Лариса Гребенюк
Снега за ночь выпало так много, что картина за окном сразу изменилась: слежавшиеся сугробы, грязно-серые от оседавших на них выхлопов, враз расправили опущенные было от стыда за свою неказистость плечи; деревья на аллее и кусты на придомовых клумбах красовавшиеся теперь в чистых белоснежных одеждах , напоминали детсадовских «снежинок» в чуть подкрахмаленных нарядах; крыши соседних пятиэтажек, устланные снежным покрывалом, толпились белыми холстами на подрамниках, и, казалось, так и ждали прикосновения кисти художника. Полюбовавшись этими милыми глазу картинами, профессор Михаил Александрович Соловьёв стал собираться в университет,– хоть сегодня его лекции и начинались со второй пары, но лучше выйти заранее: как всегда, последствия снегопада скажутся на скорости передвижения. Вот как так получается, – вроде, и техника сейчас современная, и зимы не такие суровые и снежные, как раньше, а каждый раз снегопад превращается в настоящее испытание! Дорожки с утра никто не чистит, – а к обеду многочисленные пешеходы, спешащие к метро или на автобус, так их утрамбуют, что никакой дворник, а уж тем более сегодняшний, снега раньше в своей южной стране не видевший,– с расчисткой не справится. А когда, после многочисленных жалоб жильцов ЖЭК, наконец-то, присылает уборочный трактор, то работать ему несподручно, – мешают неубранные со двора автомобили. Автомобили тех самых жильцов, среди которых, возможно, есть и те, что жаловались на плохую уборку... Михаил Александрович помнил город совсем другим. Помнил и чистые дороги, вдоль которых аккуратными рядами тянулись брустверы снятого с мостовой снега, и расчищенные с самого утра дорожки, заботливо посыпанные песком, и высокие снежные подушки, тщательно подоткнутые под стволы молодых деревьев для защиты корней от морозов. В послевоенные годы это был непреложный порядок: город и зимой должен выглядеть аккуратным и благородным. Ведь это не простой город, это-Ленинград! Резкий желудочный спазм прервал размышления профессора. К сожалению, такие неожиданные приступы боли, стоило ему лишь слегка поволноваться, – преследовали Михаила Александровича на протяжении всей жизни. Как объяснили ему когда-то на призывной комиссии врачи, – это напоминало ему о себе блокадное детство. Оно виной и невысокому росту, и щуплому телосложению, и частым переломам костей. Последствия блокады так сказались на здоровье, что как не упрашивал тогда Михаил членов комиссии, его так и не призвали на службу в армию. Зато Миша определился с выбором профессии,– поступил в медицинский. Ещё будучи студентом, он понял, какое важное дело для себя нашёл: в институте были все возможности для того, чтобы занимаясь наукой, находить способы предотвращать повреждения костей, зубов, дёсен,– всего того, что непоправимо разрушала костлявая рука блокадного голода… Боль отпустила, и Михаил Александрович подошёл к зеркалу, чтобы повязать себе галстук. В зеркале он увидел своё тронутое возрастом лицо, покрытое морщинками в уголках глаз, на лбу и у переносицы. Волосы тоже поседели и потеряли былую густоту. И только глаза оставались прежними: голубыми, лучистыми и добрыми-добрыми,– мамиными!
Те мамины глаза двумя синими озерцами взглянули на маленького Мишу из глубоко запавших глазниц, обрамленных темными коричневыми кругами, когда её лицо склонилось над ним, лежащим в кровати под двумя одеялами, заботливо подоткнутыми под него со всех сторон. Мальчик обрадовался, слабо улыбнулся навстречу маме. «Что, мамочка, чай пить?» – едва слышно спросил он с надеждой. «Да, Мишенька», – ответила мама, осторожно приподнимая сына и усаживая его на постели, одновременно пристраивая детскую подушку так, чтобы ребенок смог на неё опереться. «Сейчас попьём чайку, мой хороший, я тебя одену потеплее, и пойдем во двор, – Зинаида Петровна утром заходила, сказала, что всем нужно на уборку снега выйти. Весна не за горами, нельзя, чтобы всё так растаяло,– уж очень много грязи у нас во дворах.» Услышав от мамы такое неожиданное известие, Миша разволновался: как он пойдет на улицу, ведь он не умеет?! Он уже очень давно не выходил во двор, – всю осень, и всю зиму, да и не хотелось ему гулять: сильно болели ножки. Но пятилетний мальчик понимал, что идти нужно, раз мама говорит. И раз Зинаида Петровна велела. Зинаида Петровна – так говорила мама – была управдомом, каких ещё поискать нужно. Когда мама заболела и тоже, как и Миша, почти не вставала с постели, – управдом отоваривала их карточки. Она же присылала к ним Таню или Юту, – эти девушки-комсомолки дежурили в отряде, и помогали маме топить печурку и кипятить чайник. После того, как мальчик выпил полчашки чуть остывшего кипятка, называемого чаем, мама осторожно, отламывая маленькие кусочки, скормила Мише четверть хлебного ломтика. Мальчика стало клонить в сон. Заметив это, женщина быстро охладила свои ладошки, поочерёдно приложив их к холодным рёбрам чугунной батареи, торчащей под подоконником, и затем осторожно провела прохладными руками по щечкам и лобику сына. Он оживился. Чтобы не дать ребёнку снова уснуть, мать стала быстро