предложена ещё одна часть «бабушкиного наследия», тот нимало не удивился, коротко, не поднимая ни головы, ни глаз, кивнул головой и назвал цену. Понятно было, что люди здесь серьёзные, цена, что называется «справедливая», и окончательная. Рева просто сунула врученные ей деньги как можно глубже в сумочку, в свою очередь кивнула в сторону склонённой к столу, заросшей буйной, курчавящейся и топорщащейся, как попало, иссиня чёрной, но с хорошей сединкой и маленькой кругленькой и совершенно гладкой лысинкой на темечке, головы, попрощалась и вышла. Дальше всё пошло по уже накатанному пути к взаимному удовлетворению сторон.
Деньги нужны были Реве, для того чтобы развлекаться. Конечно, что то она давала и в семью Владленчика. Правда помощь эта была довольно умеренной и не совсем соразмерной даже тем средствам, которые получались ей легально. И делала Рева это, не столько руководствуясь обычными мотивами матери и бабушки, сколько из совсем других соображений. Имея на это основания, она опасалась того, что если положение её родственников станет совсем уж бедственным, это может переполнить всё же не безграничную чашу терпения её многострадальной невестки. Тогда она, будучи, ко всем своим прочим достоинствам женщиной ещё и самостоятельной и решительной может и просто выставить никчемного своего супруга за дверь. Тому нужно будет искать пристанища, и он вполне может свалиться на голову ей, законной своей матери.
Такого, совершенно для неё невыносимого развития событий она допустить, конечно, не могла и предпочитала чем-то жертвовать, задабривать невестку, с которой она, всё время их знакомства всячески заигрывала, и смягчать ситуацию «малой кровью». Однако попыток, как то вторгнуться в её привычную и удобную жизнь Владленчик никак не оставлял, приходил всё чаще, упирая на материнскую жалость, просил поесть, дать денег, под разными предлогами – нетрезвого заберут в милицию, в вытрезвитель, где он, кстати, неоднократно уже побывал, и чуть ли не числился постоянным посетителем, трудно будет добираться домой, потому, что слишком поздно и прочее, норовил остаться ночевать, пытался, якобы для лучшей сохранности, перенести к ней какие то свои вещи. Все эти потуги своего единственного сына она, руководствуясь принципами, «ни шагу назад», и «не давай палец, возьмут руку» конечно же, дипломатично, но твёрдо пресекала. В кормёжке отделывалась чаем с какими-нибудь высохшими и мало съедобными баранками, денег давала ровно столько, чтобы хватило на проезд, никогда не оставляла на ночь, убеждая его, что о нём будут беспокоиться домашние и особенно дети, которых он никак уж не должен оставлять без своего внимания, в котором они конечно же остро нуждаются. На самом деле, дети, скорее всего только радовались если их надоедливый и уныло нудный в пьяном состоянии, в которое он умудрялся погрузиться практически ежедневно, папаша, по каким то причинам отсутствовал и давал им, таким образом, хотя бы немного, передохнуть. Вещи, которые Владленчик иногда всё-таки умудрялся, не мытьём, так катаньем, в родительском доме оставить, очень быстро начинали Реве страшно мешать, жить рядом с ними становилось совершенно не возможным, вопрос о них выходил на уровень «жизни и смерти», и они, в конце концов, всё равно отправлялись туда, откуда появились. Действовала она таким бескомпромиссным образом, без какой бы то ни было тени сомнения, позволить усложнять и «отравлять» себе жизнь, кому бы то ни было, даже, казалось бы, самым близким людям, как-то давать им «садиться себе на шею» ей представлялось совершенно не правильным.
