Для всех живых существ действуют одни и те же правила игры. Мы стремимся к тому, что кажется нам полезным, и избегаем вредного. В конечном счёте вся сложность нашего движения по реальности сводится к этой фундаментальной простоте. На операциях влечения к одним явлениям жизни и отторжения других основано поведение всякого живого существа от простейшей из бактерий до умнейшего из людей.
Этот двоичный код определяет нашу телесную, эмоциональную и интеллектуальную жизнь – как работу отдельных клеток и органов тела, так и поведение целого организма; как прозаические бурления в животе, так и высочайшие парения человеческого духа. Точно так же всё разнообразие компьютерных технологий и их невероятные возможности покоятся на чередовании невообразимо длинных цепочек из единиц и нулей машинного кода в наших устройствах.
Таким образом, в силу самого устройства реальности существование живых организмов сплетено из мириад плюсов и минусов, из маленьких «Да» и «Нет». Но куда нам направить свои «Да» и «Нет?» Сколько этих «Да» и «Нет» должно отправиться по каждой из траекторий? В какое время и в какой последовательности они должны прозвучать? Всё это важнейшие вопросы, и древнейшие организмы на планете, коль скоро они смогли выжить, должны были выработать некий ответ на них.
Представим одноклеточный организм – например, архею или бактерию. Сегодня мы знаем, что бактерии вовсе не так просты, как ещё совсем недавно полагали учёные. Они обладают многочисленными способностями познания. Бактерии анализируют окружающую среду на содержание в ней полезных или же вредных химических веществ, после чего познавательные алгоритмы у них на борту «решают», как им поступить дальше. Они прокладывают курс к полезному и по широкой дуге огибают всё вредное.
Вдобавок к этому бактерии наделены подобием зрения за счёт светочувствительности и таким же незамысловатым подобием осязания. Они непрестанно исследуют мир и принимают своеобразные автоматизированные решения.
Для столь крошечного организма наличие нескольких крупных каналов восприятия информации есть поистине внушительная аппаратура. Но несмотря на это, всякая ситуация, в которой оказывается бактерия, невероятно сложна для её способностей познания и обучения. Её возможностей недостаточно для свежего акта познания уникальной ситуации и свежего действия в новых обстоятельствах.
По этой причине бактерия применяет единственную стратегию, оставшуюся в её распоряжении. Она практически целиком полагается на инерцию поведенческих алгоритмов, заложенных в её генах. Такие алгоритмы поведения мы можем назвать инстинктами в широком смысле этого слова.
Хотя понятие инстинкта не принято применять к одноклеточным, в сущности, управляющие их поведением программы устроены так же, как и более сложные программы животных. Да, их масштаб иной, но действующий принцип – тот же. Эти алгоритмы представляют собой переплетения «Да» и «Нет» внутри клетки и её частей, а в конечном счёте – чередование импульсов влечения и отторжения.
Организмы с развитой нервной системой (например, высшие приматы) наделены куда более выдающимися познавательными способностями, нежели одноклеточные. Но и этого оказывается недостаточно, чтобы поспевать за динамикой жизни и вместить в себя хотя бы самые общие штрихи происходящего. В сравнении с бактерией познавательный арсенал шимпанзе подобен горе Эверест, нависшей над крошечным холмиком у её подножья. Но и Эверест, и холмик одинаково малы в сравнении с громадой космоса. Они суть песчинки, и всякие различия в размере этих песчинок в таком масштабе ничтожны.
Это значит, что даже умнейшие животные нуждаются в инстинктивных привычках и в своей навигации по жизни полагаются преимущественно на них. Они не могут познать заново и с чистого листа не только устройства широкого контекста действительного мира, но и той малой ситуации, в которой находятся. Им нужно наследство из прошлого, и это наследство состоит из инстинктов, то есть алгоритмов. В инстинктах восприятия и поведения была накоплена мудрость эволюции – опыт успехов и неудач триллионов поколений живых существ за миллиарды лет.
Важное отличие сложно устроенных животных, однако, состоит в их повышенной способности к обучению. Бактерии практически не умеют меняться в течение своего недолгого существования. Их жизнь так скоротечна, что со всех точек зрения куда эффективнее позволить их геному свободно меняться при смене поколений и тем самым создавать разнообразие вариантов восприятия и поведения.