надевать поверх его одежды, в которой он постоянно находился даже в постели, еще какие-то кофты, пальтишко, свой большой платок. Превращая Мишу в толстый капустный кочан, она, часто останавливаясь, чтобы перевести дух, успевала, однако, ещё и приговаривать знакомый малышу стих: «Надо, надо умываться по утрам и вечерам, а нечистым трубочистам...» Затем мама тоже оделась, и они вышли на лестницу. С большим трудом Мише удалось преодолеть спуск по ступенькам со второго этажа, на котором находилась их квартира. Перед тем, как вывести Мишу из парадной во двор, мама наклонилась к нему и сказала: « Сынок, закрой пока глазки, а то тебе больно будет смотреть на дневной свет». Мальчик послушался,– вообще он уже и не помнил, было ли так, чтобы он не слушал маму или чем-то огорчал её. Для него, блокадного ребёнка, чей мир по какой-то зловещей несправедливости, вдруг ограничился комнатой с плотно занавешенными окнами, мама была центром жизни, её смыслом, её источником. Сам не понимая как, Миша научился жалеть маму, понимать, как важно не огорчать её. «Соловьёва, неси своего парнишку сюда» – услышал Миша голос и, догадавшись, что это звала маму Зинаида Петровна, всё же чуть приоткрыл глаза. Полоса белого света больно ударила его, и он тут же зажмурился. Открыл глаза Миша уже после того, как почувствовал, что мама усаживает его рядом с чем-то мягким. Мальчик, насколько это было возможно в плотно повязанном мамином платке, чуть повернул голову и увидел, что рядом с ним таким же капустным кочаном сидела девочка. Зинаида Петровна позаботилась, чтобы для детей соорудили что-то наподобие помоста в самом укромном месте их двора. Сюда изредка даже солнечные лучи, бывало, добирались, а ветер из подворотни, наоборот, не проникал, – выступающая стена парадной надежно преграждала ему путь. Поняв, что он здесь не один, Миша перестал волноваться из-за того, что остается без мамы. А мама уже получила в дворницкой лопату и, с трудом удерживая её в своих слабых руках, подходила к большому снежному сугробу, возвышавшемуся в центре двора. Она и ещё несколько женщин с усилием вонзали в сугроб лопаты, набирали в них немного снега и сбрасывали его в большой деревянный ящик. Снег, который зачерпывался на лопаты, был очень грязный, больше жёлто-коричневый, чем белый. И поддевать его лопатой было непросто. Поэтому на помощь Мишиной маме и женщинам, работавшим с нею рядом, Зинаида Петровна направила Таню и Юту. У девушек в руках были острые ломики, и чуть больше силы, чтобы этими ломиками работать. Они смогли слегка разбить ледяную корку сугроба, и общая работа ускорилась. Мише в диковинку было видеть сразу столько людей, в диковинку было видеть лопаты и ломики, но больше всего ему доставляло удовольствие смотреть на небо. Оно было такое бескрайнее, и белые облака, плывшие по нему, казались мальчику большими пушистыми подушками, под которыми очень быстро можно было согреться, если бы удалось достать хотя бы одну из них. За разглядыванием облаков Миша и не заметил, что деревянный ящик уже доверху заполнили снегом. Он обратил на него внимание уже тогда, когда Юта, Таня и еще одна подошедшая к ним женщина, словно лошадки, впряглись в привязанные к ящику веревки и потащили его со двора. Мишу же и сидящую рядом с ним девочку поочередно сняли с помоста их мамы, чтобы отправиться с детьми домой. Больше сегодня ослабленные женщины работать не могли.
Через три дня такой работы их двор был полностью расчищен от снега и прикрытой ним грязи. В течение недели, как сообщили по радио, которое Миша с мамой всегда слушали, был полностью убран весь город. Вспышки весенней эпидемии можно было не опасаться.
Вот такие воспоминания нахлынули на Михаила Александровича. И еще ему вспомнилось, что тогда, после этой весенней уборки 1942 года, по радио вдруг снова стали транслировать много музыки. Тревожные звуки метронома сменили записи классических произведений, и живые выступления приглашённых на радио артистов и музыкантов. С тех пор, наверное, у профессора Соловьёва осталась потребность слушать оперные арии, симфонические сюиты, оркестровые композиции. Музыка дарила надежду, наполняла оптимизмом, утверждала жизнь. Он очень хорошо это понял в ту блокадную весну, хоть и был всего лишь маленьким пятилетним ленинградским мальчиком, – Мишей Соловьёвым.
А сейчас Михаил Александрович Соловьёв понял, что должен обязательно поделиться сегодняшними воспоминаниями со своими студентами, рассказать им о своей маме, и о других таких же стойких как она ленинградцах, – пусть ребята услышат, пусть задумаются…
Когда после напряженного рабочего дня, а сегодня после лекций было еще и заседание деканата, – профессор Соловьёв проходил через университетский двор, то заметил, что дорожки были не только очищены от снега, но еще и выметены до голого асфальта так, что идти по ним было совершенно безопасно. Михаил Александрович, отмечая на проходной пропуск, не удержался и сказал охраннику : «Давно у нас так двор не убирали». А в ответ с удивлением услышал : « Так это сегодня студенты постарались, – после пар что-то вроде субботника устроили».