Из воспоминаний Евсевия Ивановича Седкова
На петербургской стороне, недалеко от корпусного здания, жил отставной штаб-ротмистр Яков Петрович Павлов, происходивший из сербского народа. Каким образом он зашел в Россию, неизвестно, служил в российской службе, которую начал при государе Петре Третьем в числе бывшего тогда эскадрона телохранителей, составленного собственно из дворян; потом служил во все время царствования государыни императрицы Екатерины Второй и Павла Первого: наконец в начале царствования Александра Первого, выбившись из сил, вышел в отставку с чином штаб-ротмистра, прослужа на службе сорок лет.
Впоследствии времени за всю его службу определен пансион, состоящий из ста рублей ассигнациями. Он имел жену, три сына его в это время служили офицерами в армии. Случай познакомил меня с этим старым гусаром. Я очень часто посещал его, как только позволяли мне служба и обязанности корпуса. Время затмило старику зрение, он не мог уже ни читать, ни писать, даже при ярком солнечном сиянии не мог видеть знакомого ему человека, а узнавал только по голосу.
Поэтому в несчастном его положении нужно было ему пособие для переписки с детьми. Я судьбою назначен был его секретарем (1819). А как выходить из корпуса не иначе можно было, как только за позволением начальства, которого часто иметь было невозможно, то по мере частых нужд старика, я должен был употреблять разные хитрости, для выхода из корпуса (здесь второй кадетский), чем подвергал себя неминуемо взысканию; но за всем тем, пренебрегая всё, желал душевно услуживать беспомощному старцу.
По приходе моем к г. Павлову, старик закуривал трубку, затем рассказывал кучу анекдотов бывших во время его службы, увеселял разными остроумными шутками. Когда здоровье ему позволяло, он ходил на фуражировку.
- Сегодня я пойду по-пешему на фуражировку, - говорил мне иногда Павлов. - Старуха, давай одеваться; видишь ли ты, продовольствия ни нам, ни лошадям ничего не имеется, ты между тем приготовь воды и огня, а прочее всё я достану, давай саблю! Смело марш! марш!
Подпоясав саблю и завязав Георгия в петлицу, Яков Петрович отправлялся медленным шагом к генералу Д., служившему некогда в его эскадроне корнетом.
- Здравствуйте, батюшка Яков Петрович! Добро пожаловать, прошу покорно, присядьте, отдохните, вы крепко устали, - говорил генерал, увидевши старого своего эскадронного гусарского командира. - Эй! Трубку набей Якову Петровичу!
- А за это спасибо, ваше превосходительство! Я целый переход не курил трубки. Каково поживаете, батюшка? - севши возле него, спрашивал с дружеским участием генерал. "Худо, ваше превосходительство. Хочется кушать, да продовольствие все вышло: нет провианта, ни фуража; старуха моя с одной водой не умеет ничего состряпать, надобно достать хозяйку помоложе; может быть, та будет уметь с одной воды два-три блюда приготовить; да я то не очень люблю много блюд, для меня лишь бы был борщ, да каша.
- Браво, Яков Петрович! - восклицал генерал, сунув в руку старику пятидесятирублевую ассигнацию, - вот вам, батюшка, на этот раз, дайте вашей старухе, то быть может и она понравится. - Хорошо, ваше превосходительство! Я посмотрю, а не то сейчас ей дам чистую отставку, а себе возьму молодую.
- Эй, Яков Петрович, старый друг лучше новых двух (говорил с улыбкой генерал); молодая хозяйка не захочет на вас смотреть, хуже вам будет.
- И то, правда, ваше превосходительство.
Так кончал дни старый заслуженный воин, живя с весьма малым пансионом, которого едва и на одну треть доставало; поэтому он, имея бывших его подчиненных, много подобных генералу Д., посещал по очереди, а они его снабжали по возможности. Таким способом Яков Петрович проживал безбедно; все его знали, как по прежней долговременной службе, так и по скромной наконец его жизни в отставке; все имели душевное уважение.
