"Вспомним, братцы, про былое...", Анатолий Байбородин

Анатолий Байбородин

«ВСПОМНИМ, БРАТЦЫ, ПРО БЫЛОЕ...»

Народное искусство

Как и тот ли терем[1] изукрашенный

Был красоты несказанныя;

Внутри его, терема изукрашенного,

Ходит красно солнышко...

Из русской старины

Канон никогда не служил помехой, и трудные канонические формы во всех отраслях искусства всегда были только оселком, на котором ломались ничто­жества и заострялись настоящие даро­вания.

Павел Флоренский

Вначале восьмидесятых годов посетил я северный сибирский городок Бо­дайбо, где судьба, что в руце Божией, не благоприятствовала мне лишь в том, что не удалось воочию лицезреть спелые плоды художественных ремёсел. Но разговоры о про­ходившей в Бодайбо выставке народного творчества, зна­комство с искусным древодельцем, попутные размышления да чтение народоведческой русской литера­туры привели меня к выводу, что в народе русском не угасла тяга к художественным ремёслам — влечение к прекрасному, что жило в русских издревле и строго, порой даже воинственно оберегалось. Воинственно, ибо пращур чуял прекрасное в образе воспетой любви к Богу да брату и сестре во Христе, к России, престолу Божию, к природе Творению Божию.

Благодаря сему жива и поныне испоконная русская душа с ее дивным и трепет­ным светочем — любовью, и подтверждением тому нынешняя русская литература, живопись, музыка и народное искусство, взращённое на крестьянских корнях.

В поле народного искусства – и художественные ремёсла, порождающие наряду с заурядными, истинные шедевры, исполненные с любовным чутьём русских канонов. Вот и Бодайбинская выставка народного творчества, несмотря на среднерусский уровень и нарушения вековечных ка­нонов, всё же явный признак того, что не вытравлена в народной душе тяга к художест­ву, оживляющему, украшающему быт и оберегающему в душе национально-патриотическое само­сознание, которое, уже ступень к нравственному совершенству.

* * *

Хотя выставка и не впечатлила, зато породила размышления о русском народном творчестве и особо – о художественных промыслах. В предисловии к сборнику «Русская народная поэзия. Обрядовая поэзия» Кирилл Чистов писал: «Не случайно в наш век промышленного производства почти всех вещей, окру­жающих нас, особенно ценится вышивка, ковёр или шкатулка ручной работы. Современные горожане стали живо интересоваться старой архитектурой, древнерусской живо­писью, прялками, туесами, вятскими игрушками, Городец­кой росписью на ложках.Это было традиционное, но не стандартное, не тиражированное, а живое искусство.(Вы­делено мною. — А.Б.). Ложки или ковры одного мастера или мастерицы похожи друг на друга, как брат на брата или берёза на берёзу, но в каждом экземпляре внимательный глаз заметит что-то неповторимое, живой трепет твор­чества, пульсацию подлинной жизни».

Первородное народное искусство тысячелетиями имело прикладной характер, напрямую прикладывалось к повседневной и праздничной крестьянской жиз­ни. «Прялка делается для того, чтобы прясть, горшок — для того, чтобы варить щи, сарафан шьётся, чтобы быть одеждой, — пишет Кирилл Чистов, — но одновремен­но они могут быть и художественными произведениями — форма, орнамент, различного рода украшения придают им эти качества. Совершенно так же заговор, произнося­щийся для воздействия на природу и человека, одновре­менно может быть высокохудожественным произведением, как и похоронное причитание, основное предназначение которого «оплакать покойника», согласно старым представлениям, чтобы обеспечить ему переход в иной мир, а себя обезопасить от возможных вредных последствий».

Безруким, косоруким дразнили в моём за­байкальском селе мужика, не гораздого смастерить красивые, ловкие и прочные салазки для сына, пусть и без затейливой резьбы, ибо дивили древесными узорами гнутые берёзовые полозья, точёные копылья и отвалистая спинка.

У домовитого крестьянина высокое художество – в судьбе и усадьбе, в ласково тёплой, запечатлевшее Вселенную, хоромной избе, что, подобно ладье, плывёт встречь утреннему солнышку. Сруб из сосняка, а тесовую крышу избы вершит лиственничный охлупень с горделивым коньком; сруб принаряжен резными полотенцами, причелинами и подзо­рами, наличниками, крыльцами, словно крыльями. «Русская изба – дом, терем, хоромы, словно древняя славянская ладья, выплыла из тьмы веков, из эпохи скифов-земледельцев, и на Русском Севере да в Сибирской Руси обрела вершинное творческое воплощение. Русский мужик-древоделец, срубив дом-пятистенок из сосняка, что до звона выстоялся на корню, уложив в нижние венцы лиственничные кряжи, умудрив кружевной лепотой, гадал не о том лишь, что в трудах и молитвах ладно, угревно и чадородно заживут домочадцы в избе, но и небесной блажью сладко томил сердце: продюжит изба два века, и добрым, молитвенным словом помянут внуки и правнуки его, строителя хоромины, и легче, отраднее будет на небесах его крестьянской древодельной душе, грешно (А. Байбородин. «Люблю до вечного покоя». https://журнальныймир.рф/content/lyublyu-do-vechnogo-pokoya)

А уж в избе и вовсе глаза раз­бегутся: вот божница с резными карнизами, а вот росписи на сундуках с овальной крышкой и сундуках-теремах, окованных узористой медью, на прялке, на лубяных коробьях и берестяных бураках, на туесах и поставках, на братинах и ендовах, на чашках, ложках, кружках, ковшах, на подносах под самоварами. Даже детская зыбка (люлька), свисающая с берёзового очепа, в игривой росписи; а по лавкам, кроватям и стенам самотканые ковры, ткани с «набивными» узора­ми и кружева... Да и шагнёшь в дощатый чистый двор, глянешь в завозню, и там диво дивное: вот на вбитых в сосновые венцы, берёзовых вешалах-спицах дуги, резные либо оправленные в чеканную медь, а рядом кошёвки[2], изукрашенные лу­бочной росписью.