Она искренне считала, что достаточно намучилась в своей прошлой жизни и чуть ли не катастрофически недополучила того, что ей, сообразно её достоинствам, причиталось. Теперь же, наконец-то, пришло её время и она вправе навёрстывать упущенное, или как она это формулировала в своём сознании, «пожить для себя». Тем не менее, особенно привлекать к себе внимание ей, конечно, не хотелось. Поэтому она старалась при любом удобном случае отправиться куда-то на отдых, щеголяла там в умопомрачительных нарядах, на которые не жалела никаких денег, умело закручивала скоротечные курортные романы и развлекалась, что говорится «от души». Ни длительных связей, с какими бы то ни было обязательствами и, пусть даже элементами привязанности, ни тем более ещё одного брака с его семейной тягомотиной, грязными носками, обедом и прочими атрибутами ей не хотелось никак, хотя иногда она и задумывалась о том, как она будет жить, когда окончательно состарится. В этом отношении у неё было два плана, которые она по ходу дела неспешно, но настойчиво претворяла в жизнь. Во-первых, она исподволь обхаживала приблизительно её же возраста, моложавого, крепкого и порядочного соседа по двору. Был он морским офицером в отставке, но что-то продолжал преподавать в одном из училищ, нередко ходил в форме и с кортиком на боку, чем импонировал Реве. Несколько лет вдовствовал, жил с семьёй взрослой дочери и, как было заметно, этим немного тяготился, много гулял, сидел на скамейке с газетой или книгой в руках и даже, случалось ему там и вздремнуть какое-то время, если позволяла погода. Рева, встречаясь с ним, старалась смотреть на него спокойным и открытым взглядом, приветливо здоровалась, обязательно называя по имени и отчеству. Когда им случалось поговорить, искушённая и хорошо разбирающаяся в людях Рева вела речь, почти исключительно, о покойном Семёне Михайловиче, расписывая его прекрасные душевные качества, положительные свойства и рисуя прошлую их с ним жизнь, как сплошную идиллию, где царили мир и согласие, и всё было пронизано исключительно заботой друг о друге. Через некоторое время сосед был вполне на крючке, но излишнее форсирование событий в планы Ревы не входило и, поэтому, она, как всегда умело, удерживала его на определённой дистанции, не идя на дальнейшее сближение, но и не позволяя ему терять на это надежды, не отталкивая и не отпуская от себя.
Второй, резервный, план, который она так же настойчиво и методично прорабатывала, можно было бы озаглавить «бабушкина любимая внучка», но именно так, как здесь прописано – бабушкина любимая внучка в кавычках, потому, что просто по определению, никаких любимых внучек, либо кого бы то ни было другого любимого человека у Ревы, которая любила только себя, конечно же, быть не могло. Как и всегда, она, деловито рассмотрев ситуацию и просчитав всё, что в этом случае можно и целесообразно было бы принять во внимание, разыгрывала очередной спектакль, который призван был помочь ей решить, в то время, когда это потребуется, проблемы, от которых может зависеть её благополучие в старости. Наметив для этой цели среднюю дочку Владленчика, которая из всех трёх его дочерей была самой спокойной, хозяйственной и бесхитростной, Рева исподволь стала обрабатывать её родителей и сестричек, что называется формировать общественное мнение. С самой девочкой говорила как ни с кем ласково, подчеркнуто заботливым голоском расспрашивала о её делах, самочувствии, дарила ей мелкие вещички, всячески демонстрировала свою к ней любовь и их исключительную близость, расписывала как они хорошо могут зажить вместе, когда та подрастёт.
В дальнейшем, если паче чаяния ей действительно пришлось бы взять внучку к себе, Рева рассчитывала не допустить её замужества, отвлекая всё её внимание и время на заботу о себе, какую-нибудь простенькую учёбу, зарабатывание денег на насущные нужды и тому подобные дела. Изобретательности ей было не занимать, и для достижения своих целей она была способна на любые ухищрения. Конечно, для неё важнее всего был результат, но и собственно строить козни, завлекать людей в свои сети, плести интриги было для Ревы не только естественным, но и любимым делом и предавалась она ему почти с таким же удовольствием, с которым всю жизнь лелеяла и холила единственное действительно дорогое ей существо, то есть себя.
Однако спокойной и мирной старости у неё не получилось, и жизнь свою она закончила трагически. Она так и жила одна. Правда, дорогой её сынуля, как Рева от него не пыталась отделываться, появлялся в обычном для него состоянии подпития довольно часто, иногда и с такими же нетрезвыми компаниями, которые она правда всегда более или менее спокойно умудрялась, не особенно мешкая, выставлять. Как-то она, неожиданно, никому ничего не сказав, несколько дней не появлялась во дворе. Сосед, отставной военный моряк, который так и ходил у неё в полуженихах, и считал, что должен заботиться о своей скромной, положительной, сугубо семейной и глубоко несчастной соседке, которому она перед тем, как отправиться в очередной свой любовный вояж обязательно поведывала какие нибудь россказни о больной подруге, за которой ей приходится ухаживать, просила его присмотреть за квартирой и повоспитывать Владленчика, если тот в её отсутствие станет слоняться где-нибудь поблизости, забеспокоился. Ещё денёк он кое-как просидел на своей скамейке, надеясь, что всё разрешится само собой и Рева обнаружится целой и невредимой и объяснит ему своим милым голоском, что и в этот раз присматривала за подругой, а предупредить его у неё просто не получилось.