Офицеры дворянского полка также хорошо его знали, в том числе Михайло Егорович Брайко, командир первого батальона, в котором я находился. Он однажды встретил меня за стенами корпуса без билета, остановивши спросил: "Куда ты идешь?" Я, ставши в солдатскую позитуру, отвечал: "к Павлову".
- Смотри же, - сказал полковник Брайко, - я знаю, что ты идешь на доброе дело, поэтому если кто тебя увидит из начальников, то скажи, что я позволил. Столько был уважаем старый гусар; но с этим вместе показывалось и доброе сердце полковника Брайка.
По приходе моем к Павлову, он по обыкновению закуривал трубку и рассказывал дневные его путешествия или анекдоты давнего времени. Такое мое посещение Павлова продолжалось три года, со времени моего с ним знакомства.
- Что ты, Евсей, так загулялся, а про меня и позабыл старика? Слабым произнес голосом седовласый штаб-ротмистр, лежа на постели, когда однажды я пришел к нему; - потрудись, брат Евсей, раскурить мне трубку, что-то я уже ослабел крепко, не могу встать уж с постели, верно, мне не придется дожить восемьдесят пятого года, пора уменьшить расход государственной казны: пенсион только по смерть мою, а после не дадут моей старухе.
Чем-то ей придется кормиться! За сорок лет моей службы, спасибо хоть сто рублей ассигнациями дали пенсиону, и то дай Бог здоровье Цесаревичу Константину Павловичу, принужден был утруждать Его Высочество просьбою; а без того хоть с голоду умирай, когда устарел на службе да не умел подставить лоб под пулю, чтобы пролетела насквозь, хотя правду сказать, я всегда держал его открыто, и никогда не закрывал, да не удалось поймать на лету дуру-пулю; а турецкие сабли так тупы, что только царапали как русские булавки, вот как видишь (показывая на лице знаки сабельных ударов).
- Знаешь что, брат (продолжал он), - я хочу кушать, а старуха при утреннем рапорте донесла, что нечего варить, а денег нет ни гроша. Напиши письмо Григорию Ивановичу Фонболю, да с этим письмом сходи к нему; скажи, что мне скоро придется умереть голодному: он человек добрый, верно пожалеет меня при дверях гроба, в которые я уже ступаю одною ногою. Слеза выкатилась из глаз старика, он замолчал.
Старушка, жена его, сидела в углу и штопала старые чулки, присматриваясь чрез окуляры, косвенно лежавшие на носу. Старый знакомец кот, мурлыча, терся возле ног моих, давая знать, что он также хочет кушать; самая квартира штаб-ротмистра, казалось, в это время приняла вид печальнее прежнего.
Две небольшие комнаты с кухней старого деревянного дома, построенного вероятно еще при заложении Петербурга; в передней комнате стояли четыре изломанные стула и оборванная канапка, по стенам кое-где висели лоскутья бывших шпалер, деревянный простой стол в одном углу, где была икона Казанской Божьей Матери, пред которой теплилась догорающая лампада, одним словом, все представляло крайнюю нищету с угасающею надеждою жизни.
Голодная смерть угрожала неминуемо. Я написал короткое письмо и пошел в корпус с тем, чтобы спросить позволения пойти с письмом к г. Фонболю, жившему в Литейной части.
На другой день, в шесть часов утра, я уже был на Литейной. По пословице "язык до Киева доводит", скоро нашел квартиру. - Вы господин Фонболь? - спросил я при входе в дом встретившего меня пожилых лет мужчину, которого бледный вид показывал, что он много сидел над бумагами, но, при всей томности лица, в глазах ярко светлелась душевная доброта.
- Я имею честь быть им, что вам угодно?
Я подал письмо, которое он, распечатавши, прочитал только внизу подпись Павлова.
- Вы верно сын этого старика? - с заметным на глазах прискорбием спросил Фонболь.
- Никак нет! - отвечал я.