Разумеется, не все крестьянские усадьбы щедро украшались, поскольку изрядно малосильных хозяев, коим не до художеств, семейство бы не заморить; но водилось и хоромные избы домовитых мужиков, где оживали запечатлённые в резьбе либо в сочных красках русские поля и берёзовые гривы, реки и озера, полевая, лесная и дворовая живность, любовно и поклонно осенённая русским небом. Среди причудливо свитых, дивных трав и цветов произрастало «древо жиз­ни», уходящее глубокими и могучими корнями в славян­скую землю, кронами же обретаясь в горнем занебесье; на ветвях «древа», усеянного райским виноградом, «свя­того блаженного рая птица Сирин» с девьим ликом и вол­шебными глазами, усыпляющая поселян сладкозвучным пением; рядом птица Грифон — сочетающая земное и небесное, хранительница сокровищ,— с львиным туловом, птичьим клювом и яркоперыми крылами орла, по преда­нию обитавшая в Азиатской Скифии, ныне Южная Сибирь; неподалеку от Грифона и Стратим-птица, о которой в древнейшем памятнике славяно-русской культуры «Голубиной книге» речено:

Живёт Стратим-птица на Окияне-море,

Стратим-птица вострепенится,

Окиян-море восколыхнется,

Топит она корабли гостиные,

Со товарами драгоценными.

А уж на кроне «древа» Жар-птица — во­площение молнии во мраке тучи, после которой дождь оро­шает землю, и зачинается в земле жизнь; Жар-птица – и счастье людское, добытое любовью ко Всевышнему и ближнему, трудом, терпением и смирением. А у из­ножья «древа» возлежит чудо-лев, коему святой старец вынул занозу из лапы, и лев, уподобляясь Божьему человеку и «перешед на травоястие», творит добро, отчего льва и «красили» на лубяных коробьях с радушным человечьим лицом. Возле чудо-льва, похожий на жеребёнка игрунка, стригунка, — конь с рогом во лбу, еди­норог или индрик, про коего пелось:

У нас индрик зверь — всем зверям отец,

Ходит он по подземелью.

Пропущает реки, кладези студёные.

Куды хочет идёт по подземелью,

Как солнышко по поднебесью...

А вот богатырь Полкан — полуконь, получеловек, в котором выразилась слитность жизни мужика и его верного друга и подсобника коня; Полкан натягивает «тетивочку шелковеньку», кладёт, на свой «тугой лук разрывчатый стрелочку калёную», чтобы пустить ее в «собак поганых», разорителей Святой Руси.

А вот добрые деянья людей с младенческим прекраснодушием, с улыб­кой расписаны по лубяным коробьям, по сундукам-теремам, по прялкам и зыбкам, по бурачкам и туескам, по спинкам кошевых.

Во всяком селе, во всякой деревушке водились златорукие, могущие ветвисто вырезать, цветисто расписать дощатую заборку, детскую зыбку, кроватные спинки, лопаску прялки, где в цветах и травах с диво-плодами и чудо-птицами, со свадебными тройками изливались мужская любовь к отсуленной невесте и богоданной жене.

Да, не всякий крестьянин умел резать узорочье по древу и «красить» роспись; но если крестьянин, крестьянка, скроенные на земляную колодку, не привадились к искусному рукомеслу, не одарены песельным, сказительным даром, то хотя бы чуяли в душе тягу к художеству и воплощали сию тягу в будничных и праздничных обрядах.

* * *

Краткое и беглое путешествие в мир попутного крестьянского искусства свершилось лишь для того, чтобы нынешние народные умельцы постигали древние и вечные традиции, каноны народных художественных промыслов, и не думали, что на­родное искусство примитивно, устарело, надо бы осовременить. Нет, условия высокой декоративной художественности – соблюдение вековечных кано­нов, вдохновенный и кропотливый труд да, подобное старокрестьянскому, здоровое чутьё прекрасного, порождённое лесами, полями, озё­рами, реками. И тогда самодеятельное прикладное творчество будет жить не ради «клубной галочки», порча без того порченый вкус нынешнего зрителя, а станет порождать хоть изред­ка, шедевры народного искусства, перед которыми безсильна сокрушаю­щая власть времени.

По суждению народоведов декоративно-прикладное искусство России в двадцатом столетии стало утрачивать каноническую художественность, и лишь чудом исконные традиции оберегались в неких знаменитых промыслах, вроде хохломского или городецкого. Первопричина в сокрушительной технократической поступи, в уходе человека из природы, из слитого с природой крестьянского мира. «...Народное искусство испытывает затруднения, когда осваивает непривычные для себя темы, например, современную городскую жизнь. Когда оно не говорит языком образов породившей его родной природы, во многом утрачивается его характерность. Причиной, вернее, одной из причин, как это ни странно, стали и мас­совое образование в нынешнем веке и соответственно тому массовость «личностного» или профессионального творчества, которые как бы захлестнули народное искус­ство, «спустили его на нижнюю под себя ступеньку». (Леван Рондели, книга для учите­лей труда «Народное декоративно-прикладное искусство».)