Однако, когда она всё таки не появилась, бравый моряк, будучи человеком с военной косточкой, стал действовать решительно и планомерно. Вначале, вместе с другими соседями настойчиво и громко звонил и стучал в Ревину квартиру. Когда из этого ничего не вышло, надел свой мундир с большими звёздами на погонах и отправился в отделение милиции, где быстро поднял всех, кого было нужно, на ноги. Стали действовать по двум направлениям, искать Реву, так как обычно ищут людей в таких случаях и пытаться установить местонахождение Владленчика. Однако результата всё это не принесло, пропавшей нигде не обнаруживалось, а жена её сына пояснила, что он в очередном загуле, вчера ушёл куда-то с приятелем и в ближайшие дни она его домой не ждёт. Добавило масло в огонь то, что проживающая в смежной квартире соседка заявила, что когда она рассказала о произошедшем своей матери, та заявила, что некоторое время назад слышала ночью какую-то непонятную возню за стеной, но не придала этому значения. К сообщению этой дамы весьма почтенного возраста отнеслись с некоторым скепсисом, однако, посовещавшись, решили, что целесообразно будет, всё же квартиру осмотреть.
Когда вскрыли дверь, вначале в правильности своих действий слегка усомнились. Прихожая была в полном порядке, дверь в гостиную комнату аккуратно прикрыта. Однако когда открыли и её, места для сомнений уже не оставалось. Там тоже царил порядок, вещи стояли как обычно, дверки и ящики мебели были по хозяйски закрыты. Правда, было довольно прохладно, в комнату через приоткрытую форточку проникал свежий, морозноватый воздух. Рева, как бы сидела на нарядном, обитом бархатом, глубоком кресле, в красивом, также бархатном и в цвет обивки длинном домашнем халате. Однако одного взгляда на неё было достаточно, чтобы становилось ясным, что бедняга уже в другом мире и отправилась она туда не так, как чаще всего отправляются в те места люди при более благополучном завершении своего жизненного пути, а в результате чьих-то злых действий. Прямо напротив кресла, в котором пребывала Рева, стояло ещё одно и точно такое же. Оно было слегка развёрнуто в сторону и казалось, что с него только что кто-то встал. Ощущение это было таким сильным, что вошедший в комнату первым, молодой офицер из отделения милиции не удержался и, хотя, может быть, этого и не следовало бы делать, пройдя быстрыми шагами гостиную, резким движением руки распахнул дверь в соседнюю комнату, как будто бы пытался кого-то догнать. Но догонять было некого, как и следовало ожидать никого больше в квартире не было..
При осмотре места происшествия постепенно вырисовывалась следующая картина. Человека, или людей, совершивших свои злые деяния, Рева, скорее всего, знала и не боялась. Дверь открыла сама, и уютно расположившись в кресле, некоторое время беспечно вела с ним или с ними беседу. Напали на неё сзади, неожиданно. После расправы, действуя довольно целенаправленно и без большой спешки, ничего не ломая и не разбрасывая, выбрали самое ценное, в том числе, скорее всего и золото, драгоценности и деньги. Затем, позаботившись о том, чтобы упокоившаяся Рева выглядела, насколько это было возможным в подобном случае, пристойно, аккуратно закрыли за собой двери и ушли.
Почти сразу же, анализируя обстоятельства случившегося, подумали о причастности к этим трагическим событиям Владленчика. Очевидным было, что это многое бы объясняло. Его принялись усиленно разыскивать и в скором времени обнаружили неподалеку от квартиры, где он в настоящее время проживал. Туда сотрудников милиции проводили два его же приятеля, которые делили на двоих бутылку водки, половину буханки ржаного хлеба и пригоршню солёной кильки на газетке за углом ближайшего к дому Владленчика гастронома. Вначале ничего говорить они не хотели, отнекиваясь незнанием, но когда им пригрозили тем, что их препроводят в отделение милиции, с сожалением посмотрели на только что початую бутылку с водкой, которой они рисковали лишиться, попереглядывались, покачали головами, повздыхали, согласились на сотрудничество и, посовещавшись, указали несколько злачных мест, где по их предположениям мог «отдыхать» Владленчик. Но проводить туда милиционеров друзья отказались наотрез и, сославшись на большую занятость, быстро рассовали по карманам, временно приткнутую бутылку с водкой, граненые стопки и закуску и поспешно отправились по своим неотложным делам. Тем не менее, следуя полученным указаниям, Владленчика нашли почти сразу в подвале расположенной в глубине двора котельной, где он отсыпался на топчанчике, и где находились ещё двое пьяненьких его приятелей. Когда его разбудили и сообщили о трагедии, он сразу же принялся хныкать, и так, как это порой делают пожилые женщины причитать. Однако впечатления, что Владленчика весть о кончине