- А! вероятно родственник его?
- И того нет, а только знаком по случаю.
- Ах, Боже мой! - с удивлением сказал Фонболь, - вы единственно с этим письмом пришли сюда?
- Точно так, желая помочь бедному беспомощному старику, я должен был это сделать; при дряхлости лет штаб-ротмистру угрожает к тому голодная смерть, по недостаточному состоянию его; а чтобы спасти его от этого, я поспешил сюда с этим письмом; от малого пособия в настоящее время зависит жизнь или смерть старика и старухи!
- Вы верно малороссиянин? - с навернувшимися на глазах слезами спросил Фонболь.
- Точно так, милостивый государь, я Черниговской губернии.
- Имеете родителей?
- С самого малолетства лишился моих родителей, - отвечал я с глубоким вздохом. В это время я вспомнил все несчастья, претерпленные мною в сиротстве, и, не могши удержать слез, заплакал. После этого великодушный Фонболь прижал меня к груди своей и с чувством отцовского участия сказал: "вы будете в жизни добрым человеком!"
Горячая слеза его скатилась на мою голову, мне стало легче на сердце. В это время стенные часы пробили семь часов. "Мама! Мама! - закричал Фонболь к жене своей, - поди сюда, увидишь доброго молодого человека"! За сим вышла пожилая дама, я был отрекомендован, г-жа Фонболь обласкала меня, мне дали чашку кофе, а отец между тем разбудил дочь свою. "Наташа! Наташа! - говорил он, - вставай скорей, заиграй что-нибудь на фортепиано, повесели доброго нашего гостя".
Милая Наташа проворно встала с постели, оделась, села за фортепиано. Несколько проигранных ею штук заставили меня похвалить ее искусство и благодарить за принятый труд, румянец стыдливости был последствием. Она рассматривала ноты, чтобы тем скрыть разгоревшиеся ярким румянцем нежные ее щечки. Наташе было только двенадцать лет, мне шестнадцать, следовательно мы между собою ничего не могли понимать, кроме детских вежливостей.
После этого господин Фонболь, взяв меня за руку, просил посмотреть его садик, находившийся внутри двора его квартиры. Мы вошли в небольшую берёзовую аллею, а потом к кустам черной смородины; тут добродушный Фонболь сжал мою руку и, вложив в оную десятирублевую ассигнацию, с растроганными чувствами сказал: - Извините меня великодушно, что я не могу на этот случай больше дать пособие бедному старику (и слезы заблистали на глазах его).
Идя мимо церкви Всех Скорбящих Божьей Матери, я долгом себе поставил войти в этот храм на короткое время, вознести сердечную благодарность Утешающей всех скорбящих. Вышедши из церкви, пошел ускоренным шагом с душевным восторгом на петербургскую сторону и отдал деньги. Увидав меня, старик с живейшим чувством сердечного удовольствия благодарил, луч надежды ещё жить, блеснул в мутных глазах его.
Старуха сидела в углу и плакала; а по прибытии моем утерла слезы. Фонболь служил в иностранной коллегии переводчиком восьми диалектов, в чине коллежского советника, с жалованьем по тысячи пятисот рублей ассигнациями; но и с такового весьма ограниченного жалованья он всегда уделял часть бедным, а когда в другое время не мог уделить просящему бедняку, то плакал слезами.
"Ах, Евсей! как я без тебя соскучился, садись возле меня; может, мне будет полегче, такая одолела меня тоска, хоть бы сын который приехал; кажется, что уже минута моей смерти скоро наступит, некому будет закрыть глаза, будь ты на место моего сына, пожалуйста не оставляй меня, Бог тебя не оставит!" Так говорил штаб-ротмистр, когда я пришел к нему через несколько дней.