Присту­пило времечко, когда вековечными приёмами и канонами народного творчества трудно было выразить новорождённые, поставленные с ног на голову, мо­ральные понятия. И тогда искусство, словно падший ангел, раз­нося по умам дьявольщину, побраталось с сатанинским модернизмом и дружно ополчилось против исконной народной морали, кою воплощало народное искусство. Внося бесовскую смуту в души, безбожное искусство, подвергая осмеянию древнее и вечное народное искусство, исподволь внушило Иванам равнодушие, а иной раз и презрение к деяньям предков, отчего Иваны, уже не помнящие родства, будучи в сом­нениях и растерянности, забросили на пыльные чердаки, свалили в сырые подвалы вместе с памятью и старинную искусную утварь.

Но спохватились Иваны да Марьи: залезли на чердаки, сунулись в амбары, да и схватились за головы: Господи милостивый, какое изощренное художество гнило и обращалось в прах!.. а потом и весь белый свет дивился, глядя на резную и расписную, деревянную утварь.

Беда же не столь в том, что произведения прикладного искусства гнили по чердакам и амбарам, сколь в том, что народное прикладное творчество теряло чувства традиционных канонов, уходили в небытие славные мастера, унося вековечны­е секреты традиционного искусства. А свято место не запустошить, и вместо произведений истинно народного прикладного творчества нарождался мёртвый дизайн и пошлость в духе эстрадной попсы.

Ведал я горе-мастеров, чеканивших, давивших «флибусть­ерские» парусники, пиратские бригантины, грудастых русалок, красоток с заманчиво-развратной поволокой в глазах, чертей, сидящих на месяце с гитарой; и подобные горе-мастера обычно переводили изображения через копирку с пошлых картинок. Помню, бойкий малый набравшись храбрости, выколачивал на меди Высоцкого, популярного поэта-песенника, и тоже сидя­щего на месяце с гитарой. Чеканил бойкий малый и Волка из «Ну, пого­ди!», Чебурашку с крокодилом и прочую чепуху.

* * *

Власть рабочих и крестьян посильно отстаивала прикладное народное искусство, свято хранящее каноны и традиции художественных промыслов, и даже во времена, когда в России властвовали «демоны революции», презиравшие всё русское, все­российский староста Михаил Иванович Калинин, особо любимый простолюдьем, возгласил: «Самым высоким видом ис­кусства, самым талантливым, самым гениальным является народное искусство, то есть то, что запечатлено народом, сохранено, что народ пронёс через столетия».

Очевидно, благодаря и Калинину, в декабре 1921 года московские улицы украсили афиши, приглашающие на выставку крестьянского искусства: «...Плата за вход 10 000 р. Сбор в пользу голо­дающих». В предисловии к прекрасной книге Серафимы Кузьминичны Жегаловой «Русская народная живопись» поминается крестьянская выставка с поклоном ее устроителю, Василию Сергеевичу Воронову, известному искусствоведу, увлечённому собирателю, исследо­вателю народного художественного творчества. И можно вообразить, сколь нервотрёпки, сколь отчаянных хло­пот стоило Василию Сергеевичу устроение выставки при тогдашней русофобской власти. И то чуется, читается между строк его статьи, опубликованной в журнале «Русское искусство» через полтора года после выставки:

«Российский Исторический музей в Москве, обладающий громадными и бесценными собраниями разнообразнейших памятников русской материальной культуры, открыл в декабре 1921 года обширную выставку под наименованием «Русское крестьянское искусство». Эта выставка — откровение. Ею полагается начало новой эпохи в изучении русского народного искусства. В громадных залах музея развёртываются в тысячах памятников богатейшие художественные дости­жения полузабытой и таинственной культуры. В пред­ставлении чуждого деревне городского обывателя быт рус­ского крестьянина обозначается обычно чертами большой убогости и неприглядной примитивности. Это привычное представление основано, на впечатлениях последнего сто­летия и совершенно неверно в отношении той историчес­кой перспективы, которую можно наметить на основании знакомства с останками материального крестьянского бы­та, сохранёнными русскими музеями». (Выделено мною. — А. Б.)

* * *

Разумеется, о горних вершинах, где сто­летиями сияло крестьянское искусство, нынешние народные умельцы лишь помышляют, глядят на старинные произведения народных промыслов, яко на солнце красное, дивясь и радуясь, гордясь Русским царство-государством, гордясь дедами и прадедами. А дабы взойти на горние вершины прикладного крестьянского искусства нужно вместить в разум и душу, полюбить народно-православный, общинный мир крестьян, слитый с природой – Творением Божиим.

Гор­деливо, с печальным вздохом взирающий на горние вершины крестьянского искусства, и нынешний русский народ талантлив, воплощая таланты и в художественных промыслах: резь­ба по дереву и кости, лаковая живопись, вышивка, ткачест­во, кружевное дело, искусство «набивных» платков и узор­ных войлоков, чеканка и чернение по серебру, художественное литье и ковка, обработка камня и изделия из капо-корня. И по сей день не увяли краски дивных росписей — хохломской, палех­ской, жостовской, мстерской, городецкой, мезенской, каргопольской; и по сей день по городам и весям России жи­вут мастера-самородки, в творчестве которых, словно зало­женные в память с молоком матери, просыпаются, воплощаются в древе и гли­не, в тканях и коврах, в кожах и мехах исконно русские и славянские поэтические воззрения на мир, Спасителем

Подобных мастеров, творящих чудеса, коих не грех повеличать – народные художники, по пальцем перечтёшь; и среди них – иркутянин Михаил Трофимов, талантливый поэт, в лирике которого в редком и счастливом ладу, легко и натурально живут и дух народный, и народно-песенная, порой часту­шечная форма мировыражения. Минуя фольклорные сборники, Михаил обрёл поэтический голос в родном селе, где еще жила уст­ная народная поэзия – обрядово-песенная, частушечная, сказовая и ремесленная – корнями уходящая в русскую старину, таинственную, поэтически величавую, патриархальную.

