Чувашский поэт Геннадий Айги — это автор мирового масштаба, и, как полагается, этого не понимают вполне ни в Москве, ни в Чебоксарах. Айги вёл героическую борьбу, притворяясь смиренным непротивленцем в валенках. Он перевёл почти всю актуальную поэзию ряда европейских языков на чувашский, и, главное, перевёл всю чувашскую поэзию — взамен, обратно. Но эта работа (которой другому бы хватило на три жизни) — в случае Айги была только ремесленным фоном мысли.
Айги был учеником вполне «классического» по форме Пастернака, до знакомства с которым писал стихи только на родном чувашском языке. Удивительным образом (не иначе как за счёт личного гения) Айги, при огромном уважении и к учителю, и к русской поэзии вообще, не испытывал ни малейшего соблазна встраиваться в череду, подражать, наследовать. Он родился из земли, а схоронился в язык, который считал последней родиной. Авангардизм Айги носит растёт из народной традиции, потому что он не воспринимал время, как ленту. Всё время уже здесь. Как говорил Лотман про Пушкина: «Всегда его время».
Интересно, что авангард очень часто на поверку оказывается консервативной революцией. Скажем, среди футуристов, наряду с активными урбанистами типа Маяковского, были и совершенно вневременные персонажи, как Хлебников, которого, очевидно, завтра не волновало, а волновало всё, что «пра-» (отсюда отказ от использования неславянских корней, интерес к этимологии, традициям, мифологии). А имажинисты буквально мечтали вернуться к поэзии «до Кантемира» — то есть, грубо говоря, к древнерусской, народной словесности. Поэтому их стихи часто силлабические — на уровне формы они отвергают поэтическое здание Нового времени, у которого все углы прямые, всюду анапест и точная рифма. Стихам нужно вернуть стихийность, магию, дух. Это подводное течение назвали «традиционалистским авангардом» (или я назвал, не помню), и именно в него типологически встраивается Айги — великий контрабандист слова.
Айги выучился мыслить по-чувашски, и лишь потом сознательно обратился к русскому — как к европейскому. Большинство жанров чувашской устной словесности были связаны с каким-либо из традиционных обрядов, поэтому главное, что в ней сохранилось, это стихийное созерцание. В традиции нет никакой «культурной» рефлексии, нет, строго говоря, «искусства», — всё чистая экзистенция. Вечно нисходящие интонации, буквальная бестактность, или вольнотактность, отсутствие орнаментальной мелодики (это отличает чувашскую традицию от, например, татарской, и это же очевидно для лирики Айги), — вот главное на структурном уровне, что растворяет в своей форме Айги. Обилие образов, метафорические ряды, архетипы, постоянное созерцание природы и чего-то такого в ней усмотрение, болезненное впечатление вместо нарратива, — всё это, впитанное в традиции, создаёт его содержание.
Это онтологический Айги: никто уже не мог отнять у него мирочувствие, совершенно эксклюзивное для европейской культуры гниющего модерна. А дальше были Москва, Пастернак, высокая и низкая интеллигенция, признание, печать. Айги стал одним из самых известных советских поэтов в мире, но не на родине. Известный философ Ален Бадью перечислял главных, по его мнению, поэтов-философов: Гёльдерлин, Малларме, Рембо, Тракль, Пессоа, Мандельштам и Целан; и через шестнадцать лет добавил, что есть ещё один поэт, «подводящий итоги века через мысль о власти языка и через мысль о бесконечном» — Геннадий Айги.
На мой взгляд, главное в этих стихах — это особенное космологическое восприятие. У него всё живое, мыслящее, поющее: и мать, и девочка, и дождь, и снег, и поле, и мрамор. Синтаксис у него рассыпается, разваливается: а когда садится пыль, остаётся именно то, к чему всегда стремились авангардисты традиции:
о т ц в е л а з е м л я н и к а
о т з в у ч а л а б е з л ю д н о в е ч е р н я л е с н а я
и о с т а л о с ь т а к о е с м о т р я щ е е у м н о е
С о л н ц е
Т А К О Е О С Т А Л О С Ь