матери поразила, не создавалось никак и то, как он выражал своё горе, выглядело довольно неубедительно, и чем больше он по ходу дела вытрезвлялся, тем искусственнее всё это выглядело и большие сомнения вызывало. Ни больших сумм, ни вещей, которые возможно были им присвоены, при нём не было. Только приятели Владленчика сообщили, что некоторое время назад видели у него чуть ли ни пачку денег, которые он и здесь с ними, и в других местах, в несколько приёмов усердно пропивал. В то же время в его собственной квартире в потаённых местах отыскались кое-какие вещички, которые никто из домашних прежде не видел, и которые вполне могли бы принадлежать его родителям. Опознавать их, по сути, было некому, однако сам Владленчик не отрицал, что принёс их некоторое время назад от матери, но заявил при этом, что она сама их ему подарила. Среди них были вещи, которые, человеку, пребывающему в здравом уме, дарить взрослому мужчине просто не могло бы придти в голову. Чашу весов это обстоятельство перевесило, Владленчика задержали и начали полагающееся в таких случаях в соответствии с законом расследование. Скорее всего, оно закончилось бы для него судебным процессом, потому, что показания давал путанные и противоречивые, не мог толком объяснить, где находился в тот период, когда судьба так сурово обошлась с его матерью, алиби, как такового, из свидетельских показаний для него тоже не складывалось. К тому же пара свидетелей рассказали, что Владленчик, в период запоев, особенно когда его мучило похмелье и не было денег на то, чтобы купить спиртного и «поправить здоровье», говорил о матери недоброжелательно, называл её «богатенькой сквалыгой», в грубой форме желал её кончины и даже заявлял о том, что у него самого порой «руки чешутся» что-нибудь с ней сделать. В целом дело шло к тому, что ему вот-вот должны были предъявить обвинение, может быть, надеясь смягчить наказание, он и повинился бы, хотя те, кто проводил расследование, считали, что и без этого предпосылок, для передачи собранных материалов в суд почти достаточно и нужно только доработать некоторые, конкретные, вопросы. Но тут в дело вмешались те, кому в этих сферах принадлежала власть. Они внесли свои коррективы, и всё довольно быстро стало сходить на нет. Впрямую, как водится в таких случаях, никто ничего не говорил, но отношение своё тем или иным способом и достаточно определённо выражал. Ни сам возможный преступник, ни его нынешние родственники ничего для этих людей собой не представляли и не значили. Дело было в том, что и покойный отец Владленчика и его дед были при жизни довольно заметными деятелями той системы, в которой, как считалось, несли свою нелёгкую службу «рыцари без страха и упрёка». Дед и вообще к окончанию своей карьеры дослужился до весьма высоких милицейских чинов, занимал важные руководящие должности имел, считался человеком и работником имевшем безупречную репутацию. Его жизнь и службу постоянно ставили в пример, и вообще он был человеком хорошо в своё время в городе известным, и которого всё ещё не забыли. Поэтому начальство посчитало, что если вина Владленчика найдёт своё подтверждение и он будет осужден, это может вызвать нежелательный общественный резонанс и бросить тень на правоохранительные органы в целом, чего допускать никак не следовало. В скором времени он уже был дома, дело это так и осталось нераскрытым, да никто собственно ничего уже прояснять и не стремился.
Кончил Владленчик всё-таки плохо. Спустя несколько месяцев нашли его с разбитой головой и сломанной шеей под лестницей, ведущей в тот самый подвал под котельной, где он отсыпался на топчанчике, перед тем, как его забрали в милицию. Подвал был глубоким, лестница крутой, ступени её засыпаны углем, на котором скользили и подворачивались ноги. Удержаться на ней было нелегко и трезвому человеку, а Владленчик, судя по всему, выпил в этот день изрядно. Перильца у лестницы были неудобными и ненадёжными, а под ней на полу навалено было много всяких железных штуковин, так, что туда вполне можно было упасть и расшибиться. Может быть и не совсем всё укладывалось в картину обычного падения, и далековато от ступеней лежало тело и похоже было, что его то ли приподнимали, то ли поворачивали слегка, как будто бы искали что-то. Говорили ещё, что какой-то подозрительный шум, похожий на ссору из-за чего-то, как казалось, откуда-то отсюда и в подходящее время слышен был. Однако всё это сочли за благо не принимать во внимание и считать то, что произошло несчастным случаем. Если кто-то и усомнился в этом, и подумал, что может быть не поделили Владленчик с кем-то ещё, что-то, что искала и не нашла милиция после смерти его матери, и закончилось это для него так, как закончилось, то оставил эти свои крамольные мысли при себе.
Продолжение следует.