О певце сельского мира я поведал в очерке «По своей Руси хожу...» О судьбе и поэзии Михаила Трофимова», а ныне повторю:поэт вышел из сибирских крестьян, по-детски прекраснодушных, в слове, песне, ремесле искусных, и воспел крестьянский мир в стихах и поэмах. Но «Михаил Трофимов [еще и] – мастер малых керамических скульптур …замершая в глине причудливая сельская жизнь… которые давно красуются в домах приятелей – художников и писателей, где их по-свойски величают глиняшками. Обожжённые глинные фигурки, смахивающие на сосновые наросты-капы, на топорно рубленных славянских идолов, напоминают трофимовские побасенные вирши, что народились в глине, а не в слове. Опять же, как обмолвился поэт, случалось, и стих, и рыжая потешка выспевали разом... Вот осадистая баба с подойником подле мычащей в небо, приземистой коровы; вот корявый мужичок, наяривающий на саратовской гармошке – «нос редиской, рот корытом, голова соломой крыта; криволапый, кособрюхий, полоротый, вислоухий; маменька косматая, за кого просватала...»; вот «девчоночки-беляночки попадали на саночки» – вроде, со свадебного поезда – и заголосили на всю улицу, весело плача по невесте…

Колокольчик в лад гармошке

Прокатился по дорожке.

Двое саней с козырями,

Двое с вычурами,

А невеста рядом с нами –

Брови вычернены.

Мы невесту, как царевну,

Через всю везём деревню...»

От стиха веет родимой волюшкой, деревенскими дворами и берёзовой околицей, Русью многорадостной и многогорестной, на былину и на сказку, на вопль, на страдание, на частушку-тараторку, потешку-байку завсегда гораздой.

Под копытом синий бус –

Вот она, родная Русь,

Снег до боли синий-синий,

И поддужный синий звон,

Ой, ты мать моя Россия,

С четырех лежишь сторон,

Под высоким пологом,

По жнивью да по логу...

Гляжу на глиняные потешки, что дарил мне Михаил по-дружбе, гляжу и дивлюсь: сколь в ядрёной бабе с коровой, в криволапом медвежалом, толстоносом мужике с гармонью природного кондового здравия; сколь в глиняных свистульках, свиристелках, словно в сибирских байках, игривой, причудливой выдумки и… натуральности, словно потехи сами собой народились из глины либо археологи вырыли из древних скифских захоронений, либо старосельский мужичонко шутя-любя-играючи, между делом вылепил игрушки под вечерний сказ, под докуки-небылицы, не загадывая глиняным поделкам заманчивой судьбы, раздаривая их с пылу и жару, абы народ увеселить, чтобы отеплило и рассвело в темнеющих и холодеющих, стареющих до срока, скучающих сердцах, чтобы про­снулся и взыграл в душах изначальный русский дух.

Искусные поделки Михаила Трофимова напоминали воплощённые в глине завиральные сказы Степана Пи­сахова, архангельские побаски Бориса Шергина, вологодские бухтины Василия Белова, либо чалдонские[3] байки – ангарские, ленские, енисейские, но, перво-наперво, потешки созвучны детским стихам Трофимова, с коим выросли уже три поколения ребят-сибирят.

Рыжая кошка

Играла на гармошке.

Но пришла задира рысь

И сказала кошке:

— Брысь!

Я ведь тоже кошка. ,

Где моя гармошка?

Раз, два, три, четыре,

Жили в озере чупыри,

Чупыриха с чупырем,

Чупырята вчетвером!

Дверь тихонько отворю —

Птичек в гости позову:

— Заходи, зяблик,

Под окном не зябни.

— Заходи, воробей,

Будь как дома, не робей.

Проходите, птички,

Снимайте рукавички.

Разувайте валенки —

Грейтесь, птахи маленьки.

Зёрнышек поклюйте

И переночуйте.

Его солнышко любило,

Приходило с посошком,

Мёдом диким накормило,

Щекотало за ушком. (Колонок)

На горе-горушке,

На лесной опушке

Тетерев токовал –

О тетёрке тосковал.

У тетёры у матёры,

На ногах-то сапожки,

А в ушах-то серёжки.

У тетёры у матёры

Критик Валентин Курбатов, познакомившись с Михаилом Трофимовым, счастливо подивился: «Я узнал его сперва как мастера диковинных «глинянок» – коснозычно-родных, очень подлинных, смущающе первоначальных. В игрушках было что-то народно-коренное, не русское только, но как будто всеобще первородное – в них узнали бы своё и ацтеки, и скифы, и мифологические шумеры. Они казались ­не вылепленными сейчас, а найденными в раскопках, и сказать, каких зверей и птиц они изображали можно было не всегда – это были просто птицы и звери до деления на лошадей, глухарей, коров, оленей». (Анатолий Байбородин. «По своей Руси хожу...» О судьбе и поэзии Михаила Трофимова». https://denliteraturi.ru/article/4050)

Да, и в прибайкальской Сибири живут самобытные мастера-рукотворцы …ведал и прочих… а посему, думаю, возродятся в Прибайкалье и окрепнут художественные ремесла, явятся молодые мастера, любовно и поклонно следующие тра­дициям и канонам народного искусства, и даже оживёт и былая, сокровенная сибирская игрушка-потешка, о которой и помышляет Михаил Трофимов.

