Вечерело, и вымощенная серым булыжником Остоженка плакала мартовской слякотью. Небо хмуро глядело на недовольно поднимавших воротники мужчин и кутавшихся в платки дам, спешивших скрыться от неприветливого ветра. В переулках ещё царило оживление: завёрнутые в тряпки мальчонки стайками перебегали через оживлённую мостовую, дёргали матерей за широкие рукава и улепётывали от оплеух; женщины испуганно вскрикивали, с трудом избегая стучащих по камням колёс, и извозчики отвечали им грубым басом, перемежавшимся смехом или руганью. Сумерки быстро сгущались, и толпы прохожих редели; голодный ветер загулял вволю, ощутив свободу на опустевших улицах, а небо пролилось на город изморосью. Москва отходила ко сну, и любой житель, оказавшийся в этот час вне дома, рисковал своим добрым именем, а в наиболее отдалённых районах города и жизнью.
Жители Троицкого переулка уже лежали в постелях и не видели, как по улице быстро шёл сгорбившийся человек в потрёпанном цилиндре. Свистящий ветер развевал полы покрытого слякотными пятнами суконного плаща. Неопрятная борода мышиного цвета, колючие чёрные глаза под свирепыми бровями, широкие ссутуленные плечи и нервно сжимавшие набалдашник трости крепкие пальцы служили предостережением для всякого встречного, волей случая оказавшегося в это время в переулке. Чеканный шаг, который прохожий с невероятной силой впечатывал в крупный камень мостовой, гулко отзывался в пропитанном холодной влагой воздухе. Выйдя на Остоженку, незнакомец повернул за угол Коммерческого училища: по стенам побежала зловещая тень, и гладкие ветви с шумом закачались, отпрянув от угрожающей фигуры. Крыса, выбежавшая из подвала соседнего дома, задержалась, уставившись на развевающийся плащ, но была отброшена к стене пинком грязного сапога и поспешно скрылась в узкой щели фундамента.
Человек проходил мимо храма Христа Спасителя. Собор казался спящим, но высокие окна не отрываясь следили за маленькой точкой, свернувшей в тёмный переулок и продолжившей путь, петляя в лабиринте дорог. Вскоре незнакомец оказался у бледного четырёхэтажного здания, производившего впечатление крайне дорогого доходного дома. Вверх тянулись две белоснежные колонны, увенчанные скупыми капителями. Над каждым окном был небольшой полукруглый выступ – скромное украшение, на которое архитектор пошёл исключительно в угоду моде. Свет доходного дома падал на тротуар, и поздний посетитель, взошедший на крыльцо, сморщился, вступив в освещённое пятно. Над дверью висела табличка: «Газета “Дела Москвы”». Мужчина мощным рывком распахнул тяжёлую дверь и быстрым шагом вошёл в помещение, оставив на ступенях грязные следы сапог.
Изморось, долго висевшая над мостовой холодным туманом, превратилась в слабый дождь и размыла отпечатки подошв на крыльце. Чёрные окна верхних этажей зияли в слякотной темноте словно дыры на бледном фасаде, безразлично глядевшем на пустынную улицу. Дом стоял, без интереса слушая суету на первом этаже, становившуюся всё глуше по мере того, как дождь учащался.
Прошло не больше пятнадцати минут. Человек в плаще вышел из здания издательства и хлопнул дверью, обрывисто вскрикнувшей под его ударом. Фонарь осветил бледное небритое лицо, на котором замер жуткий оскал. Глаза незнакомца горели, и, натягивая выцветшие перчатки, он что-то лихорадочно шептал, двигая безгубым ртом. Сжав в кулаке трость, затрещавшую под неимоверным натиском его руки, мужчина стремительно зашагал в обратном направлении. Увлечённый своими мыслями, он не ощущал, как из окна неказистой пристройки, стоявшей напротив только что покинутого им издательства, за ним следила пара светлых глаз с по-старчески нависшими складками век и короткими светлыми ресницами. Когда тёмный силуэт исчез за углом, раздался раскат мартовского грома, и глаза испуганно заморгали и исчезли за плотной занавеской.