Более сложные животные, напротив, в той или иной степени способны менять свои привычки или задействовать одни из них, а другие откладывать на потом. У них больше выбора.
По мере развития нервной деятельности инстинкты живых существ становятся пластичнее и податливее. Рождаясь на свет с определённым наследством из алгоритмов, мы начинаем это наследство приумножать. Как мы помним, способность к подобному изменению нервной системы называется нейропластичностью. И чем более развито живое существо, тем оно нейропластичнее. Нейропластичные живые существа могут намного легче и в более полном объёме редактировать свои инстинктивные программы.
Одним из первых исследователей инстинктивного поведения у людей был великий психолог Уильям Джеймс (1842 – 1910 гг.). В 1887 г. он написал небольшую статью под названием «Что такое инстинкт?». В ней Уильям Джеймс определил инстинкт как способность совершать действия, направленные на достижение некоей цели, без предварительного сознания этой цели и без предварительного обучения совершению этого действия.
Также Уильям Джеймс сделал блестящее наблюдение. Человек, рассудил он, отличается от других живых организмов вовсе не тем, что у нас нет инстинктов, а у них они есть. Наше отличие состоит как раз в том, что у людей намного больше инстинктов, чем у прочих животных. Наше наследство богаче.
Сейчас благодаря нейробиологии мы можем не только подтвердить выводы Джеймса, но и существенно их дополнить. Как и любой мозг, мозг человека набит инстинктами под завязку. Можно сказать, что всякий мозг и состоит из инстинктов, то есть программ, которые ориентированы на некую цель, но не сознают эту цель и не обучались специально под неё. Эти инстинкты управляют каждой клеткой тела точно так же, как и нашей умственной деятельностью. По этой причине мы так похожи друг на друга и телесно, и психически. Мы обладаем схожим наследством из внешних и внутренних качеств, потребностей, проблем и стратегий их решения.
Развивающийся эмбрион не нужно учить выращивать сердце и печень, мозг и конечности. Он делает это без сознания цели и без предварительного обучения, повинуясь алгоритму. Новорождённого младенца не нужно учить голоду, страху, жажде, плачу, маханию ножками и ручками, зрению и слуху, а также миллиону иных операций. Он выполняет все эти сложнейшие задачи, не сознавая их цели и не пройдя никакого обучения в их выполнении.
Нервная система состоит из инстинктов, так как каждая нейросеть представляет собой алгоритм с разной мерой пластичности. И чем сложнее нервная система, тем больше в ней действует алгоритмов и тем больше они ветвятся.
В человеческом уме не просто невероятно много инстинктов. У нас даже имеются специальные инстинкты для изменения своих же инстинктов. Благодаря разнообразию и количеству унаследованных программ мы и отличаемся такими выдающимися способностями познания и творчества.
Программы поведения в человеческом мозге конкурируют между собой и вступают в отношения сотрудничества и соподчинения. Они видоизменяются, и из них путём обучения рождаются всё новые и новые привычки.
Одним словом, человек не приходит в мир чистым листом бумаги. Мы получили огромное наследство от прошлых поколений эволюции биологических видов и от прошлых поколений эволюции нашей культуры. Без этого наследства мы были бы бессильны, более того – невозможны. Нам не на что было бы опереться. Мы не могли бы ничего понять. Мы не могли бы ничего сделать. К счастью, люди не только получили щедрое наследство природных алгоритмов, но и научились приумножать этот капитал. Мы инвестируем его, экспериментируем и редактируем.
Нередко людям претит употребление слова «инстинкт» по отношению к ним самим, а причислять человека к животным или обезьянам так вообще считается оскорблением. Родство со звёздами, камнями, бактериями, растениями, рыбами и обезьянами кажется нам вовсе не прекрасным и воодушевляющим, а ранит наше самолюбие. Так эго хочет обнести себя крепостной стеной и возвыситься надо всем. Или по крайней мере получить VIP-пропуск в светлое будущее, оставив прочий мир позади как нечто второсортное.
Подобно детям, мы любим тешить себя фантазиями о своей свободе, поскольку не видим собственного места в ветвлении причин и следствий. Мы, будучи наследниками, отрицаем полученное нами богатство и отрицаем свою родословную. Нам кажется, что всё это мы сделали сами, что мы возникли как будто на пустом месте, что мы одни свободны, а все прочие живые существа пребывают в рабстве и полусне.