* * *

Вначале очерка я оговорился, что Бодайбинская выставка прикладного творчества, – повод для разговора о народном твор­честве; и в мыслях, выраженных в очерке, нет открытий, есть лишь напоминания, кои не грех повторить мастерам прикладного искусства, дабы не опускались в мёртводушный конструктивизм либо пошлость, стремились к величанию народный мастер.

Сколь были развиты в прошлом на Витиме и Лене художественные промыслы, говорить трудно, но веро­ятнее всего, не были развиты, хотя русский народ, по природе – художник, и сибирский север рождал даровитых мастеров, что промышляли с древом, костью, металлом, кожей и мехом. Речь веду лишь о русских мастерах, не касаясь тунгусских.

Золотые прииски, которые, в силу надсадного труда и тяжкого быта, не имели высокой ремесленной культуры и богатой устной поэзии, но, скажем, русский лубок процветал на приисках. А народный лубок, живописно сплетающий рисовальное и устное поэтическое искусство, являл народу потешные картинки. Виссарион Саянов, известный совет­ский писатель, изрядно писавший о быте золотых приисков витимо-олёкминского края, поведал в стихе о народном лубке и офене — бродя­чем торговце, разносчике «куриозных картинок»:

По деревням ходил тогда офеня,

Игнатий Ломов, в старом зипуне.

В своеобычной нашей стороне

Он был лошадник и знаток оленей.

В престольный праздник зимнего Николы

В больших бараках пляшут или пьют.

Бывало, песни девушки поют,

И пляшет он, беспечный и веселый.

Свои лубки показывал он мне,

И весел был кошель его лубочный,

Где русский снег в дремучей вышине

Раскрашен яркой выдумкой восточной.

И вот в бараке нищем иногда

Такой лубок трескучая лучина

Вдруг освещала, — кралась паутина

Туда, где стынет черная вода.

И мы смеялись; в месте нежилом,

Где так томило долгое ненастье,

С ним приходила песня о былом

И тайный сон о славе и о счастье

Лубок – жанр, не Бог весть какой духов­ной и художественной силы, тем не менее рождал истинные шедевры народного искусства, именуемого примитивом, к сему мудро и храбро выражал отношение к событиям российской истории и правителям. Скажем, в лубочных кар­тинках про «казанского кота» – Пётр Первый, в котором простолюдье видело не столь толкового государственного мужа, царя-трудягу, но и бешеного посягателя на древние и вечные русские народные обычаи, обряды и поверия. Не величая великим, ибо среди русских правителей велик лишь Иван Грозный, напомню, что Пётр Iвесьма снисходительно относился к русским мастерам, тараща круглые глаза на европейских, которых русские рукодельцы испокон веку превосходили …вспомним подкованную Левшой блоху… как и отечественные корабелы и мореходы превосходили голландских, у коих царь набирался корабельных знаний. Историю сию славно запечатлел Борис Шергин в дивных сказах об архангельских поморах.

Но вернёмся в бодайбинские края… Неких образцов старинного художественного ре­месла здешняя история не сохранила, и посему возрождение …вернее, нарожде­ние… народного ремесленного искусства возможно лишь исходя из вековечной истории русского народно- прикладного искусства, запечатлённого в музейных экспонатах и книгах. А силы для зарождения промыс­лов в Бодайбо …да и в любом российском краю… есть, что доказала прошедшая выставка.

Здешнее явление народно-прикладного творчества – ковёр балахнинской[4] мастерицы-умелицы Валентины Алек­сандровны Чумаковой «Жар-птица»: в ночном небе, в отблесках сияния диво-птица вихрем взметнулась с яблони, яко в сказке: «На третью ночь пошёл в сад караулить Иван-царевич; сел под яблонь, сидит час, другой, третий, и вдруг ярко осветили сад таинственные небесные светильники: прилетела жар-птица, села на яблоню и начала щипать яблочки. Иван-царевич искусно подкрался к птице, ухватил за хвост; однако не смог удержать: жар-птица вырвалась и полетела, и осталось у Иван-царевича в руке перо из хвоста… Перо было столь чудно и светло, что ежели принесть его в тёмную горницу, то покое том, словно за­жжётся великое множество свеч».

Жаром горящая, таинственная птица, гибко изогнув­шая шею, зарей разметавшая в темени хвост; мла­дой Иван-царевич, по смирению и труду одарённый пером-счастьем, — и вся картина в причудливом, узорном обрамле­нии, по светлому фону которого рассыпаны цветы. Ковёр ручной работы Валентины Александровны Чумако­вой, впечатливший бодайбинцев, на областно­м смотре народного творчества обрёл первое место, и мастерица, по наитью чуя каноны крестьянского живо­писания нитью, может величаться не самодеятельной, а народной умелицей. Ковёр – подтверждение того, что в поле канонического, традиционного искусства рождаются истинные произведения.

…Ехали мы с иркутским поэтом Генна­дием Гайдой в приисковый посёлок Балахнинский, предвкушая радость, какую сулила встреча с Ва­лентиной Александровной, но, к сожалению, увидеться с мастерицей не довелось — укочевала из посёлка... Но я ожидал услы­шать в посёлке горделивое, взволно­ванное воспоминание о мастерице, а услышал лишь скупое упоминание.

Валентина Александровна преподавала в Балахнинской школе домоводство, черчение и вела кружок ковро­ткачества, где в её золотых руках ожила древнерус­ская, символическими корнями уходящая славянскую древность, величавая сказка об Иван-царевиче и жар-птице. Рождалась Балахнинская ковроткаческая школа... На прошедшей в Бодайбо выставке красовались ковры учениц Чумаковой, и благодаря коврам Балахнинская школа удостоилась первого места на выставке детского творчества.