***
Покосившаяся пристройка, делившая стену с невысоким кирпичным зданием, уже многие годы портила облик респектабельной московской улочки и отравляла жизнь издателю газеты «Дела Москвы». Каждое утро он выглядывал из окна второго этажа, чтобы презрительно сморщить нос и бросить в глубину комнаты несколько острых комментариев. Его алчные глазки недовольно блестели, а в маленькой лысой голове проносились десятки возможных наказаний, которых, по его мнению, заслужил хозяин одноэтажного домишки. Нервно размешав три ложки сахара в крохотной чашке, издатель отходил от окна, громко возмущаясь и плюясь не успевшей осесть гущей.
Многочисленные жалобы на уродливую пристройку всякий раз отклонялись несмотря на высокое положение подающих их лиц. Негодование жителей разбивалось о бессилие чиновников: запрет на снос здания был скупой благодарностью, которую царское правительство оказывало жившему в пристройке ветерану Крымской войны.
Старик не выходил из пристройки и перемещался по ней на скрипучей инвалидной коляске. Частично парализованный ранением в боях за Кинбурн, он жил на маленькое государственное пособие и выглядел таким же дряхлым, как его дом. У калеки не было ни одной родной души в целом мире, и его затворнический образ жизни нарушался только босоногим мальчишкой, за небольшую плату носившим еду с базара на неухоженное крыльцо.
Так как жителя одинокой пристройки почти никогда не видели, о нём ходили удивительные слухи. Жёны продавцов судачили о привезённых стариком из Крымской кампании контрабандных турецких коврах неимоверной стоимости, а их мужья были убеждены, что старик унаследовал сервиз мейсенского фарфора, за который можно было купить шестёрку лучших лошадей. Кое-кто и вовсе верил, что отец старика вернулся из Заграничных походов с крадеными бриллиантами. Соседи сходились в одном: когда-то у жителя пристройки были деньги - но никто не знал, на что он их потратил.
Если бы соседям старика хватило усидчивости следить за покосившимся крыльцом, они бы непременно узнали хотя бы ту частичку правды, которая была известна знакомому старика - бедному работяге, помогавшему разгружать рулоны бумаги для издательства. Когда его работа заканчивалась, добродушный силач клал излишки бумаги на порог перед кривой дверью пристройки, с которого они вскоре исчезали. Если подворачивался случай, мужчина клал на порог и новый выпуск газеты, взятый из стопки в упаковочном цехе – тогда рабочий широко улыбался в окно пристройки, зная, что для старика этот день будет небольшим праздником.
Если бы суетные жёны торговцев меньше обсуждали европейскую моду и могли видеть дальше своих носов, они бы непременно обратили внимание на то, что каждый понедельник мальчонка, обычно приносивший старику еду, забирал с крыльца стопку тонких дешёвых газет. Они бы обязательно заметили, что он направлялся по узким переулкам всё дальше от центра города, а вечером клал на крыльцо горсть мелких монет.
Проще говоря, соседи бедного старика уже давно могли догадаться, что в покосившейся пристройке напротив издательства дорогой ежедневной газеты «Дела Москвы» располагалась редакция скромной газетёнки «Житьё-бытьё» с издателем и единственным служащим в лице хозяина домика. Откуда бы ни взялись те деньги, о которых сплетничала вся улица, они были вложены в деревянные литеры и старый печатный станок, уже долгие годы бывший единственной отрадой старика.
Газета «Житьё-бытьё», выходившая из-под доисторического устройства раз в неделю, состояла из коротких объявлений, перепечатанных владельцем пристройки из слишком дорогой для бедняков газеты «Дела Москвы». Иногда покупатели давали тощему мальчишке монетку с просьбой напечатать объявление об утерянных вещах или чьих-либо рождении, замужестве или смерти. Этим и жила непритязательного вида деревянная пристройка. Быт старика был простым, а потребности незатратными, так что «Житьё-бытьё» продолжало существовать, пока её издателю удавалось сводить концы с концами.