Человечество развило у себя дурную привычку строить понятие о своём достоинстве и величии на легенде об обособленности человеческого эго, которое само всё решает и никто ему не указ. Эта легенда действительно способна подарить немного наслаждения. Её роковым недостатком, однако, является то, что это ложь, которая не выдерживает даже самой поверхностной критики.
С другой стороны, мы можем построить своё понятие о величии и достоинстве человека не на лжи, а на правде. Это более надёжный фундамент. Тогда мы обнаружим, что куда больше величия, достоинства и радости можно найти в родстве с бесконечно малым и бесконечно большим, чем в невежественном обособлении себя от мира. Мы начинаем ясно видеть свою родословную и полученное нами наследство, а потому лучше можем им распорядиться. Мы относимся к нему с благодарностью, а не с высокомерием и пренебрежением. Такое знание есть сила, ибо оно помогает проложить путь.
Употребление слова «инстинкт» для описания человеческих программ поведения имеет глубокие корни в истории философии. Им широко пользовались и Ницше, и Фрейд, и психология после них. На Востоке то же самое, что мы понимаем под инстинктом, было обнаружено в человеческом уме намного раньше. Будда, к примеру, обозначал глубинные инстинкты ума термином «карма» и подчеркивал её принудительность и наследуемость.
Согласно Будде, всякая карма в нашем уме образуется лишь из трёх источников: из автоматических реакций влечения, отторжения и невежества в уме [1]. Эти автоматические реакции называются санкхары (пал. saṅkhāra).
Когда автоматические реакции цепляются за объекты, переставая меняться, они быстро входят в противоречие с непостоянством мира. Мы жаждем того, чего более не нужно жаждать. Мы отторгаем то, что не нужно отторгать. Это накопление неадекватных реальности привычек цепляния создаёт огромное напряжение и порождает страдание и разрушение. Оно слепит нас, приковывая к определённым частям реальности, и причиняет мучения. Освобождение от кармы, то есть от накопленных нами застойных и невежественных реакций, и есть духовная практика буддизма.
Будда использовал для понятия «инстинкт» и более узкий термин, нежели «карма». Это было слово анушая (пал. anuśaya), что буквально переводится как «залегающее внизу». Будда обозначал так глубинные привычки ума, образующие цепляние, и также подчеркивал их наследственный характер. Как и инстинктам, глубинным привычкам ума не нужно целенаправленно обучаться. Они суть глупая инерция, которая тянет нас вперёд без всякого сознания цели.
В современной нейробиологии и экспериментальной психологии применение слова «инстинкт» к человеку также широко распространено и было многократно обосновано. Выдающийся нейропсихолог Майкл Газзанига утверждает, что даже сознание является одним из инстинктивных механизмов, возникших в результате эволюции. Его последняя книга так и озаглавлена: «Сознание как инстинкт». Не менее прославленный когнитивный психолог и лингвист Стивен Пинкер назвал свою известную работу «Язык как инстинкт».
Словом «инстинкт» не брезгуют и Нобелевские лауреаты Эрик Кандел и Даниэль Канеман, считающиеся мировыми экспертами по человеческому поведению. Перечислить крупнейших нейробиологов и учёных из других областей, которые не просто считают уместным пользоваться словом «инстинкт» для описания человеческого поведения, но и выносят его в заголовки своих работ, означало бы составить список длиной в целую книгу.
Тем не менее, если кому-то становится нехорошо от сближения человека с другими живыми существами, то можно заменить неприятное слово на букву «и» на какой-нибудь эвфемизм. Суть не поменяется от того, что мы будем использовать какое-то иное сочетание букв и звуков.
Правда в том, что каждое существо, не исключая и нас с вами, приходит в мир с целой пачкой листов, исписанных мелким шрифтом наследственных алгоритмов. Затем мы прибавляем к этим листам толстую пачку своих собственных творений. В полученном нами наследии есть как более полезные главы, так и менее полезные, поскольку их содержание стремительно утрачивает свою актуальность. Некоторые из наших видовых привычек глубоко проржавели за минувшие тысячелетия и в значительной степени потеряли прямой контакт с обстоятельствами жизни. И самой опасной частью нашего наследия являются инстинкты агрессии.