Опыт Валентины Александровны говорит о том, что учителя труда и домоводства должны учить детей тра­диционным художественным ремёслам, а чинить утюги и варить борщи ученики могут и на домашней кухне обучиться, да и жизнь на­учит. Приобщение отроков, отроковиц к народному прикладному искусству – суть, воспитание любви к родному народу и Отечеству. Подобную любовь учителя литературы засевают в школьные души, внушая любовь к традиционной русской литературе, и особо – к шедеврам русской словесности.

...Помню, из Балахнинского прииска ехали с Геннадием Гайдой мимо заснеженного мелколесья, меркнущего в быс­трых, сероватых сумерках, и среди жарких и запальчивых разговоров об искусстве толковали и о том, что жаль, если ковроткачество в Балахнинском угаснет.

Да, не ценит власть искусных мастеров, хотя их произведения – достояние русского народа; и, вспомним: разве ценит, опекает власть Михаила Трофимова, о котором выше речено?! Поэт редкостного, затейливо народного дарования, мастер малой керамической скульптуры, кою полюбили иркутские живописцы и писатели, прозябает в житейской скудости.

Прожив в забай­кальской деревне лет двадцать пять, любуясь пословично-поговорочной, прибауточной, образной речью сельских мужиков и баб, стариков и старух, потом в университете и самоуком постигая русское народное искусство, поэтическое и ремесленное, сти­хи и поэмы Михаила Трофимова читал и слушал, как народные сказы. Дивился и даже, честно признаться, слегка завидовал, чуя, сколь я мало знаю народную поэтическую речь, и не ведаю, смогу ли натурально и легко вводить говор в сочинения. Но, не злобясь по сему поводу, не сгорая от ревности, желая даже, скажу как на духу, посильно послужить самобытному поэту, всё же огорчился: обидно, что шибко уж редко издаются книги Трофимова, а серые, словно дождевое небо, вторичные …от лите­ратуры, не от народного слова… прыткие стихотвор­цы изловчаются издавать даже и по три книжки на году.

От того и прозябают русские самородки, что даже мы, вроде и приобщённые к искусству, проходим мимо, и, как у Егорки, на всё отговорки: дескать, талант не пропадёт, найдёт тропу к народу. А, случается, мешает протянуть руку потаённая ревность, хотя высшее проявление таланта — благоговение перед другим талантом и душевная способ­ность, одолев ревность, возвысить чужой дар выше своего; а потом и послу­жить ему, в чем и выразится служение народу и Отечеству.

Эдакие попутные мысли навеяли размышления о балахнинской мастерице, показавшей, сколь высокое художество может порождать и ковроткаческое ремесло.

* * *

Даже при моем беглом знании прикладного твор­чества бодайбинцев ощущалось пристрастие мастеров к дереву, — видимо, сказалось, что, худо-бедно, а тайга кругом, и запечатлеть жизнь края вернее тем материалом, коим славилась здеш­няя земля. На выставке – работы многих рез­чиков по дереву и похвально отмечена резьба Перфиль­ева, Щербакова, Картавых, Иванова, Буш.

Древнее русское и даже славянское художество избрало перво-наперво дерево, и не столь от того, что жил русич среди богатой тайги, что древо удобно для резьбы, а потому, что, будучи язычником, русич обожествлял дерева, и полагал, что «божественные» силы будут сосредоточены и в деревянном изделии. К сему дерево — «древо жизни», ибо даже в торце­вом срезе запечатлено солнце — годовые кольца, сияющая желтизна смолы, веером разбежавшиеся трещинки-лучики; а уж солнце —верховный славянский и русский знак-оберег, обороняющий от жилище нежити. Недаром на охлупене избы, если не резался конь – солнце-конь, обращённый к восходу солнца, – то даже торцевой срез являлся солнечным знаком-оберегом.

О языческой символике глубоко и основательно толкуется в книге академика Бориса Рыбакова «Язычество древней Руси», говорится о том же и в книгах знаменитого реставратора, исследователя деревянной архитектуры Александра Ополовникова[5], и в прочих книгах о прикладном деревянном искусстве. В подобных книгах толкуется о исконных традициях и канонах народно­го творчества, о символике образов, дабы нынешние масте­ра-древодельцы, не перенявшие традиции у наставников, не впали в бытующую пошлость, а почерпнули некие знания из книг.

О древодельном ремесле живо изложено и в книге Серафимы Жегаловой «Русская народная живопись»; а книга Жегаловой, признаюсь, изначально и подвигнула к созданию сего очерка, равно как и поездка в Бодайбо. «Наш далёкий предок жил среди дремучих лесов и поэтому де­рево считал самым ценным материалом, – писала Серафима Жегалова. – Оно всегда было под рукой, на всё годилось, легко поддавалось обработке. Именно из дерева создавал русский человек всё, что окру­жало его в повседневной жизни. Из дерева возводились княжеские хоромы, из него же строились скромные кресть­янские жилища, из дерева делались предметы домашнего обихода, орудия труда и средства, передвижения, из него же вырезались миска с ложкой и детская игрушка. Не удивительно, что на Руси достигли такого высокого ис­кусства в обработке дерева.