Исполняя желание, я сел на постели больного; но он после таковой речи от сильной слабости и растроганных чувств не мог более говорить. Старуха подошла ко мне и, взяв за руку, отвела в сторону, горькие слезы текли по бледным щекам ее. "Что мне делать, и что придумать, Евсей Иванович? Нет ни куска хлеба. Яков Петрович, как видите, уже смотрит в гроб, что я буду делать, когда умрет он, похоронить не на что, и, о, Боже! по смерти старика что меня ожидает?"
Растроган будучи горестью старушки, долго я не мог ей говорить ни слова; наконец, собравшись с духом, сказал: "Не плачьте и не отчаивайтесь, матушка, есть Бог, а следовательно есть и надежда несчастным, положитесь на Его всемогущий промысел. Он пошлет вам утешение. Огорченная старуха в отчаянии не хотела ничему верить.
Шум корпусной жизни не мог меня рассеять, я терялся совершенно в изобретении способов помочь бедным старикам; наконец пришло мне на мысль следующее. В дворянском кавалерийском эскадроне служил поручик Орловский, которому старик Павлов некогда пособил. Я пошел к нему и объявил бедственное положение семейства его знакомца; добрый Орловский не замедлил посетить больного старика, вместе со своим полковником; сей последний также знал старого гусара.
Добродушный полковник (коего имя у меня вышло из памяти, а потому имени его не будет знать читатель сей истории; но его знает Бог, в книгах Которого он будет начертан неизгладимыми литерами в числе тех, кои удостоены будут стать одесную) полковник, по выходе из квартиры старика, тотчас прислал съестных припасов и медика для пользования больного; сей последний, посмотревши больного старика, прописал лекарства, но они уже были недействительны.
Случилось так, что я дня четыре не мог выйти из корпуса. Я нашел иссохший труп старца - безжизненный, охладелый, лежавший среди комнаты.
Господин Орловский написал просительное письмо, коим убеждал подвигнуться к состраданию несчастного семейства; с этим письмом я пошел к господам офицерам Дворянского полка, и они охотно пожертвовали свои дровяные (?) деньги, которые казначей тотчас выдал. Генералы и штаб-офицеры также сделали значительное пожертвование, так что в несколько часов собралось до трехсот рублей.
Гроб и все принадлежности к погребению приготовлены безденежно. Я тогда слегка напомнил старухе, что отчаяние её напрасно, и что всегда надежду надобно полагать на Бога! "Хорошо, что так пришлось на этот раз; но что я буду делать дальше, оставшись в сиротстве несчастною вдовою?"
Законоучитель второго кадетского корпуса, иеромонах Фотий, благочестивый муж, беспрекословно прибыл для отпевания покойника. Вдовствующая старушка, по обычаю христиан, уважающих священство, подошла просить благословения, поцеловала руку иеромонаха. Между тем обратилась с просьбою: "Батюшка, потрудитесь проводить тело на Смоленское поле (место погребения)".
- Сударыня! - отвечал святой муж, я сего человека не только на Смоленское поле, но готов за пятьдесят верст проводить: мне известна его жизнь, он заслужил гораздо большей почести! После этого он начал читать молитвы над усопшим; а по окончании краткой литии, присланные из корпуса четыре служителя поставили гроб на траурные дроги и медленно повезли на Смоленское поле.
Грустно шел я позади вместе с овдовевшею старушкою, поддерживая её под руку, потому что она едва тащилась позади гроба.
По прибытии на Смоленское поле, уставленное множеством разнообразных памятников, изъявляющих усердие родственников, погребавших лежащих тут покойников, скромный гроб старого воина тихо внесли служители в церковь и поставили на приготовленном катафалке: затем долго мы со старухою стояли в конце гроба, ожидая начатия служения; мертвое молчание царствовало в святой обители, глубокая тишина продолжалась более часа, ничто не нарушало покоя мёртвого лежавшего во гробе покойника, с ужасом посматривал я на хладный труп старика, которого одни только кости составляли обезображенный вид человека.