***
Воскресное утро было хмурым и дождливым, и мужчины в застёгнутых до самого подбородка пальто поскальзывались на слякотной дороге. Фонари, стёкла которых покрылись тонким слоем инея, бросали нечёткие пятна света на тротуар, а богатый издатель уже выпил свой утренний кофе и ушёл в глубь комнаты.
В кривой пристройке старик с кряхтеньем натянул на себя холщовую рубаху и мятые портки и, собрав все свои силы, перебрался на стоявшую рядом с жёсткой кроватью коляску. Никем не замеченный в темноте, он приоткрыл дверь и забрал с крыльца новый выпуск газеты «Дела Москвы», успевший покрыться пятнами от сырости. Довольно улыбаясь в неухоженную бороду, владелец пристройки подъехал к столу, на котором неизменно лежал тупой карандаш, зажёг керосиновую лампу и принялся сосредоточенно читать, водя карандашом по чёрным строчкам. Иногда он что-то невнятно восклицал и с довольным видом подчёркивал графитным кончиком несколько слов, чтобы взять их на заметку для своей газетёнки. Чтение давалось ему с трудом: бумага была насквозь пропитана слякотью.
Скрючившись над сырой газетой, старик терпеливо работал уже полчаса, когда внимание его привлекло одно объявление, легко терявшееся между рекламой товарищества резиновой мануфактуры и предложением работы для гувернанток. В рекламе говорилось:
Приглашаем в понедельник в книжный, 22.00. Невежество может убить! Романы про унтер-офицера очень дёшево. Встретимся с покупателями в здании самом обычном. Читаем все месте!
Нахмурившись, старик что-то забормотал. Кому понадобится посещать книжную лавку так поздно? Адреса указано не было, как и имени хозяина, что делало объявление совершенно бесполезным, а пропущенная буква в последней строке отбивала всякое желание иметь дело с рассеянным подателем.
Старик слегка запрокинул голову и взял газету в вытянутые руки, с интересом глядя на неё с расстояния: если вблизи разобрать буквы было несложно, издалека чтение затруднялось сырыми пятнами, и только некоторые слова были достаточно разборчивыми. К удивлению старика, они странным образом складывались в совсем другую фразу:
…понедельник…22.00…убить…
Прозрачные глаза замерли в недоумении. Старик задумчиво почесал бороду грязными ногтями и наклонился ещё ниже над широким разворотом газеты. Во время войны он не раз слышал рассказы о хитроумных шифрах, с помощью которых турки передавали сообщения сторонникам. Конечно, бывший военный слышал и об очень сложных способах засекретить послание, но были и простые шифры – можно замещать буквы простыми значками или, например, просто вставлять через каждое слово два лишних, чтобы запутать читающего. Карандаш заходил по запятнанной бумаге, зачёркивая слова, проверяя неожиданно пришедшую догадку. В ужасе старик выпустил его из руки, тот покатился к краю стола и упал на дощатый пол с негромким стуком. От объявления в газете осталось всего восемь слов:
…понедельник…22.00…убить…унтер-офицера… Встретимся…в…обычном…месте!
Старик не сводил испуганного взгляда с угрожающей надписи. Кто-то планировал убийство! Он вспомнил странного человека, заходившего в издательство прошлой ночью. Нервно задышав, калека дрожащими руками налёг на скрипучие колёса коляски и подкатил её к окну: хмурое небо проливало на город потоки дождя, слякоть стекала между камнями мостовой вниз по пустой улице, и только окна издательства напротив высокомерно смотрели на морщинистое лицо, в отчаянии искавшее хотя бы одного человека, который мог бы помочь, мог бы найти и предупредить… От ощущения беспомощности на прозрачных глазах выступили слёзы. Предупредить кого? Как найти? Из груди старика вырвался слабый вздох. Он смотрел в конец улицы, где за пеленой дождя виднелся величественный силуэт Храма Христа Спасителя, и сквозь холодный воздух Москвы разносился бой его колоколов, возвещая начало службы. Он ещё не затих, когда старик, охваченный внезапным порывом, торопливо подкатил кресло обратно к столу: его руки дрожали, перебирая собранные за неделю бумажные обрезки. Только он один мог предотвратить несчастье. Он и чудо.
***
продолжение следует