При первом же знакомстве с миром деревянных вещей, будь то простые грабли или голова коня, венчающая кров­лю избы, поражает удивительная продуманность, отрабо­танность формы, выразительность силуэта. Наш предок-древоделец разбирался в свойствах каждой породы дерева (а их только в древнем Новгороде использовали до 27), каждый раз выбирая именно ту, которая более всего подхо­дила к данному изделию. Для сундуков брали прочный дуб, а для ложки и миски — мягкую липу; прялку с дон­цем вырезали из сосны с горизонтальным корневым ответ­влением; из сосны делали чешуйку для покрытия круг­лых главок церквей: от солнца, ветра и дождей дерево светлело и приобретало тот серебристый оттенок, мягкий блеск которого был прекраснее серебра.

Умело использовалась не только древесина, но все части древа: из луба гнули коробейники и решета, из березовой коры сшивали туески и сумки, а из лыка и корней плели лапти, кузовки, солонки и многое, многое другое. Даже связующим материалом служило дерево: молодые ветки черемухи, гибкие и эластичные, сви­вали жгутом, а когда такая «веревка» высыхала, ра­зорвать ее было труднее, чем самый прочный канат.

Любой самый обыкновенный предмет, вырезанный из де­рева народным умельцем, становился произведением ис­кусства: в плывущую птицу превращался ковш для питья, ажурной кружевной резьбой украшались стенки детской колыбели, а зимняя повозка расцветала от красочных узоров».

О дереве, что возлюбили мастера художественным промыслов, мы и повели беседу с Михаилом Павловичем Бу­шем, бодайбинским древодельцем, когда заглянули к мастеру на огонек с поэтом Геннадием Гайдой. Встретил нас Михаил Павлович с провинциальным радушием, пригласил в горницу к чаю… Ладность, крепость его осанки, несмотря на закатные лета, цепкий прищур мягких глаз, чуткие, но твёрдые пальцы рук выдавали в хозяине мас­терового, и явно – древодельца. В квартире, как и случается у пожилых людей, не обременённых грехами, живущих трезвой и согласной жизнью, лю­бящих родной дом, было уютно, тепло, сухо, ласково, и мы после шумной улицы, после споров и раз­доров даже оробели, словно угодили в непривыч­ное царство покоя и лада. В прихожей висел, сколь помню, простенький пейзаж, написанный маслом, в искусной резной раме; и пейзаж, и резная рама — творчество Михаила Павловича. Висели и другие пейзажи, но запомнилась картина из прихожей, написанная любительски, и, видимо, лишь для украшения жилья, для греющих душу воспоминаний о путешествиях по здешнему краю.

Михаил Павлович, который до нашего прихода тихо-мирно играл с товарищем в шахматы, явно рас­терялся, узнав о цели нашего прихода. Стал смущённо отнекиваться: дескать, нечего казать, резал, писал для себя и для подарков; и если бы не жена и не товарищ, то мне и поэту пришлось бы уйти не солоно хле­бавши. Жена Михаила Павловича, поклон ей, почитая мужа-мастера, мигом принесла резную, расписную шкатулку и хлебницу, а товарищ, оставив шахматы, щедро хвалил древодельца.

На долгом веку Михаил Павлович изрядно смастерил, расписал подобных шкатулок и резных рам для картин, из коих большую часть раздарил. А работа с деревом – судьба, что в руце Божией: Михаил Павло­вич природный столяр, но не чета тем, которых штампуют училища. Хорошо, если нынеш­ний скороспелый столяр ладную табуретку сладит, а то: тяп-ляп — и корапь, а табуретка развалилась под дородной бабой. Ясно море, эдакий горе-столяр сроду не загадывает про резные и точёные столики, буфеты, комо­ды, гнутые стулья и тем паче про резные шкатулки с росписью, ендовы и ложки, плошки, коробья и сундучки-теремки. А я помню, в моём селе водились столяры, что могли буфет смастерить и пустить по буфету резные виноградные гроздья, райских птиц, потом приладить игривые, точёные ножки. Эдакий буфет можно смело ставить рядом с до­рогими гарнитурами — меньше лакового блеска, но больше затейливого, рукотворного художества.

Без великих затей, резные и расписанные изделия Михаила Павловича всё же теплее, живее и даже изысканней массовых сувенирных поделок, которыми ломятся прилавки. О сем мы и поведали хозяину, и тот, раззадоренный, сказал, что в Бо­дайбо, да и в любом российском поселье, живут мастера деревянной резьбы, многие пенсионных лет; так вот собирали бы их в мастерские, где древодельцы вырезали бы и расписывали шка­тулки, хлебницы и прочие изделия, а заодно обучали бы молодых. А мастерские хорошо бы открывать при столярках, чтобы древодельцы использовали деревянные отходы. Двойная вышла бы польза: и отходы не пропали, и на ярмарках появились бы красивые резные изделия, среди коих непременно оказались бы и шедевре древодельного искусства.

По сему поводу подумалось: хорошо бы в Бодайбо, да и дру­гих городах и сёлах, возродить ярмарки, где бы, как встарь, коробейники продавали резные, расписные миски, ложки, ковши и солоницы, колыбели, сундуки, шкатулки, коробья, корзины, детские игрушки…

* * *

Благодаря ярмаркам нарождённые либо возрождённые художественные промыслы одарили бы русских детей светом живой, рукодельной, выплывающей из старины, добродушной игрушки.

Ранее поминались глиняные игрушки иркутского поэта Михаила Трофимова, а теперь вспомним деревянные игрушки для детей, что русские мастера резали с древнейших времён, да и ныне тешат малых чад резными игрушками. В ближайшие столетия даже школы деревянных игрушек родились: богородская, городецкая, мазыкская, федосеевская; и создавались в разных манерах даже матрёшки, прозванные: загорские (Сергиево-посадские), семёновские, мериновские, полхов-майданские, вятские.