Происхождение агрессии и сила чистого стремления
Когда нечто новое возникает, его старая форма должна погибнуть, а потому разрушение есть необходимый момент созидательного процесса. Разрушение и созидание представляют собой два ракурса восприятия одного и того же явления: перемены. Меняясь, мы разрушаем. Меняя, мы тоже разрушаем. Нам постоянно нужно преодолевать препятствия и помехи и устранять источники опасности. Без разрушения движение жизни не может состояться, а потому жизнь и творчество неотделимы от него.
Как следствие необходимости в разрушении, эволюция выработала у всех существ с развитой нервной деятельностью особый набор инстинктов разрушения – агрессию.
Важно понимать, однако, что агрессия не тождественна разрушению. Это всего лишь древнейший способ реализации сил разрушения на основе жёстких и примитивных инстинктивных программ. Когда мы сталкиваемся с опасностью или препятствием на пути удовлетворения наших потребностей, эти программы из глубин эволюционной истории запускаются. Тогда в нашем уме и теле в движение приходят тысячи автоматизированных процессов.
В нашем мозге возбуждается миндалина и задняя часть гипоталамуса, отвечающие за агрессивное поведение, а также наблюдается всплеск нейромедиатора норадреналина. Надпочечники вырабатывают ударную дозу адреналина и кортизола. Они мгновенно выделяются в кровь и разносятся по всему организму. Наше сердцебиение учащается, давление поднимается, мышцы напрягаются, а потоотделение увеличивается. В ход приходят искажения восприятия, заставляющие нас более враждебно относиться ко всему, с чем мы сталкиваемся.
Разум теряет контроль над поведением, а потому наши действия становятся поспешными, импульсивными, необдуманными. Ум наводняют эмоции гнева, ярости, злобы, возмущения и пропитывает страдание, ибо агрессия мучительна. Страдание есть один из рычажков-мотиваторов, запускающих агрессивное поведение. Страдание крайне убедительным образом побуждает нас уничтожить источник страдания.
Двоичный код жизни состоит из операций влечения и отторжения. В агрессивном поведении эти два импульса причудливым образом чередуются и переплетаются. Для разрушения нам нужно сперва приблизиться к тому, что мы хотим разрушить, а затем отторгнуть это. Поэтому, охваченные инстинктами агрессии, мы устремляемся к объекту и чувствуем повышенную готовность причинить ему вред. Нанесение вреда и разрушение кажутся нам предпочтительной стратегией. Мы становимся склонны вести себя именно так.
Таким образом, агрессия – это не всякая воля к разрушению. Агрессия есть воля к разрушению, управляемая примитивными автоматическими программами. В случае человеческого мозга – это инстинкты лимбической системы.
Акты агрессии и агрессивные люди так похожи между собой, поскольку приводятся в исполнение одними и теми же древними механизмами. И у людей, и у шимпанзе, и у крыс они состоят из единого комплекса эмоций, порывов, шаблонов поведения и искажений восприятия, а также их внешних проявлений. Поэтому агрессивное поведение человека столь похоже на агрессивное поведение зверя и по внешним проявлениям, и по их итогам, и по гормональному профилю, и по активации зон мозга.
Механизмы агрессии и ненависти есть проявление силы желания – главного топлива лимбической системы. И желание в нашем уме носит принудительный характер. Оно подчиняет поведение и своей грубой силой тащит нас к тому, что мы хотим заполучить или разрушить, или прочь от того, что нас пугает.
Помимо желания, однако, в человеке присутствует способность чистого стремления и чистой деятельности. Её основу составляет та же самая творческая энергия, что лежит в основе любой жизни, но в случае чистого стремления эта энергия находится в более свободном состоянии.
Чистое стремление пластично, поскольку не сковано косностью инстинктов. В отличие от желания, оно ведомо панорамным и ясным видением разума. Благодаря этому оно находится в прямом контакте с уникальными сигналами ситуации, а не катится по древней инерции. Чистое стремление расширяет наши умственные способности и очищает наше восприятие. Желание, напротив, сужает и искажает его. За счёт нейробиологических механизмов желание подавляет функции разума и, по мере разрастания, притупляет наш интеллект.
Мы можем заметить в себе чистое стремление, когда в своей деятельности мы осознанны, энергичны и свободны от жажды и агрессии. Это происходит в процессе размеренного труда и творческого порыва. В моменты, наполненные чистым стремлением, в нас нет ощущения бедности, которое свойственно желанию. Мы крайне активны, но при этом нам ничего не нужно. Мы не чувствуем никакой неполноценности себя и момента, никакой мучительной нехватки. Наша деятельность является выражением богатства и избытка наших сил, а не нужды.