Вдруг послышались вне церкви стройные протяжные голоса: "Святый Боже"! Двери церкви растворились, вошли певчие по два в ряд, за ними священники в печальных ризах, вслед за сим несколько штаб и обер-офицеров на руках внесли украшенный богато гроб; в нем была покойница, дочь одного важного человека, окруженная печальными родственниками, в глубоком трауре. После этого чрез полчаса вошла другая процессия, подобно первой, с покойницею знатною дамою.
Когда покойники установлены были на показанном месте, певчие разместились на обоих клиросах; тогда началась обедня, в продолжение которой молились за всех покойников без разбора, а по окончании литургии всё находившееся духовенство вышло на средину церкви, из коих первенствующим был наш иеромонах. Они воспел общую панихиду за находящихся в церкви покойников. Таким образом, несчастный сравнялся с теми, кои и в могилу шли с пышностью и богатством.
Огорченную вдовицу я с трудностью мог вывести из церкви и провел до могилы, где глухой стук заступа уныло раздался; старуха лишилась чувств и упала на землю, но от свежего ветра скоро опомнилась. Она предложила за труды священнику деньги. - Сударыня! - сказал иеромонах, - я должен бы еще вам дать что-нибудь, если бы имел на этот раз деньги, труды же мои пред Богом, а не пред людьми! Сказав это, Фотий благословил старушку и пошел в церковь.
Отдав последний долг покойнику, я и старушка возвратились на квартиру, где приготовлена была по обычаю христианскому закуска, на которую приглашены соседи. Они все утешали печальную вдову и советовали возложить упование на Бога. Старуха, при всей опытности ее жизни, была слепа к промыслу Всемогущего Бога. Советы пятнадцатилетнего мальчика она почитала игрою воображения, начитанною в книгах философских; а на событие, ею испытанное, она, крайне ограниченным ее умом взирала, как на слепой случай.
- Не утешите вы, молодой человек, меня в том, в чем я сама ясно вижу неминуемое бедствие, долженствующее разразиться над моею головою. Голодная смерть, вот чего я ожидаю. По окончании поминовении о душе покойника, я написал письма к детям Павловой, находившимся в разных полках и в разных частях. Я уведомил их о смерти родителя и о жалком состоянии матери, убеждая при том принять возможные меры к прокормлению их родительницы.
После этого, в непродолжительном времени дети Павлова изъявили в полной мере детскую свою признательность к их матери. Они определили каждый от себя по тридцати рублей в треть присылать на содержание её, стало быть гораздо больше как при жизни её мужа; получив такое известие, вдова не находила слов к выражению благодарности Творцу вселенной.
В это только время она познала прежнее свое заблуждение, чистосердечно сознавая свое малодушие. - Я, слабая женщина, не могу сравниться с тобою, добрый наш друг Евсей Иванович, - говорила вдова; ты, хотя еще слишком молод, но светлый твой разум довольно преисполнен познаниями истины. Да благословит тебя Бог на пути твоей жизни!
Часто бывал я у господина Фонболя, у коего находил родственный приют, милое и любезное обхождение его семейства. Часто беседовал с ним о состоянии вдовы Павловой и о смерти старого гусара, ее мужа, который, прожив слишком восемь десятков лет, тысячу видел смертей, но ни одна во гроб его не положила, до тех пор, пока сама натура не отказала в пособии поддерживать жизненный его механизм, и таким порядком он подошёл ко всеобщему закону разрушения. "Теперь ему легче (говорил добросердечный Фонболь), он успокоился от бремени нищеты, отягощавшей конец его жизни; вечный ему покой"!
Господин Фонболь всегда занимал меня остроумными поучительными рассуждениями, забавлял иногда редкостями натуры. Он был истинный философ, терпеливо сносил скудную часть Фортуны; он, за изнурительные труды его, едва только получал с семейством своим пропитание, и тем он был доволен, разыгрывая данную ему на театре мира роль исправно; хотя надежда на перемену лучшего никогда в глаза не заглядывала, одно терпение было уделом его жизни; он знал во всем совершенстве пробный камень, на котором крепко утвердил жизнь свою.