Глядишь на резных коней под седлом и в упряжке, на колёсах и качалках, глядишь на медведя, что либо куёт с кузнецом, либо пилит бревно с мужиком, глядишь на весёлые, солнечные игрушки серединной и южной Руси, на суровые и певучие игрушки Русского Севера и Сибири, – глядишь и дивишься по-детски безудержной фантазии, ликующей любви к родному русскому миру.

В разговоре с Михаилом Павловичем мы, хотя и мимоходом, коснулись нынешних фабричных игрушек, порой даже опасных детским душам своим убогим, а иногда и порочным видом. Вспомним кукол …крашенные губы, брови и ресницы, пошлые кудряшки… напоминающих девиц лёгкого поведения, что крутят-вертят ключи от квартиры на крашеном пальчике и невинно хлопают длинными, кукольными ресницами.

То для девочек игрушки, а для парнишек в магазинах – вдоволь игрушечного оружия, игры с которым не столь воспитывают будущих защитников Отечества, сколь порождают в детских душах агрессивность.

Помню, довелось жить в ангарской коммуналке по-соседству с белобрысым мальчуганом лет шести; и папаша его, инженер химического комбината, любитель коньяка и поклонник Высоцкого, души не чая в позднем чадушке, накупил тому гору пластмассового оружия. Папаша, видимо, рассуждал так: сынок, играя с оружием, вырастет храбрым и сумеет при случае постоять за себя, дать сдачи обидчику. Во дворе парнишка, вооружённый до зубов, любил верхо­водить и помыкать малой ребятнёй, а дома, выключив свет в глухом коридоре, залегал и еже­дневно «расстреливал» жильцов из автомата, излучающего свет. И, помнится, оглашено орал: «Падай, убитый!.. Падай, убитая!..». Эдакие игры возмущали меня, и однажды я надрал «убийце» уши, отчего навлёк гнев его папаши.

Советский искусствовед Леван Рондели в книге «Народное декоративно-прикладное искусство» писал: «На одной из конференций по народному искусству нынешнюю безраздельно царствую­щую пластмассовую игрушку кто-то в сердцах обозвал «обездушенной». Уж очень она, говорил выступающий, на­поминает мне такое аномальное для нормальных, здоровых людей явление, как обезжиренное молоко. Можно пред­ставить себе, что когда-нибудь машина обыграет человека в шахматы, ибо при всем бесконечном количестве шахмат­ных ходов-комбинаций оно, это количество, все же конечно, но самим ЭВМ никогда не написать картину и не сочи­нить истинно художественные стихи, не сделать толковую игрушку, которая бы по-настоящему радовала ребёнка, спо­собствовала бы воспитанию в нем человечности».

Помянув воинственного мальчугана из города Ангарска, вспомнил я и сельского парнишку, изображённого мною в художественном повествовании. Помню: старенькая, неряшливая изба, перекошенные ворота, расхристан­ная ограда, откуда явился воинственный карапуз в грязной майке, перепоясанной солдатским ремнём со звездой на бляхе. На голове парнишки мятая фетровая шляпа с лихо, по-ковбойски завёрнутыми полями, на руках рваные, ссохшиеся кожа­ные перчатки, а на пузочке, оттягивая майку, – «Медаль материнства» II степени. Малый, перехватив мой весёлый взгляд, выдернул из-за плеча корявый автомат из осины и стал стрелять в меня: «Tax, тах, тах!..».

Я тогда посмеялся: вооружён до зубов и ши-и-ибко опасен, а потом вгляделся в малыша: веснушчатая мордашка, худенькие ручонки, ножонки, покрытые «цыганским загаром» – давно немытые, значит, – вгляделся, и помянул деревенское детство, до слёз далёкое, ныне приукрашенное благодарной памятью. Вспомнил: мать ворчала, когда мы, ребятишки, вооружившись деревянными ружьями и саблями, играли в вой­нушку. «Вечно бы воевали, — ругалась мать, ломая и сжигая в печи мои ружья и сабли. — И пошто у вас путних-то игр нету? В лапту бы поиграли, в вы­жигало, а то одни ружья на уме…

Но вернёмся вновь к рукодельной детской игрушке: пожелаем, чтобы вернулась к русским детям мирная, резная, расписная деревянная и глинная игрушка, где бы живо­писно, с вольным детским воображением и древ­нерусской мифологией воплотились божественное небо и мать-сыра земля в сказочной красе. Думаю о том, листая роскошный альбом, любуясь игрушками из дерева, глины, соломы, лыка и тряпья – конями на колёсах, поющими райскими птицами, куклами, матрёшкам, сказочными дивами…

Народно-прикладное творчество, повторю вновь, будучи повсеместным и массовым, должно блюсти тра­диции и каноны народного искусства, постигать многове­ковую мудрую символику образов традиционного художества, его высокую нравственную основу.

1986 год

[1] Терем, теремок — сундук, сундучок, повторяющий формами древнерусскую постройку — терем.

[2]Кошёвки – кошевые сани

[3] Чалдоны – сибиряки, жиивущие по берегам Енисея, Ангары и Лены, якобы причалившие с Дона, помешанные с тамошними тунгусами.

[4] Балахнинский прииск.

[5]Александр Викторович Ополо́вников (1911,Рязанская губерния — 1994, Ивановская область) — русский учёный, архитектор, выдающийся реставратор, почётный член Академии архитектуры, родоначальник музея деревянного зодчества на острове Кижи.

Фото автора

Пояснения автора: "В русской рубахе мастер —  Иван Верзаков, а старик со старухой за чаем — исполнитель Кронид Гоголев".