Деятельность чистого стремления является свободной. В ней отсутствует принудительность, которая всегда сопровождает порывы желания. Охваченные желанием, мы зачастую не можем сопротивляться разрушительным побуждениям. Нас влечёт в пропасть, но мы не в силах остановиться. С чистым стремлением такого не бывает. Оно податливо и пластично. Это свобода в той мере, в какой она вообще может быть пережита. И чем больше оно нас наполняет, тем свободнее мы оказываемся.
Как желание, так и чистое стремление способны и созидать, и разрушать, но делают они это совсем по-разному. Желание есть один из древнейших способов существования творческой энергии жизни. Чистое стремление, с эволюционной точки зрения, представляет собой новый способ бытия той же самой творческой энергии. Оно основано не на автоматических реакциях, а на свободном действии и ясном видении.
В случае человеческого поведения желание и чистое стремление есть соперничающие и сосуществующие способы бытия, управляемые разными зонами мозга – лимбической системой и кортикальной системой соответственно. Лучше понять их различие можно на примере.
Допустим, в процессе перепланировки своего дома мы с яростным рыком срываем обои и крушим стены. Нам осточертело наше старое жилище, мы не хотим больше его видеть. Нами движет желание, проявляющееся как смесь агрессии и жажды.
В случае агрессии разрушение постоянно отделяется от созидания и теряет связь с широким контекстом созидательного процесса, поскольку агрессия слепа. Это и есть её главный недостаток. Средство утрачивает контакт со своей целью. Причинение вреда становится невежественным, избыточным и излишним. Разрушение выходит из-под контроля, катится по глупой инерции лимбической системы и из средства становится целью само по себе.
Мы с таким увлечением крушим свой дом, что вскоре можем и вовсе позабыть о строительстве. Мы ломаем то, что следовало бы сохранить. Мы тратим невероятные объёмы нервной энергии и приучаем себя к состояниям омрачённого ума. Мы вредим себе и миру вокруг. А если нам кто-нибудь попадётся под руку, то в своём кровавом неистовстве мы набросимся и на него. Но зачем? Это мы уже позабыли. Лимбическая система не задаёт таких вопросов и тем более не в состоянии на них ответить.
Как правило, агрессия обладает взрывным нравом, но нельзя забывать, что человеку присуща большая пластичность высших форм нервной деятельности. И это касается даже нашей лимбической системы. В силу такой вариабельности мы периодически встречаем статистические аномалии агрессивного поведения – например, холодную агрессию.
Холодная агрессия лишена сильных эмоциональных переживаний и типичных физических проявлений. Она не сопровождается всплеском адреналина, повышенным пульсом и давлением, как и прочими характерными признаками. Довольно часто это происходит у психопатов вследствие аномалий их психического развития.
Определяющей чертой агрессии, однако, является вовсе не бурление эмоций, а невежественный источник нашей воли к разрушению. Холодная агрессия всё равно остаётся агрессией, так как лишена покровительства разума и исходит из слепой инерции наших древних инстинктов. Разрушение в ней отделено от созидания и обращено как против самого носителя агрессии, так и против мира. Холодной агрессией руководят те же самые инстинкты, но их реализация по разным причинам не сопровождается привычной эмоциональной иллюминацией.
Если вернуться к нашему примеру, мы можем срывать обои и рушить стены своего жилища без агрессии. Тогда в нас не будет ни вспышек злобы, ни настроя ледяной ненависти, ни садистских фантазий или же томления по своему будущему дому. Мы просто делаем то, что необходимо сделать. Наш ум просторен и свободен от агрессии и жажды. Нас не сотрясает ни злоба против того, что есть, ни похоть до обладания чем-либо потом. В процессе разрушения нас наполняют спокойствие, радость и любовь.
Как и желание, чистое стремление способно к разрушению, но осуществляет его намного эффективнее. Это уникальный человеческий способ существования нашей творческой энергии, а не всеобщий животный.
Когда нас ведёт чистая от омрачений творческая энергия, разрушение представляет собой всего лишь частный аспект созидательного процесса…
<…>
Получить доступ к полной версии статьи и подкаста
Заказать новую книгу автора (2023 г.)